Театр Савой

Театр Савой
Savoy Theatre
Первоначальный фасад театра, 1881 г.
Основатель	Ричард Д’Ойли Карт
Здание театра
Местоположение	Великобритания Великобритания, Лондон
Координаты	51°30′37″ с. ш. 0°07′14″ з. д.51.510143° с. ш. 0.120495° з. д. / 51.510143; -0.120495
Архитектор	Чарльз Фиппс
Открыто	10 октября 1881 года
Отремонтировано	1929, 1993
Театр Савой на Викискладе

Об одноимённом театре в Монмуте см.: Театр Савой (Монмут)

Театр Саво́й (англ. Savoy Theatre) — театр на улице Стрэнд в Вестминстере (Лондон), основанный Ричардом Д’Ойли Картом, один из театров Вест-Энда.

Театр был построен на месте старого дворца Савой и открылся 10 октября 1881 года для показа ряда популярных комических опер Гилберта и Салливана, которые впоследствии стали известны как Савойские оперы. Театр Савой стал первым общественным зданием в мире, полностью освещённым электричеством. В 1889 году Карт построил также отель «Савой» рядом с театром. Более ста лет Оперная труппа Д’Ойли Карта (англ. D'Oyly Carte Opera Company) занималась постановками в этом театре. Сын Ричарда, Руперт Д’Ойли Карт, перестроил и модернизировал театр в 1929 году, затем в 1993 году театр был восстановлен после пожара.

Помимо «Микадо» и других известных оперных премьер Гилберта и Салливана, в театре состоялось первое исполнение «Саломеи» Оскара Уайльда (1931) и «Неугомонного духа» Ноэла Кауарда (1941). В последние годы в репертуаре театра опера и мюзиклы, а также пьесы Шекспира и другие драматические произведения.

История места

Гумберта I положил начало Савойскому дому, династии, правившей с 1032 года графством Сабаудией (или Морьен). Название Сабаудии превратилось в «Савой» или «Савойя». Граф Пьер II Савойский был дядей по материнской линии Элеоноры Прованской, жены короля Англии Генриха III, с которой он прибыл в Лондон. Король Генрих дал Пьеру титул графа Ричмонда, а в 1246 году выделил ему земли между Стрэндом и Темзой, где Пьер построил в 1263 году Савойский дворец.

После смерти Пьера, королева Элеонора передала Савой своему сыну Эдмунду, первому графу Ланкастера. Затем место унаследовала праправнучка Эдмунда Бланка Ланкастерская. Её муж, Джон Гонт, построил великолепный дворец, который был сожжен сторонниками Уота Тайлера во время Восстания 1381 года. Король Ричард II был еще ребёнком, а реальная власть принадлежала Джону Гонту, поэтому именно он стал главной мишенью мятежников.

Около 1505 года Генрих VII планировал открыть большую больницу для бедных, нуждающихся людей, выделил деньги и приказал строить. Больница была построена из руин дворца к 1512 году. Изображающие её рисунки говорят о том, что это было великолепное здание с местами для больных, столовой и тремя часовнями. Больница Генриха VII просуществовала два столетия, но страдала от плохого управления. Английский историк XVI века Джон Стоу отметил, что больницей неправомерно пользовались «бездельники, бродяги и проститутки». В 1702 году больница была ликвидирована, а здания стали использоваться для других целей. Часть старого дворца использовалась в качестве военной тюрьмы в XVIII веке, а в XIX веке на месте старых зданий были возведены новые.

В 1864 году пожар сжёг всё, кроме каменных стен и Савойской капеллы. В 1880 году Ричард Д’Ойли Карт выкупил эту территорию для строительства театра Савой, специально для постановок опер Гилберта и Салливана, которые он продюсировал.

Театр Ричарда Д’Ойли Карта

Еще в 1877 году Д’Ойли Карт планировал построить здание для выступлений своей труппы. Для этой цели он привлек к работе архитектора Уолтера Эмдена, по проекту которого были уже построены Гаррик-театр</span>^ru_en и Театр Герцога Йоркского</span>^ru_en. Перед приобретением участка, городские чиновники заверили Карта, что откроют новую улицу на южной стороне участка, при условии, что он заплатит половину стоимости. Карт заплатил половину стоимости этого участка в марте 1880 года, но столкнулся с промедлением чиновников. «Я борюсь [за строительство театра] в сетях бюрократической волокиты», — сообщил Карт газете The Times. В июне он получил право собственности на этот участок, но в то же время столкнулся с другим препятствием: Эмден внезапно пересмотрел оценку строительства, стоимость которой выросла с 12 000 до 18 000 фунтов стерлингов. Карт отклонил проект Эмдена, который потом отсудил у него 1 790 фунтов за уже оказанные услуги и 3 000 за незаконное увольнение.

Проект театра был передан Чарльзу Фиппсу. Карт изначально хотел назвать его «Бофорт» (англ. Beaufort Theatre), но потом передумал и решил использовать название старинной усадьбы для нового театра. Внешние стены театра были выполнены из красного кирпича и портлендского камня. Внутреннее убранство (архитекторы - Коллинсон и Лок) было на манер итальянского Возрождения, с преобладанием белого, бледно-желтого и золотистого цветов, включая золотистый атласный занавес, красные ложи и темно-синие кресла. Карт не хотел ничего такого, что могло бы показаться слишком броским или безвкусным для среднего класса, поэтому там не было никаких херувимов, божеств или мифических существ, служащих декором других театров. Для строительства театра использовались в основном огнезащитные материалы для максимальной безопасности. В театр имел три яруса и четыре этажа: 18 отдельных лож (72 места), партер на 400 мест и оркестровая яма, бельэтаж и балкон (по 160 мест), амфитеатр и верхняя галерея (максимум 500 мест). Вместимость зала — 1 292 человека. Из театра был выход на все четыре стороны. Арка просцениума была 30 футов в высоту и 30 футов в ширину, глубина сцены - 27 футов. Участок, на котором был построен театр простирается от набережной реки Темзы до Стрэнда, вдоль Бофорт-стрит. Главный вход в театр изначально был со стороны набережной. После того, как Карт построил отель «Савой» в 1889 году, вход в театр был перенесён на нынешнее место, во внутреннем дворе отеля со стороны Стрэнда.

Строительство велось быстро и эффективно, но рекламируемую дату открытия пришлось несколько раз переносить, до тех пор пока новаторская работа по электрификации не была завершена. 10 октября 1881 года театр наконец был открыт. На открытии театра архитектор Фиппс вышел на сцену вместе с Гилбертом, Салливаном и Картом. Газета The Times отметила: «Прекрасный вид на сцену открывается с любого места в зрительном зале».

Литература

• Bettany, Clemence. D'Oyly Carte Centenary 1875–1975. — London: D'Oyly Carte Opera Trust, 1975.
• Howard, Diana. London Theatres and Music Halls 1850–1950. — Library Association and Gresham Press, 1970. — ISBN 978-0-85365-471-1.
• Oost, Regina. Gilbert and Sullivan: Class and the Savoy Tradition, 1875–1896. — Farnham, UK and Burlington, US: Ashgate, 2009. — ISBN 978-0-7546-6412-3.
• Rollins, Cyril; Witts, R John. The D'Oyly Carte Opera Company in Gilbert and Sullivan Operas: A Record of Productions, 1875–1961. — London: Michael Joseph, 1962.
• Thornbury, Walter [www.british-history.ac.uk/old-new-london/vol3/pp95-100 The Savoy] (англ.) // Old and New London. — London: British History Online, 1878. — Vol. 3. — P. 95—100.
• 100 Electrifying Years (англ.) // The Savoyard. — D'Oyly Carte Opera Trust, 1981. — September (vol. XX, no. 2). — P. 4—6.

Отрывок, характеризующий Театр Савой

«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».