Турецкий ван

Турецкий ван
Происхождение
Страна	Турция
Классификация FIFe
Категория	II - semi-longhair
Стандарт	[www1.fifeweb.org/dnld/std/TUV.pdf TUV]
Классификация WCF
Категория	2 - Semi-Longhair
Стандарт	[www.wcf-online.de/en/Standard/Semilonghair/turkish_van.htm TUV]
Классификация CFA
Стандарт	[www.cfainc.org/breeds/standards/turkish-van.html ссылка]
Классификация TICA
Стандарт	[www.tica.org/members/publications/standards/tv.pdf ссылка]
Классификация GCCF
Стандарт	ссылка
Классификация AACE
Стандарт	[www.aaceinc.org/index.php?option=com_content&view=article&id=36:turkish-van-breed-standard&catid=17:breed-standards&Itemid=13 ссылка]
Классификация ACFA
Стандарт	[www.acfacats.com/turkish_van_standard.htm ссылка]
Классификация ACF
Стандарт	[www.acf.asn.au/Standards/Turkish_Van.htm ссылка]
Турецкий ван на Викискладе

Туре́цкий ван (турецкая ванская кошка) — порода полудлинношёрстных домашних кошек, созданная на основе популяции ванских кошек (тур. Van Kedisi — «ван кедиси», курд. Pişika Wanê — «пишика ване», арм. վանա կատու — «вана кату»), кошек случайного разведения, которая происходит с территории, расположенной вокруг озера Ван, расположенного на Армянском нагорье в Ванском иле современной Турции.

Согласно определению CFA, турецкий ван является «естественной породой», то есть «аборигенной породой» домашних кошек. Данные генетических исследований показали, что турецкий ван является одной из древнейших пород домашних кошек.

История официального признания породы

В июле-августе 1955 года британская журналистка Лора Лашингтон (англ. Laura Lushington) и фотограф Соня Хэллидей (англ. Sonia Halliday) в целях подготовки репортажа для одной из британских газет путешествовали по Турции. Лора Лашингтон была любительницей кошек и однажды заметила кошек с эффектным внешним видом. Она проявила к ним интерес, и в результате ей подарили двух котят разного пола, которых она решила взять с собой в Лондон. Котята удивили её не только своим внешним видом, но и поведением, неожиданным для кошек. На обратном пути было очень жарко, и машина перегрелась, поэтому путешественницы остановились у ручья, чтобы долить в машину прохладной воды, и чтобы отдохнуть в тени деревьев. Общеизвестно, что кошки стараются держаться подальше от воды, поэтому Лора Лашингтон была поражена, когда котята выскочили из машины вслед за людьми и, прыгнув в ручей, не только не утонули, но начали плескаться на мелководье. Эти два котёнка были первыми известными ванскими кошками, привезёнными из Турции в Великобританию в 1955 году. Кота назвали Ван Атилла (англ. Van Atilla), а первой зарегистрированной ванской кошкой стала Ван Гюзели Искендерун (англ. Van Guzelli Iskenderun). И хотя сохранившаяся фотография Ван Гюзели Искендерун чёрно-белая, по свидетельству современников, она была красно-белого ванского окраса.

Через четыре года Лора Лашингтон привезла из Турции в Великобританию ещё двух котят. Эти кошки дали перспективное потомство с устойчивыми характерными признаками, передававшимися по наследству, что натолкнуло Лору Лашингтон на мысль о том, что для этого они должны были быть породистыми, чистокровными кошками. Так было положено начало селекции и разведению ванских кошек в Европе. В 1969 году после приобретения достаточного количества привезённых из Турции кошек, необходимого для выполнения требования представить потомство от четырёх разных пар предков, порода под названием «Турецкая кошка» получила статус полноправной чистопородной кошки в GCCF (англ. Governing Council of the Cat Fancy). В 1971 году порода, названная турецкая ванская кошка, была признана FIFe. В последующие годы турецкая ванская кошка была признана другими фелинологическими организациями по всему миру (в 1979 г. — TICA; в 1994 г. — CFA).

Внешний вид

Несмотря на различия в стандартах различных международных фелинологических организаций, все турецкие ваны имеют определённые внешние черты. Турецкий ван — это довольно крупная кошка. Тело удлинённое, мускулистое, с хорошо развитой грудной клеткой пловца, спина в форме прямоугольника слегка суживающаяся к хвосту, средней длины ноги хорошо развиты, передние ноги немного длиннее задних, лапы круглые, подушечки лап розовые, между пальцами кисточки волос. Взрослые коты весят в среднем от 6 до 9 килограммов, кошки — от 4,5 до 6 килограммов. Длина от носа до кончика хвоста — от 90 до 120 см, высота в плечах — 35-40 см. Нос кошки средней длины с небольшим переходом от лба к носу, зеркальце носа розовое; уши среднего размера, хорошо опушены внутри, расстояние между ушами 3 пальца; голова клиновидной формы. Глаза могут быть насыщенного янтарного или медного цвета или голубые, также встречается разноглазие, когда кошка имеет глаза разного цвета: один глаз голубой, другой — янтарный или медного цвета. На хвосте в форме ёршика 5-8 колец более насыщенного цвета, если кошка традиционного красно-каштанового (арм. ծիրանագույն «циранагуйн» — «насыщенный абрикосовый» цвет) окраса. Считается, что у настоящих ванов традиционного окраса под белым цветом ванского окраса «скрывается» классический табби окрас, так как у кошек красного без табби не бывает .

Коты и кошки, а также животные разного возраста отличаются внешне. У котов более мощный костяк, взрослые коты более опушены, они крупнее, то есть половой деморфизм у ванов хорошо выражен. Полного созревания турецкие ванские кошки достигают к возрасту 3-5 лет. Эти различия в фенотипе следует учитывать, поскольку стандарты описывают зрелых котов. В связи с тем, что многие кошки этой породы любят плавать в тёплой воде или играть на мелководье, а в условиях содержания в квартире, в ванне, когда уровень воды доходит им ниже колена, они остаются одной из наименее аллергенных пород кошек. Поэтому, в большинстве случаев, их владельцами могут быть люди, страдающие аллергией на кошачью слюну, так как одним из средств, смягчающим аллергическую реакцию у хозяина, является купание кошки примерно раз в шесть недель.

По описанию Лоры Лашингтон, приведённому в её воспоминаниях, у турецкой ванской кошки белая как мел полудлинная шерсть, по текстуре более всего напоминающая шерсть норки. При относительно коротких шерстинках на корпусе, что бывает заметно в летнюю пору, длина отдельных покровных волос на хвосте должна быть не менее 5 см. Также не дисквалифицируются кошки с маленькими пятнами на задней части ног. Турецкие ваны почти не имеют подшёрстка (согласно стандарту CFA и TICA, вообще не имеют подшёрстка), уход за их шерстью несложен, так как обычно не требует вычёсывания. Согласно описанию TICA, текстура шерсти напоминает кашемир, что делает её водоотталкивающей, из-за чего к ней не пристаёт грязь. По мере взросления ванской кошки её шерсть становится всё более пышной. Шерстный покров турецкого вана подвержен сезонным изменениям. В холодный зимний сезон вырастает более длинная шерсть в области «воротника и манишки», хвост становится опушённым более длинной шерстью. А летом (в условиях жаркого лета на Армянском нагорье) ваны внешне могут напоминать короткошёрстных кошек, и только хвост остаётся покрытым длинной шерстью. В период линьки рекомендуется их расчёсывать, чтобы помочь кошке быстрее избавиться от отмерших волос.

Классическим окрасом шерсти породы турецкий ван, который признается всеми организациями, является так называемый ванский окрас, когда в красно—каштановый цвет окрашен хвост в форме ёршика с 5-9 более ярко окрашенными кольцами, такого же цвета пятна располагаются на мордочке ниже основания ушей, а остальная часть шкурки белоснежного цвета. Отдельные небольшие окрашенные пятна могут располагаться на спине в районе плеча (чаще левого). Однако белоснежной должно оставаться не менее, чем 80 % поверхности шкурки кошки. В настоящее время отдельными фелинологическими организациями кроме классического красно-белого ванского окраса признаются также кремовый, чёрный, голубой и черепаховый ванский окрасы.

Некоторыми фелинологическими организациями начата процедура признания полностью белых турецких ванских кошек, и они разрешают совместное разведение чистопородных ванских кошек и полностью белых «ван кедиси», импортированных из Турции. Однако без генетического анализа невозможно определить, что скрывается под эпистатическим белым у таких кошек, большинство которых является полностью белыми ангорами или потомками полностью белых ангорских кошек. Как определили американские генетики, эти две породы, несмотря на происхождение из одного региона, являются разными породами, каждая из которых имеет различный гаплотип. Поэтому потомки от таких вязок обладают разнообразными окрасами и рисунками на шерсти. Так что селекционерам кошек, решившим заниматься разведением полностью белых «ван кедиси», ещё предстоит большая работа, так как у кошек различные признаки регулируются сцепленными полигенами, которые определяют не только цвет волос шёрстного покрова, но и весь комплекс окраса и определённые морфологические признаки.

Стандарт породы

На сегодняшний день WCF и CFA признают турецкую ванскую кошку только классического ванского окраса, а FIFe — также и других ванских окрасов (чёрно-белую, черепахово-белую и т. д.)

Стандарт WCF

• Тело: Телосложение средней крепости с выраженной мускулатурой. Шея и грудь массивные и сильные. Конечности средней длины, лапы округлые с пучками шерсти между пальцами. Хвост средней длины, хорошо опушён как щётка.
• Голова: Голова в форме усечённого треугольника средней длины. Профиль почти прямой. Подбородок сильный.
• Уши: Уши большие, широкие в основании, со слегка закруглёнными кончиками. На голове поставлены прямо, довольно высоко и вертикально.
• Глаза: Глаза большие, овальные, поставлены немного косо, светло янтарные, голубые или разного цвета с розовой окантовкой.
• Шерсть: Шерсть средней длины, шелковистая до корней волос, без густого подшёрстка, короче на плечах и шее, длиннее на хвосте и «штанишках».
• Недостатки: Небольшие, беспорядочно расположенные на теле цветные пятна не должны приводить к дисквалификации хорошей по другим статям кошки. Допускается рисунок на пятнах .

Согласно решению, принятому на заседании Генеральной Ассамблеи WCF, которое состоялось в Милане 3 марта 2002 года, межпородное скрещивание кошек естественных пород, включая мэйн-куна, норвежскую лесную, турецкую ангору, турецкую ванскую и сибирскую кошек, с кошками других пород допускается только в случае получения разрешения экспертной комиссии WCF.

Признанные окрасы

Различными фелинологическими организациями признаются или только классический красно-белый/кремово-белый ванский окрасы или допустимы также чёрно-белый/голубой-белый, а следовательно черепахово-белый ванские окрасы:

Окрас	Коды EMS
Чёрный/голубой/красный/кремовый/чёрный черепаховый/голубой черепаховый тэбби	TUV n/a/d/e/f/g (01) 61/62/63

Международная ассоциация кошек (англ. The International Cat Association) (TICA), признала полностью белых «ван кедиси» при условии их совместного разведения с ванскими кошками ванского окраса, так как запрещаются вязки двух полностью белых кошек по причине высокой вероятности рождения от них глухого потомства.

Характер

Турецкий ван — «интеллигентная» кошка, любит ласку, хотя бывает и своенравной. Ванские кошки обычно очень энергичные и общительные. Голос мелодичный. Ваны очень любят прыгать, взбираясь как можно выше, и бегать, предлагая и хозяину побегать вместе с ними. Эта кошка с удовольствием плавает и у неё полностью отсутствует боязнь воды. Ванских кошек привлекает тихий звук воды, льющейся из крана. Обычно они играют со струйками, умываются и даже могут встать под слабую струю воды. Шерсть ванских кошек обладает водоотталкивающей способностью, а из-за того, что у ванских кошек отсутствует подшерсток, их шерсть сохнет намного быстрее, чем у других кошек. Это позволяет ванам не только плавать и ловить сельдь и другую рыбу в тёплой воде на мелководьях по берегам ручьев и речек — способность, которая наблюдалась за ними в течение многих сотен лет существования этой естественной породы, аборигенной на территории, расположенной вокруг озера Ван.

Турецкий ван — кошка подвижная, любопытная по своей природе, и поэтому желательно обеспечивать её новыми игрушками и регулярно с ней играть. С ваном можно гулять в саду около дома, если животное было приучено к шлейке. Турецкий ван — смышленная, сильная, здоровая порода кошек, без известных генетических нарушений, благодаря чему, если животное приучить и регулярно выпускать в вольер, то турецкий ван может бывать вне помещения также и в зимнее время.

Считается, что турецкий ван — «кошка одного хозяина», так как, даже будучи привязанным ко всем членам семьи, ван особо выделяет кого-то одного. Ванские кошки очень общительные животные, ярко выражают свои эмоции и достаточно выразительно объясняют свои потребности. У них хорошо развита мимика, что подчёркивается контрастностью между белым цветом шерсти на основной части мордочки и окрашенными ванскими отметинами. Ванские кошки любят принимать участие во всем, что делают их хозяева и следуют за ними, как это делают собаки. Владельцы ванов часто говорят, что ваны больше похожи на собак, чем на кошек. В целом, ваны в хороших взаимоотношениях с собаками, но ванские кошки стремятся верховодить. Ванские кошки-самки более независимы, и если в доме живут ванские кот и кошка, то обычно, как правило, кошка будет руководить, хотя всегда бывают исключения.

Предыстория породы

До зарождения фелинологии в её современном виде и фелинологического движения эти кошки были известны как «вана кату» — что переводится с армянского как кошка из Вана или кошка озера Ван.

Считается, что первых ванских кошек в Западную Европу привозили с собой ещё крестоносцы, возвращавшиеся домой. Посетившие Западную Армению европейские путешественники, начиная с XVII столетия, неоднократно упоминали и описывали этих кошек. Однако, в большинстве случаев, всех длинношёрстных кошек в те времена называли ангорскими, независимо от окраса и строения тела. В частности, французский археолог, архитектор и художник Пьер Виктор Лоттен де Лавал (фр. Pierre-Victorien Lottin), который путешествовал по Ближнему Востоку (по территориям, расположенным между Анкарой и Багдадом, до Армянского нагорья, Курдистана и Персии) в письме от 11 мая 1856 года привёл описание длинношёрстных кошек разных окрасов:

Я сам встречал экземпляры этой прекрасной породы кошек на большом Армянском плато в Эрзруме, где климат очень отличается от климата Ангоры. Эта порода очень многочисленна в Мурче в Курдистане, где она является доминирующей разновидностью. Я также встречал их в Битлисе и пашалыке Баязета. Тем не менее, наилучшие экземпляры, которые я видел, принадлежали Архиепископу Вана, города на востоке Курдистана, на границе с Азербайджаном. У него было три таких кошки: одна была жемчужно-серой, другая — оранжевого цвета с чёрными и белыми пятнами, а третья была полностью белой. Их шерсть была великолепной, хотя никто им не удивлялся, так как такие кошки широко распространены в Курдистане. Также я видел нескольких таких кошек в резиденции Хана Махмуда, Принца Гекиарса, в Алпейте

.

Привезённые в разные эпохи ванские кошки были известны в Европе под разными названиями. Их называли и белыми кольцехвостыми кошками, и русскими ангорами. Большинство же ванских кошек вывозилось под видом ангорских кошек, причём обычно даже ванов с ванским окрасом называли белыми ангорскими кошками. Так на картине французского художника Антуана Жана Бейля (фр. Antoine Jean Bail) (1830—1918 гг.) «Девочка с белой кошкой» изображена ванская кошка традиционного ванского окраса.

Возможно багряные отметины у кошек были восприняты нашими предками, как оставленные солнцем или как благословение языческого солнечного божества.

Генетика ванского окраса у кошек

У ванских кошек под действием одной из аллелей гена белой пятнистости, названного по имени кошек с озера Ван — Sv — White Piebald Spotted Van, от всего окраса остались только цветные пятна на голове между ушами с обязательной белой проточиной от затылка ко лбу, и в тот же цвет окрашенный хвост. Только для черепаховых ванок допускается иметь на этих участках пятна чёрного или серого цвета, как с «тэбби» рисунком, так и без. Другие аллели гена белой пятнистости, создающие окрасы с меньшим количеством белого: биколоры и партиколоры — когда белого не больше половины, и вся белизна в основном приходится на нижнюю часть тела — живот и лапы, или когда от белой части остаются только белые перчатки и носочки, как у сноу-шу и священной бирманской кошки, у ванских кошек могут служить признаком кроссов с кошками из других регионов. В выставочной экспертизе и разведении ванских кошек признаются только абсолютно правильные пятна на голове и окрашенный хвост. Допускаются отдельные цветные пятна на теле, особенно на левом плече.

В подавляющем большинстве случаев при спаривании между собой кошки с ванским окрасом дают потомство с ванским окрасом, и среди потомства от двух кошек породы ванская кошка не будет кошек биколорного окраса, потому что чистопородные Ванские кошки гомозиготны по гену ванского окраса (Sv Sv). Таким образом, при спаривании двух чистопородных Ванских кошек не могут родиться котята с каким-либо окрасом, кроме ванского, за исключением случаев, когда среди предков были не чистопородные ваны. Заводчики должны предлагать таких котят только как домашних любимцев и исключать из программы разведения. Ванские кошки должны быть гомозиготыми по гену ванского окраса, а введение полностью белых кошек или кошек биколорного окраса приведёт к тому, что будут рождаться гетерозиготные по аллели ванского окраса (Sv -) котята. И хотя фенотип котят может соответствовать требованиям стандарта породы, генотип будет отличаться от генотипа чистопородной Ванской кошки. Это приведёт к отклонению от ванского окраса у потомства, потому что генетически они являются носителями иных генов пигментации и иных аллелей гена пегости. Введение в программы разведения белых кошек сделает ситуацию более драматичной, из-за воздействия доминантного гена белого цвета (W) на все остальные гены пигментации, он маскирует все другие окрасы на шкурке кошки, и без генетического анализа будет трудно определить, носителем каких конкретных генов пигментации и окраса является данная полностью белая кошка и её потомство. Кроме ванского окраса, все остальные окрасы у кошек этой породы свидетельствуют только о том, что разработка принципов селекции этой породы ещё впереди.

Что же касается глухоты, то этот генетический порок не наблюдается у чистопородных турецких ванов классического окраса, что распространено у полностью белых кошек.

Полностью белые ван-кедиси

По данным Исследовательского центра ван кедиси, среди разноглазых и голубоглазых полностью белых ван кедиси 2-3 % глухие. Генетические причины глухоты у белых кошек достаточно хорошо изучены. Доминантная аллель гена белого окраса шкурки W- приводит в действие определённые процессы, происходящие на ранних стадиях развития эмбриона: мутация W приводит к практически полному подавлению миграционной способности меланобластов. Если в момент детерминации процесс миграции меланобластов из нервной трубки к местам назначения в эпидермис, то есть к дифференцирующимся волосяным фолликулам, бывает прерван в самом начале, что происходит, например у кошек под действием гомо- (WW) и гетерозиготного (W-) гена W, то меланобласты не доходят до фолликул волос, процесс пролиферации нарушается, и рождаются полностью белые животные, например кошки. Одним из эффектов воздействия гена белого окраса W- на организм кошки является дегенерация внутреннего уха. Среди других побочных эффектов воздействия гена W снижение плодовитости и жизнеспособности гомозигот WW.

В отличие от доминантной мутации (символ W) полудоминантная мутация белой пятнистости (Piebald Spotting) (символ S) умеренно снижает скорость миграции, поэтому среди чистопородных турецких ванских кошек ванского окраса не бывает глухих кошек.

Исследовательский центр ван кедиси при Ванском Университете

В Турции ванской кошкой считается полностью белая кошка с разным цветом глаз, как короткошёрстная, так и полудлинношёрстная, которых называют «ван кедиси», что переводится как «кошка из Вана». В последние годы 20-го века при Ванском Университете (тур. Yüzüncü Yıl Üniversitesi) был создан Исследовательский центр ван кедиси («Дом ванской кошки»), в котором осуществляется разведение и исследование полностью белых разноглазых ван кедиси. При этом ван кедиси, согласно описанию Центра, характеризуется как кошка с уникальными особенностями: длинной белой шелковистой шерстью, удлинённым корпусом, походкой тигра, длинным пушистым лисьим хвостом, разноглазая, умная, ловкая, дружелюбная, любящая хозяина. Согласно тому же описанию, ван кедиси — кошка небольшого размера с массой тела котов около 3600 г и кошек 2900 г.

Однако условия содержания кошек в Центре оставляют желать лучшего, а программа разведения оказалась неэффективной, что привело к значительному сокращению количества кошек, содержащихся в Центре. По данным 2006 г. в Центре содержалось около 100 кошек разного возраста. Центр открыт для посещения туристов (стоимость входного билета составляет 1 турецкую лиру). Представляется, что основной проблемой является недостаточность финансирования, так как разведение любых полностью белых домашних животных без вязок с небелыми приводит к различным генетическим расстройствам, а потомки от вязки полностью белых и небелых кошек составляют значительное количество, и таких котят, которые не являются «ван кедиси», также необходимо содержать. Кроме того, не все полностью белые «ван кедиси» являются разноглазыми, а значит, и они отбраковываются как не ван кедиси. Несмотря на то, что сама идея создания центра разведения домашней кошки является положительной, совместное содержание больших групп домашних кошек в больших вольерах и без постоянного общения с любящим хозяином является достаточно проблематичным и вряд ли способствует воспитанию кошек, способных жить под одной крышей с человеком.

Легенда о происхождении

Многие турецкие ванские кошки имеют небольшое пятно на шкурке в области левого плеча, которое по форме напоминает отпечаток человеческого пальца. Такой отпечаток есть и у турецких ванских кошек классического красно-белого ванского окраса. По легенде Господь благословил кошку чтобы она уничтожила созданную дьяволом мышь, попытавшуюся прогрызть дыру во дне Ноева Ковчега, чтобы его потопить. Кошка выполнила волю Творца, а тем самым спасла семью Ноя, а значит и все человечество. В знак благодарности кошке Создатель благословил кошку и возложил на неё свою десницу. Так появился у кошки красно-каштановый ванский окрас и сама ванская кошка. Отпечаток же на левом плече в форме отпечатка человеческого пальца, курды называют следом от «большого пальца десницы Аллаха».

Ванская кошка в литературе и изобразительном искусстве

Армянский писатель-классик Раффи (1835—1888) в романах «Дневник крестокрада» (1890) и «Искры» (1883—1887) привёл описание ванской кошки. Известный армянский писатель и драматург, выпускник Женевского Университета, Вртанес Папазян (1866—1920), который родился в Ване, где прошло его детство и молодость, написал небольшой рассказ «Вана кату» — «Ванская кошка», который дал название сборнику рассказов. Об одном из коммунистических лидеров Армении середины 1920-х годов говорили, что он такой же красный, как хвост ванской кошки. Известный армянский писатель Аксель Бакунц (1899—1938) привёл описание ванской кошки в повести «В тёмном ущелье» (1927). О ванских кошках упоминал и выдающийся армянский поэт XX века Паруйр Севак в поэме «Несмолкающая колокольня» (1959). Изображение ванской кошки встречается и на изделиях армянского декоративно-прикладного искусства, включая ковры.

Видимо, наиболее ранним изображением ванской кошки в западноевропейской живописи является портрет «Дама с кошкой» художницы Маргарет Жерар (1761—1837).

Ванские кошки стали персонажами книги Марисы Дейзи Макадамс «Плавающие кошки: Хроники турецкой ванской кошки».

Галерея

Турецкая ванская кошка кремового с белым ванского окраса в возрасте 15 лет	Кот EC Arokatin Dirim (Poju) (TUV d 62)	Кот Ilveslinnan Beyazli Beville (Ville) (TUV d 62)

См. также

• Гампр
• Аралезы

Литература

• Stephane Frattini «Tessloffs Grosses Katzenbuch», Nürnberg-Toulouse 1997 ISBN 3-7886-0201-5
• «Katzen. Spielgefährten auf Samtpfoten», München 1999.
• Арушанян З. Л. [www.zooprice.ru/articles/detail.php?ID=99383 Так какая она Ванская кошка] (рус.). Зоопрайс, 2007, № 10-11, Ст. Петербург, Россия (18 марта 2007). Проверено 20 ноября 2010. [www.webcitation.org/60uqIJCaY Архивировано из первоисточника 14 августа 2011].
• Арушанян Заринэ Л. [www.koshki.info/ Кошка, которую благословил Творец] (рус.) // Кошки.info. — 2008. — № 7-8, 9.
• Арушанян З. Л. [www.zooprice.ru/articles/detail.php?ID=344091 Как кошка в дом вошла. Начальные этапы формирования подвида кошка домашняя (Felis silvestris catus) (Часть 2) - КОШКИ ЗАГАДОЧНОЙ СТРАНЫ УРАРТУ] (рус.). Зоопрайс, 2009, № 10-11, Ст. Петербург, Россия (12 мая 2009). Проверено 20 ноября 2010. [www.webcitation.org/60uqJOxjk Архивировано из первоисточника 14 августа 2011].
• Арушанян З. Л. [docs.google.com/document/edit?id=1VD5ROyG7DVKFe186lWEbPzKyObHyl3BU0eK2xhEum80&hl=en# «Девять жизней ванской кошки» («Վանա կատվի ինը կյանքերը»)] (армянский) // «Գարուն» («Гарун»). — 2010. — № 1-2. — С. 28-35.
• Арушанян З. Л. [www.zooprice.ru/articles/detail.php?ID=427410 Златая цепь. Некоторые этапы распространения домашней кошки по территории России. Глава 2. Длинношерстные кошки. Часть 2 — Французский комплимент]] (рус.). Зоопрайс, 2010, № 10, Ст. Петербург, Россия (12 мая 2009). Проверено 20 ноября 2010. [www.webcitation.org/60uqKV1dX Архивировано из первоисточника 14 августа 2011].

Ссылки

• [www.cfainc.org/breeds/profiles/turkish-van.html CFA Breed Profile: Turkish Van]. — Турецкий ван на официальном сайте CFA. [www.webcitation.org/60uqLrI3M Архивировано из первоисточника 14 августа 2011]. (Проверено 8 июля 2009)
• [tica.org/public/breeds/tv/intro.php TICA Breed Profile: Turkish Van]. — Турецкий ван на официальном сайте TICA. [www.webcitation.org/60uqMWTOO Архивировано из первоисточника 14 августа 2011]. (Проверено 8 июля 2009)
• [www.chatdevan.com/ Chat de Van]. — французский питомник Ванской кошки. [www.webcitation.org/60uqNUdRO Архивировано из первоисточника 14 августа 2011]. (Проверено 9 июля 2009)
• [animal.discovery.com/breedselector/catprofile.do?id=5000 Turkish Van, Animal Planet]. — Турецкий ван на официальном сайте Animal Planet. [www.webcitation.org/60uqOKF6l Архивировано из первоисточника 14 августа 2011]. (Проверено 1 июня 2010)
• [vancat.masis.am/ Ванские кошки в Армении.]. — Фотогалерея. [www.webcitation.org/60uqPR66s Архивировано из первоисточника 14 августа 2011]. (Проверено 4 июля 2009)

Отрывок, характеризующий Турецкий ван

– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.