Шваненбург (Клеве)
| Замок | |
 Вид с южной стороны | |
| Страна | Германия |
| Город | Клеве |
| Основатель | граф Клевский Дитрих I |
| Первое упоминание | 1092 |
| Статус | Музей, городской суд |
| Состояние | Сохранился |
| Сайт | [www.schlossverein-werdringen.de/intro.html Официальный сайт] |
Шваненбург (нем. Schwanenburg) — резиденция герцогов Клевских в немецком городе Клеве (федеральная земля Северный Рейн — Вестфалия). Шваненбург является главной достопримечательностью и визитной карточкой города Клеве.
Своё название Шваненбург (в пер. Лебединая крепость) получил только в XIX веке, до этого он назывался het slot von Cleef (в пер. Гнездо на Клеефе (Клееф — название возвышенности, на которой расположен замок)).
Содержание
История
Первое документальное упоминание о Шваненбурге относится к 1092 году, когда указывается о наличии на плато Клееф родового замка графа Клевского Дитриха I ( Dietrich I/III)[1]. С 1233 года замок становится официальной резиденцией графов Клевских. Раскопки 1999—2000 годов подтвердили, что замок был заложен в XI веке, а бытовавшее ранее предположение о том, что на этом месте ранее находилось римское строение, лишено оснований[1][2].
В документе 1184 года замок описывается как большая четырёхугольная крепость с толщиной стен 2,5 м[1]. В XII-XIII веке Шваненбург становится одним из самых больших и роскошных замков на Нижнем Рейне[1].
25 апреля 1242 года граф Дитрих IV ( Dietrich IV/VI) к западу от замка основал поселение Клеве и дал ему городское право.
В эпоху правления графов Дитриха VII ( Dietrich VII/IX) и Иоанна (Johann) центр правления графов Клевских переносится в замок Монтерберг (de: Burg Monterberg) в Калькаре, но уже в 1341 году резиденция была возвращена в Шваненбург.
В 1368 году со смертью графа Иоанна пресеклось «мужское колено» рода Клеве и титул графов Клевских, а вместе с ним и замок Шваненбург, унаследовал граф Адольф I (Адольф III в графстве Марк) из рода фон Марк. В 1417 году римский король и будущий император Священной Римской империи Сигизмунд I возводит графство Клевское в ранг герцогства, т.о. правители Клеве выходят на первое место после короля в военно-ленной иерархии.
7 октября 1439 года обрушился донжон замка. Герцог Адольф I (Адольф IV в графстве Марк) поручает архитектору Иоганну Виринбергу (нем. Johan Wyrenberg) строительство новой башни. Работы начались в 1440 году и продолжались 13 лет. В 1455 году вершину башни увенчала фигура позолоченного лебедя, что дало название в начале башне (нем. Schwanenturm), а затем и всему замку.
Вершины своей власти герцоги Клевские достигают в в XVI веке когда в 1521 году происходит слияние герцогства Клевского и герцогства Юлих-Берг, при этом титул правителя объединённого герцогства Юлих-Клеве-Берг переходит к герцогу Клевскому Иоганну III, а с 1538 до 1543 года его сын герцог Вильгельм V Богатый владел ещё и герцогством Гельдерн. В это время Шванненбург постепенно приходит в упадок, потому что резиденция герцога была перенесена в Дюссельдорф.
Смерть последнего представителя Клевского дома, бездетного герцога Иоганна Вильгельма (Johann Wilhelm), в 1609 году привела к началу войны за клевское наследство. Итогом войны стал Ксантенский договор 1614 года, согласно которому герцогство Юлих-Клеве-Берг было разделено на 2 части: одна заключала Клеве, Марк, Равенсберг и Равенштейн, другая — Юлих и Берг. Однако союзники обеих сторон не пожелали вывести свои войска из спорных земель; договор остался неисполненным, и борьба за Юлих продолжалась в течение всей Тридцатилетней войны.
Спор окончился договором в Клеве (19 сентября 1666 года) между «Великим курфюрстом» Фридрихом Вильгельмом и пфальцграфом Филиппом Вильгельмом Нейбургским: Клеве, Марк и Равенсберг были отданы курфюрсту Бранденбургскому, Юлих и Берг — пфальцграфу Нейбургскому, Равенштейн только в 1671 году был окончательно отдан пфальцграфу. Т.о. Шванненбург стал собственностью Бранденбурга и после Потсдама и Берлина стал третьей резиденцией курфюрста.
При штатгальтере Иоганне Морице Нассау-Зигенском Шваненбург пережил последний период своего расцвета. Правя Клеве от имени курфюрста, Иоганн Мориц поручил голландскому архитектору Питеру Посту (de: Pieter Post) перестроить замок в стиле барокко и разбил парк.
В первой половине XVIII века, Клеве, а следовательно и замок, теряют своё значение, резиденция и органы государственного управления Бранденбурга полностью концентрируются в Берлине и Потсдаме. Шваненбург используется только в административных и судебных целях. Также, вплоть до 1917 года замок служил тюрьмой.
Первые работы по реставрации замка были выполнены в 1893—1897 годах, вторая реставрация — в период с 1909 по 1914 годы.
Во время второй мировой войны 7 октября 1944 года во время воздушного налёта в донжон замка врезался и взорвался самолёт[1][3]. Восстановление замка продолжалось с 1948 по 1953 годы.
Сегодня в замке размещаются городской суд Клеве и геологическая коллекция краеведческого музея.
Напишите отзыв о статье "Шваненбург (Клеве)"
Примечания
Литература
- Paul Clemen: Die Kunstdenkmäler des Kreises Kleve (Die Kunstdenkmäler der Rheinprovinz. Band 1, Abt. 4). L. Schwann, Düsseldorf 1892. — С. 109—115 ([archive.org/stream/diekunstdenkm00clem#page/108/mode/2up online] (нем.))
- Bodo Ebhardt: Die Schwanenburg zu Kleve. Franz Ebhardt & Co., Berlin 1909
- Ferdinand G. B. Fischer: Ausflugsziele am Niederrhein. Schöne Burgen, Schlösser und Motten. Peter Pomp, Bottrop 2000. — С. 64-67. ISBN 3-89355-152-2
- Ludger Fischer: Die schönsten Schlösser und Burgen am Niederrhein. 1. Auflage. Wartberg, Gudensberg-Gleichen 2004. — С. 72-73. ISBN 3-8313-1326-1
- Gerard T. Lemmens (Bearb.): Die Schwanenburg zu Kleve (Große Baudenkmäler. Heft 395). Deutscher Kunstverlag, München/Berlin 1990
- Gregor Spor: Wie schön, hier zu verträumen. Schlösser am Niederrhein. Peter Pomp, Bottrop/Essen 2001. — С. 86-87. ISBN 3-89355-228-6
Ссылки
- [www.youtube.com/watch?v=2roPEJ9pPFo Видео замка Шваненбург]
- [www.fotocommunity.de/pc/pc/pcat/292483/display/8607046 Фотография замка с высоты птичьего полёта]
Отрывок, характеризующий Шваненбург (Клеве)
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот повернувшись к нему, твердо сказала:
– Voila l'egoisme et la cruaute des hommes! Je ne m'attendais pas a autre chose. Za femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voila sa recompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de mes amities, de mes affections? C'est un homme qui a ete plus qu'un pere pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает, и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня больше чем отцом.]
