Сефирот (Final Fantasy)

Сефирот
セフィロス (Транскрипт Sefirosu)
[[Файл:|250x400px]] Сефирот в Crisis Core: Final Fantasy VII
Игровая серия	Final Fantasy
Первое появление	Final Fantasy VII (1997)
Идея	Тэцуя Номура Кадзусигэ Нодзима
Художник	Тэцуя Номура
Озвучивание	Английский: Лэнс Басс (Kingdom Hearts), Джордж Ньюберн (Все остальные появления) Японский: Тосиюки Морикава (Большинство появлений), Синъитиро Мики (Ehrgeiz)
Дополнительная информация
Дата рождения	Где то между 1975 и 1985, точный год и дата неизвестны (По данным из временной шкалы Final Fantasy VII, он родился примерно в 1980 году)
Возраст	Приблизительно 20 лет в начале Crisis Core Приблизительно 27 лет в Final Fantasy VII Приблизительно 29 лет в Последняя фантазия VII: Дети пришествия
Вид (раса)	Гибрид человека и инопланетянина
Место рождения	Нибельхейм
Род занятий	Экс-СОЛДАТ 1-ого класса
Оружие	Масамуне ([Масаму`нэ])
Рост	185 см

Сефирот (яп. セフィロス Сэфиросу, англ. Sephiroth, также Сефирос) — главный антагонист видеоигры Final Fantasy VII и компиляций, бывший СОЛДАТ первого класса Энергетической компании «Син-Ра». В игре он действует сначала лишь в воспоминаниях главного героя игры — Клауда Страйфа — как бывший товарищ по оружию, непревзойденный воин и легендарный герой, пропавший за семь лет до событий игры — причём не без участия Клауда. Тем не менее, Сефирот в игре возвращается к жизни и, стремительно обретая почти божественную силу, превращается в основную угрозу Планете. Благодаря яркой внешности и замысловатому характеру Сефирот является одним из самых запоминающихся персонажей игры и пользуется огромной популярностью как в фэндоме, так и за его пределами, часто занимая почётные места в топ-листах «лучших злодеев видеоигр». В серии Kingdom Hearts Сефирот — один из антагонистов, физическое воплощение тьмы в сердце Клауда.

Внешность

Дизайн Сефирота, как и прочих главных героев игры, принадлежит художнику Тэцуе Номуре. Сефирот выглядит как рослый, привлекательный мужчина с длинными серебристыми волосами почти до колен; у него яркие изумрудно-зеленые глаза с узкими вертикальными зрачками, наподобие кошачьих, придающими его взгляду необычный, пугающий вид. Он неизменно одет в чёрный кожаный плащ, перетянутый в поясе ремнём с крупной металлической эмблемой отряда СОЛДАТ, с белыми многосоставными наплечниками на плечах; грудь обнажена и перетянута перекрещивающимися ремнями. Единственным оружием Сефирота является очень длинный меч Масамунэ. Сефирот — левша и носит меч в левой руке.

Согласно Crisis Core и Advent Children, Сефирот (как Энджил Хьюли и Генезис Рапсодос) обладает одним не вполне материальным, но огромным крылом чёрного цвета, способным по воле хозяина неожиданно вырастать из спины и столь же неожиданно исчезать. Генезису и Энджилу удавалось на этих крыльях летать. В оригинальной игре это крыло не упоминалось и не показывалось, кроме финального босса Сефер Сефирота — у того есть одно чёрное крыло, заменяющее ему правую руку. Тем не менее, главная музыкальная тема Сефирота называется Однокрылый Ангел (One-Winged Angel). Судя по всему, Сефирот до Нибельхеймского инцидента об этой своей способности не знал и не пользовался ей, а телу Дженовы впоследствии крыло и не было нужно. В финале Advent Children перед вторичной смертью Сефирот закрывается вырастающим из спины крылом. В расширенной версии Advent Children Complete, Сефирот пользуется крылом для полёта, как это делали Генезис и Энджил.

Характер

Характер Сефирота довольно противоречив и запутан; если в воспоминаниях Клауда и событиях Crisis Core, до Нибельхеймского инцидента, он предстает рассудительным, искренним, хоть временами высокомерным, но не жестоким человеком — к событиям Final Fantasy VII он превращается в коварного психопата, которому нравится причинять боль людям, заигрывать с врагами и манипулировать ими. Это, впрочем, можно отнести к влиянию Дженовы. У «чистого» Сефирота (до и после событий Final Fantasy VII) есть, однако, слабое место — трогательная любовь к Матери-Дженове (что верно и для его «призраков» в Advent Children). В Мидгаре у Сефирота есть закрытый фанклуб «Серебряная Элита», состоящий в основном из женщин; однако никакого интереса к прекрасному полу Сефирот, судя по всему, никогда не проявлял.

Оружие

Меч Сефирота Масамунэ — нодати (традиционный японский длинный меч). Масамунэ отличается прямым лезвием с лёгким сужением к концу со стороны заточки и гигантской длиной: 68 дюймов (170 см). Игры серии умалчивают, как при таких размерах оружия Сефироту удается носить его с собой. Обычно оно просто находится у него в руке в батальных сценах и таинственным образом исчезает в периоды диалогов и мирных сюжетных сцен. Хотя длина рукояти (около 35 см) позволяет использовать Масамунэ, как двуручную катану, хозяин держит оружие, будучи левшой, строго в левой руке. Масамунэ вполне заслуженно внушает ужас врагам Сефирота.

Хотя это оружие появлялось во всех играх серии и даже за её пределами — в Chrono Trigger и Chrono Cross, наиболее оно известно именно как меч Сефирота.

Биография персонажа

Прошлое

Сефирот был рожден приблизительно за 30 лет до начала событий игры (между [?] 1975 и 1982, точный год неизвестен). Его родителями были учёные «Син-Ра»: профессор Ходжо и Лукреция Кресцент. До рождения Сефирота Ходжо и Лукреция вместе работали под началом профессора Гаста над секретным проектом «Дженова». Проект изучал останки внеземного существа, известного как Дженова, по ошибке принятого за одну из Цетра, древних предков человечества, обладавших паранормальными способностями. Пытаясь клонировать Дженову, Ходжо ввел клетки Дженовы беременной от него Лукреции — это был так называемый проект S. Таким образом, Сефирот, получивший эти клетки ещё на стадии зародыша, родился с внедренными в организм клетками инопланетного паразита и с самого начала находился с Дженовой в симбиозе (аналогичным образом в ходе проекта G доктора Холландера появились на свет Энджил Хьюли и Генезис Рапсодос).

Благодаря клеткам Дженовы Сефирот действительно обладал сверхчеловеческими способностями — огромной силой, исключительной реакцией и высочайшими способностями к магии. Хотя это были и не те способности, какими должны были обладать Древние (Цетра) — возможностями общаться с Планетой и регулировать мировой Поток Жизни Сефирот не обладал, а поэтому и не мог привести «Син-Ра» в Землю обетованную. Тем не менее, «Син-Ра» воспитывала Сефирота как супербойца, со временем включив его в состав своего элитного военного формирования СОЛДАТ. Имя его настоящей матери ему не сообщалось — Сефироту лишь сказано было, что имя его матери Дженова. Он также не знал, что Ходжо его отец, и называл учёного «неопытным» .

Участвуя в различных миссиях, Сефирот быстро добился звания СОЛДАТа первого класса и огромной популярности — особенно после событий Вутайской войны, когда он получил славу легендарного героя и находился на особом счету у Президента Синры. За его подвигами были незаслуженно забыты деяния многих других СОЛДАТ. Позже Сефирот единолично разбил силы ЛАВИНЫ, когда те вторглись в Юнону, а ещё позже — отбил у них «похищенного» профессора Ходжо.

В СОЛДАТах у Сефирота было два близких друга — Энджил Хьюли и Генезис Рапсодос (его собратья по проекту «Дженова», о чём не знал ни один из троих). Сефирот был сильнейшим, и его зримое превосходство и растущая слава героя раздражали Генезиса. В тренировочной дуэли в виртуальной Юноне Сефирот и Генезис сражаются всерьёз, не на жизнь, а на смерть, и от гибели обезумевшего Генезиса успевает спасти только Энджил. Следует обратить внимание, что Сефирот, относясь в дуэли к происходящему не совсем всерьёз и вовсе не желая причинить какой-то вред другу, не атакует сам, лишь парируя яростные атаки мечом и магией, которые на него обрушивает Генезис. Даже сама нанесенная Генезису вполне реальная рана, на которой Энджил обрывает «тренировку», нанесена молнией Генезиса же, отбитой Сефиротом.

Рана Генезиса не заживает; Сефирот бескорыстно предлагает доктору Холландеру свою кровь в качестве донорской, но получает отказ: Генезису подходит лишь кровь Энджила, что вызывает у Сефирота нечто вроде ревности. В конце концов Генезис покидает «Син-Ра», и Сефирот годы спустя вынужден сражаться против копий своего друга. Поскольку какое-то время спустя в миссии у форта Тамблин в Вутае исчезает и Энджил, Сефирот остаётся в одиночестве и постепенно сближается с другом Энджила, юным СОЛДАТом Заком Фэйром. Перед изменившей все миссией в Нибельхейме Сефирот признался Заку, что собирается покинуть компанию.

Нибельхеймский инцидент

Содержание значительной части этого ключевого эпизода игры также пересказывается в OVA Final Fantasy VII: Last Order и игре Crisis Core: Final Fantasy VII.

Сефирот, Зак и двое военных полицейских, в том числе Клауд Страйф, были направлены «Син-Ра» в Нибельхейм, чтобы обследовать старый неисправный Мако-реактор. В качестве проводника в Нибельские горы их сопровождала Тифа Локхарт, друг детства Клауда. Клауд, стыдившийся того, что так и не стал СОЛДАТом, не снимал пехотный шлем, поэтому никто из земляков его не узнал — даже Тифа. Впятером они направились к Реактору через горы. При обрыве висячего моста пехотинец погиб, но Сефирот отказался искать его тело.

В старом реакторе Сефирот обнаружил закрытый отсек с телом Дженовы и капсулы с странными существами — бывшими людьми (Сефирот счел их жертвами переоблучения Мако, но, вероятно, это были неудачные попытки Ходжо повторить опыт с Сефиротом). Одно из этих созданий вырвалось из капсулы и погибло на глазах Сефирота и Клауда. Название J. E. N. O. V. А. над отсеком с телом была знакома ему как имя его матери, и Сефирот почувствовал свою связь с ним. Затем в реакторе появился Генезис. Он рассказал Сефироту о том, как тот появился на свет и почему его тело не деградирует. Генезис умолял Сефирота поделиться с ним его клетками, так как это остановило бы его деградацию, но Сефирот грубо отказал бывшему другу и покинул Мако реактор.

Осознав своё отличное от обычных людей происхождение, Сефирот вернулся в Нибельхейм и поселился в заброшенной усадьбе «Син-Ра». В подвале он обнаружил давно оставленную учеными лабораторию с обширной библиотекой. Читая книги и отчеты по изучению Дженовы и постепенно теряя рассудок, Сефирот укоренился в той мысли, что он и Дженова — последние представители вымершей расы Цетра, которая когда-то ценой своего существования спасла Планету от катастрофы (которой на самом деле — чего Сефирот не знал — была сама Дженова). Человечество же — «предатели», неполноценные потомки Древних, потерявшие все их способности, людей нужно уничтожить и вернуть Планету её исконным хозяевам — Древним (то есть самому Сефироту и Матери-Дженове).

Сефирот покинул библиотеку и начал свой крестовый поход против человечества с истребления жителей Нибельхейма, убивая всех встречных горожан и поджигая дома. Затем Сефирот направился в горы, к реактору, чтобы «освободить» Мать-Дженову из заточения. За ним к реактору поочередно последовали Тифа, Зак и Клауд. Отец Тифы был убит Сефиротом уже внутри здания реактора, и у его тела Сефирот оставил свой меч. Тифа, вооружившись мечом Масамунэ, попыталась атаковать Сефирота; тот отобрал у неё меч и сильно ранил. Проникнув в комнату с телом Дженовы и отделив питающее Дженову оборудование, Сефирот убедился, что тело извлечь из комнаты нельзя. Затем на Сефирота напал Зак. но Сефирот одолел и его. Окончательно лишившись разума, Сефирот отделил голову Дженовы от тела и попытался с ней в руках покинуть реактор. Однако к этому моменту в реакторе появился Клауд. Схватку с непобедимым Сефиротом рядовой пехотинец выиграть, конечно, не мог, и Сефирот проткнул грудь Клауда своим мечом, фактически насадив пехотинца на Масамунэ. Клауд, однако же, был настолько отчаян и потрясен, что уже не чувствовал боли; ухватившись за протыкавший его тело клинок, он сумел приподнять Сефирота над полом и сбросить его в жерло реактора.

Описание этой кульминационной сцены отличается в разных версиях. В оригинальной игре эта сцена происходит на выходе из реактора; в версии Final Fantasy VII: Last Order — аналогично, но Клауд лишь выдергивает Масамунэ из своей груди; загнанный в угол Сефирот прыгает в жерло реактора сам. В варианте Crisis Core, хотя Клауд действительно сбрасывает Сефирота в жерло реактора, эта сцена происходит не на выходе из реактора, а в отсеке Дженовы.

Четырёхлетнее отсутствие

С этого момента Сефирот считался пропавшим без вести. Не найдя в реакторе и в уходящем под земную кору источнике Мако ни тела Сефирота, ни головы Дженовы, представители «Син-Ра» поспешили объявить Сефирота погибшим. Вся информация о нём и Нибельхеймском инциденте была засекречена, сожженный город — отстроен заново и заселен подставными жителями (на самом деле — сотрудниками «Син-Ра»). В сущности, все нибельхеймское наследие, включая выживших нибельхеймцев, Зака и Клауда (Тифа была благополучно вынесена из города учителем Занганом), оказалось в руках главы Научного отдела «Син-Ра» профессора Ходзё, который распорядился им по-своему. Выстроив теорию «Воссоединения Дженовы» (о том, что разъединенные клетки, включая и унесённую Сефиротом голову, неминуемо должны воссоединиться), Ходзё привил подопытным клетки Дженовы и облучил их энергией Мако. Эта процедура была уже отработана профессором Гастом на членах организации СОЛДАТ и, собственно, воспроизводила эксперимент, приведший к рождению самого Сефирота. Подвергшиеся операции жертвы были названы Ходзё «клонами Сефирота» (так в переводе Теда Вулси, в японском оригинале и Crisis Core — «копиями Сефирота»).

В числе этих «клонов» были Зак Фэйр и Клауд Страйф. Они четыре года ([?] 0002-[?] 0006) провели в коматозном состоянии в подземелье Усадьбы «Син-Ра» в Нибельхейме, пока Заку не удалось сбежать, уведя с собой постоянно пребывавшего без сознания Клауда. Они провели в бегах несколько месяцев, пока Зак не одолел в подземельях Баноры Генезиса. К этому времени начал действовать общий для всех «клонов» зов Дженовы, и Зак, неосознанно подчиняясь ему, направился вместе с Клаудом в Мидгар, куда после Нибельхеймского инцидента было перевезено тело Дженовы.

В действительности растворившееся в Потоке Жизни тело Сефирота вместе с головой Дженовы пропутешествовало к начальной точке прибытия Дженовы на Планету — Северному Кратеру. Там вмерзшее в глыбу Материи тело Сефирота оставалось вплоть до финала игры.

У вмерзшего в глыбу Материи тела Сефирота, как нетрудно заметить в ролике с передачей ему Чёрной материи, нет ног — в кристалле лишь верхняя половина тела (тогда как странствующее по планете тело Дженовы имеет облик прежнего Сефирота). Сефирот преображает своё истинное тело, готовя его к роли «Бога». В облике Сефер Сефирота у него вместо ног крылья.

Возвращение

Это важно! Действительным противником героев на протяжении большей части Final Fantasy VII является не строго сам Сефирот, а тело Дженовы в его облике, управляемое его волей.

В [?] 0007 начинаются события Final Fantasy VII. После разрушения Сектора 7 герои игры, пытаясь выручить попавшую в руки «Син-Ра» и содержащуюся в Син-Ра-Билдинге Айрис Гейнсборо, сами попадают в плен. Пока они находятся в тюремном блоке, находящееся в нижнем секторе лаборатории Ходзё (то есть на том же этаже, не так далеко от камеры, где содержится Клауд) тело Дженовы, подчиняясь воле Сефирота, вырывается из своего контейнера и движется вверх по этажам, убивая всех на своем пути и оставляя за собой влажные следы. Достигая кабинета [Президента Синры, тело Дженовы обретает облик Сефирота — во всяком случае, таковым его видит Пальмер, а сам Президент Синра погибает, будучи убит мечом Масамунэ (не настоящим, состоящим из клеток Дженовы). На своем пути наверх Сефирот-Дженова отпирает камеру Клауда, словно приглашая его к участию в Воссоединении. Впоследствии Сефирот-Дженова в Нибельхейме повторяет эту просьбу уже на словах — Клауд отвергает её, но в действительности его поступками движет именно зов Дженовы, подсознательная тяга в Воссоединение.

Далее Сефирот-Дженова движется по всей Планете довольно замысловатым маршрутом, оканчивающимся в Северном кратере. Герои обнаруживают, что Сефирот-Дженова пытается заполучить Чёрную материю — предмет, служащий ключом к призыву абсолютной разрушительной магии Метеора. Сефирот-Дженова надеется с её помощью нанести Планете смертельную рану; тогда бы Планета, чтобы исцелить её, направила бы в одно место весь Поток Жизни, Сефирот поглотил бы его полностью, обретя абсолютные знания и силу — что, как он полагал, и сделало бы его Богом.

Айрис Гейнсборо, в действительности последняя из Цетра, пыталась остановить Сефирота, используя полученную в наследство от предков Белую материю и вызвав древнюю магию Святость, единственную силу, способную противостоять Метеору. Однако в момент молитвы Айрис на алтаре в Забытой столице явившийся с высоты Сефирот убивает её. Это убийство — ещё и часть плана Сефирота по манипулированию Клаудом — его горе и отчаяние делают его легкоуправляемым. Хотя вызывание Святости Айрис является успешным, Святость не срабатывает сразу — Сефирот-Дженова удерживает магию в центре Планеты, не давая ей вырваться наружу.

Сефирот-Дженова продолжает манипулировать Клаудом и далее, когда тот вместе с друзьями пробирается в Северный кратер, внушая Клауду мысль, что он, Клауд — лишь искусственно созданный «клон Сефирота», «марионетка», не имеющая чувств, прошлого и будущего. В итоге, когда при встрече с Руфусом Синрой и Ходзё в центре Северного кратера Клауд получает от Ходзё подтверждение полулжи-полуправде Сефирота, то в отчаянии действительно подчиняется воле последнего и своими руками передает телу Сефирота (на сей раз реальному, физическому) Чёрную материю. Кратер рушится, из него вылетают пробудившиеся ОРУЖИЯ, а герои успевают улететь на воздушном корабле Руфуса — Хайвинде. Сефирот же воздвигает вокруг кратера непроницаемый силовой барьер. В небесах действительно появляется исполинский Метеор, движущийся к Планете.

Падение Метеора

За окружающим Северный кратер барьером Сефирот находится в безопасности и может ждать завершения своего плана. Пока «Син-Ра» сражается с героями и ОРУЖИЯМИ, Метеор приближается к Планете. Запуск ракеты «Син-Ра № 26» по Метеору не причиняет тому вреда. Тогда «Син-Ра», перевезя в Мидгар уничтожившую Сапфировое ОРУЖИЕ суперпушку Сестра Рэй, обстреливает и атакующее Мидгар Алмазное ОРУЖИЕ, и барьер вокруг Северного кратера, пробивая его.

Это даёт возможность героям через открывшийся Северный кратер спуститься к самому ядру Планеты и сразиться с последней формой Дженовы (Jenova SYNTHESIS) и далее с самим Сефиротом — со стремительно мутирующим Bizzaro Sephiroth и последней его формой — многокрылым Сефер Сефиротом (Safer Sephiroth). После уничтожения этого последнего тела Сефирота тот сражается с Клаудом в сознании последнего, пытаясь завладеть им так же, как легко делал это раньше. Но Клауд выигрывает этот последний духовный бой, и дух Сефирота растворяется в Потоке Жизни.

Воскрешение Сефирота

Я никогда не буду лишь воспоминанием. Сефирот в Advent Children

                                                (Оригинал:私は。。。思い出にはならないさ。)

Два года спустя после падения Метеора мир охвачен новой опасностью — смертельной болезнью Геостигмой. Страдающий от Геостигмы Клауд сталкивается с тремя странными двойниками Сефирота — довольно юными по сравнению с самим Сефиротом «братьями» Кададжем, Язу и Лозом. Эти трое, на самом деле — физические воплощения Сефирота, его «призраки», обладающие частицей его силы, его чувств и его воли. Они разыскивают «мать»-Дженову, даже зная, что успех их поисков означает возвращение Сефирота (как неразрывно связанного с Дженовой) и конец их существования. В конце концов контейнер с головой Дженовы действительно попадает в руки к Кададжу, и он будучи «личинкой» — зародышем Сефирота — при контакте с клетками Дженовы превращается в самого Сефирота. Клауд вынужден снова сражаться со своим заклятым врагом на руинах Мидгара.

Сефирот излагает свой новый план: с помощью «проклятых» душ умерших от Геостигмы, пронизавших весь Поток Жизни, подчинить весь Поток своей воле, захватить таким образом Планету и отправиться на ней в странствие через мрак космоса к новым мирам — точно так же, как это до него делала Дженова. В конечном счете Сефирот оказывается сильнее Клауда, он играет со своим противником, как кошка с мышью; однако в финале Клауд одерживает верх, атакуя Сефирота сложным предельным ударом Omnislash Version 5, использующим все шесть мечей Первого Цуруги, и Сефирот снова вынужден уйти в небытие, прикрываясь чёрным крылом и обращаясь в умирающего Кададжа. Тот, приняв Поток Жизни и Планету как свою настоящую и единственную Мать, растворяется в потоке и, вызванном духом Планеты Айрис, целебном дожде.

Воплощения

Все появления Сефирота в Final Fantasy VII — кроме воспоминаний героев, а также появления настоящего тела Сефирота в Северном кратере и ядре Планеты — представляют встречи героев с телом Дженовы, управляемым Сефиротом и принявшим его облик, либо его «астральными проекциями» (как в Северном кратере перед вызовом Метеора).

Именно принявшее облик Сефирота тело Дженовы устраивает резню в Син-Ра-Билдинге, убивает Мидгарсорма на болотах, появляется на грузовом корабле между Юноной и Коста-дель-Соль, в Нибельхейме, Храме Древних, Забытой столице и Смерчевом Лабиринте в Северном кратере. Это было возможно благодаря способности клеток Дженовы сообщаться на расстоянии и принимать любую форму. Финальный поединок Клауда с Сефиротом происходит вне физической реальности — в Потоке Жизни, и это скорее битва сознаний. Сефирот проигрывает, и его дух растворяется в Потоке.

Итоговая форма эволюции Дженовы

В действительности «воля» и разум Сефирота подчинили себе клетки Дженовы, поэтому в дальнейшем на протяжении почти всей игры игрок в действительности имел дело с двуединым противником. Альманах Final Fantasy VII Ultimania Omega Guide, объясняя связь и соотношение между Сефиротом и Дженовой, говорит, что Сефирот «не удовлетворившись ролью марионетки, занял место её воли и разума». Сефирот контролирует Дженову, а не она его.

Таким образом, множественные фанатские теории о том, что Сефиротом-де управляла Дженова, не находят подтверждения; однако нельзя не заметить сходство целей Сефирота и Дженовы (за 2000 лет до игры) — поглотить Поток Жизни полностью, вне зависимости от его целей.

Сефирот стал последней стадией эволюции Дженовы, и все, что появляется в игре под именем «Дженова» есть в действительности Сефирот, использующий своё новое тело и новые силы. Их разумы стали одним целым, и Сефирот стал центром той вирусной энергии, которую представляла собой Дженова; его честолюбие, жажда славы и власти были обильно подпитаны паразитическими инстинктами Дженовы и её желанием уничтожать все живое. Его воля через способности Дженовы влиять на чужие разумы передавалась и другим.

Возрожденный Сефирот

После победы над воссоединившимся телом Дженовы героям приходится столкнуться с монстром Bizzaro Sephiroth в переводе Теда Вулси — неверно переданное яп. リバースセフィロス (Rebirth Sephiroth, Возрожденный Сефирот). Это — нечто вроде кокона, промежуточная стадия превращения физического тела Сефирота в его финальную, божественную форму. Bizzaro Sephiroth состоит из пяти частей: Голова (Head), Правая Магия (Right Magic), Левая Магия (Left Magic), Ядро (Core) и Туловище (Torso). Голова безвредна, Правая и Левая Магии прикрывают Ядро — его можно уничтожить, только уничтожив их. Разрушение Ядра, в свою очередь, снимает защиту на Туловище. Тем не менее, Bizzaro Sephiroth не так просто победить — у него есть несколько мощных атак, включая лечащую монстра Bizarro Energy и снимающее героям все здоровье, кроме 1 НР, Heartless Angel. С победой над Bizzaro Sephiroth начинается следующая битва — с финальной формой Сефирота.

Сефер Сефирот

Хотя после этой битвы следует ещё одна, сюжетная, но та заранее спланирована, и проиграть в ней невозможно. Поэтому Сефер Сефирот (англ. Safer Sephiroth, яп. セーファセフィロス Сэфа Сэфиросу) является фактически последним и одним из наиболее сложных боссов игры. Эта битва, не слишком понятная по своему сюжетному значению и оставляющая многие вопросы нераскрытыми, лишь добавляет таинственности в историю Сефирота.

Многие западные поклонники игры предполагали, что Safer — искажённое Seraph, Серафим; некоторое сходство с библейскими серафимами можно подметить. У Сефер Сефирота, помимо чёрного крыла на спине, шесть белых крыльев вместо ног, а в книге пророка Исайи сказано: «У каждого из них по шести крыл: двумя закрывал каждый лице своё, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал» (Ис. 6:2). Однако это не так, написание Сефер соответствует японскому оригиналу (яп. セーファ Сэфа). Это соотносится со словами на иврите «сефер» (книга) и «сфира» (ספירה)) — термин впервые использованный в книге по каббале «Сефер Йецира» (Книга творения).

По музыкальной теме, звучащей за кадром во время боя, Сефер Сефирота часто называют «Однокрылым Ангелом» (англ. One-Winged Angel). Это выглядит странным, так как у Сефер Сефирота не одно, а семь крыльев, но в японском оригинале музыкальная тема называется в действительности яп. 片翼の天使 — катаёку но тэнси, «ангел с крылом на одной стороне». Под «одним крылом» подразумевается большое тёмно-пурпурное с золотом крыло, заменяющее Сефер Сефироту правую руку. Шесть белых крыльев — два крупнее, четыре поменьше — заменяют ему потерянные ноги. На спине у Сефер Сефирота два соединённых кольца — их можно толковать как знак Пламенеющей Розы, воплощения Бога из «Божественной Комедии» Данте. Странно, но Сефер Сефирот чернокож, и у него очень короткие, зачесанные назад волосы (по-прежнему белые). Тем не менее, черты лица остаются неизменными. Битва происходит не в центре Планеты, а в некоем другом измерении — среди накатывающих колец облаков. Это, возможно, отсылка опять же к «Божественной Комедии» — к изображению Рая на гравюрах Доре. [upload.wikimedia.org/wikipedia/en/3/30/Dore-empyrean.jpg ] (недоступная ссылка с 12-06-2013 (3971 день) — история, копия)

Это превращение Сефирота заставило поклонников игры строить различные теории — например, что Сефирот добился своей цели — стать Богом — и потому обрел ангелоподобный вид, или хотя бы принял его в преддверии истинной божественности; или же это проявление «истинных» генов Дженовы — якобы Дженова сама происходит из некоей расы ангелов. Впрочем, в свете позже опубликованных Square материалов последняя теория показала свою несостоятельность: согласно Ultimania Omega, Дженова вообще не обладала интеллектом, подобным человеческому, и представляла собой колонию вирусоподобных клеток, способную произвольно менять форму. Однако, крыльями обладали и другие потомки Дженовы — Ангил Хьюли, Генезис Рапсодос и армия его клонов.

Сефер Сефирот обладает рядом атак, в том числе самой зрелищной и продолжительной — Supernova. В её ходе некая вызванная из глубин космоса комета уничтожает одну за другой планеты Солнечной системы — Уран, Юпитер, Марс и другие — и врезается в Солнце, заставляя его превратиться в Сверхновую и взорваться, уничтожая оставшиеся планеты, в том числе и Планету, оказывающуюся в данном случае на месте Земли. Однако, это уничтожение Солнца и планет иллюзорно — даже в ходе той же битвы Сефирот может повторить его. Так или иначе, это иллюстрация его почти божественной мощи.

Сила Сефирота

Несмотря на появления Сефирота как в самой Final Fantasy VII, так в Final Fantasy VII: Advent Children и других играх компиляции, истинная сила Сефирота так и осталась непроясненной. В комментировавшем события фильма официальном буклете Reunion Files говорилось, что Сефирот перешёл на новый уровень существования и стал гораздо сильнее, чем раньше, но в битве против Клауда не проявил всей своей мощи, и потому его истинный потенциал до сих пор неизвестен.

В комментариях от Ёсинори Китасэ и Тэцуи Номуры в видеоинтервью, изданном на японском DVD с Advent Children, сказано, что «Бытие Сефирота и его воля чрезвычайно сильны. Нет ничего сильнее, ничего превыше его». Продюсер Китасэ даже добавил, что они просто не смогли придумать для мира Final Fantasy VII персонажа более сильного, чем Сефирот.

Разумеется, воплощения Сефирота в Final Fantasy VII и Advent Children намного более могущественны, чем «старый» Сефирот до Нибельхеймского инцидента, каким он показывается в воспоминаниях Клауда и Crisis Core. Таким образом, после своей «смерти» в нибельхеймском Мако-реакторе Сефирот стал намного сильнее.

Появления в других играх

Final Fantasy V

На загрузочном экране PS-версии игры (Final Fantasy Anthology) иногда появляется изображение Сефирота, сделанное в духе графики Final Fantasy V.

Final Fantasy Tactics

Когда Клауд Страйф оказывается в Ивалисе, он оказывается в полном смятении и не помнит себя (предположительно его пребывание в Ивалисе совпадает с отсутствием в Final Fantasy VII — падением в Поток Жизни в Северном кратере, после того, как он, будучи управляем Сефиротом, передает тому Чёрную материю. Первое, что Клауд произносит в новом мире — «Жар! В голове… Нет, прекрати… Сефирот… нет!» Сам Сефирот, в отличие от Клауда и Айрис Гейнсборо, в игре не появляется.

Dissidia: Final Fantasy

Сефирот является игровым персонажем игры Dissidia: Final Fantasy, одним из десяти злодеев, призванных Хаосом в попытке завладеть всеми Кристаллами и в итоге всей Вселенной. В конце официального трейлера он сражается с Воином Света из первой Final Fantasy. Внешность Сефирота в игре практически не отличается от канонического образа; единственными изменениями стали пояс поверх плаща (а не под ним) и белый перистый кушак, свешивающийся с пояса. Кроме того, на наплечниках появились слоты для Материи.

Kingdom Hearts

Сюда. Я проведу тебя в Землю обетованную

Сефирот в Kingdom Hearts

Сефирот появляется в английской и Final Mix (но не оригинальной японской) версиях Kingdom Hearts как опциональный босс в мире Олимпийского Колизея и считается самым трудным боссом в игре. Атаки Сефирота включают удары Масамунэ, призывание метеоров и атаку «Heartless Angel», способную мгновенно убить Сору даже при полном здоровье. Во время этого боя играет переаранжированная версия One-Winged Angel. В версии Final Mix добавлены сцены: одна, в которой Айрис узнает, что Клауд искал не её, а Сефирота, а также другая, бонусная, где Сефирот сражается с Клаудом в воздухе; исход их битвы неизвестен.

Kingdom Hearts II

Эта тьма появилась из твоих собственных тёмных воспоминаний. Ты думаешь, прошлое так легко зачеркнуть?

Сефирот - Клауду в Kingdom Hearts II

Сефирот появляется и в Kingdom Hearts II, участвуя и в сюжете игры, точнее, в побочной сюжетной линии с Клаудом, обитающем ныне в Пустом Бастионе. Клауд разыскивает Сефирота, а тот — Клауда. На самом деле Сефирот — физическое воплощение тьмы в сердце Клауда, как Бессердечные, и он пытается склонить Клауда ко тьме. Он также является одним из самых сложных опциональных боссов игры.

Клауд упоминает Сефирота ещё перед вторжением в Пустой Бастион. Во время вторжения появляется и сам Сефирот, разыскивающий Клауда, однако герои ему ничего не говорят. Когда Сору и его друзей окружают Бессердечные, явившийся Сефирот уничтожает их одним ударом, но от боя с Клаудом уклоняется. С появлением Тифы он исчезает.

После сокрушения Главной Управляющей Программы, когда Пустой Бастион обращается в Лучезарный Сад, Сефирота можно найти в Темных Глубинах за Великим Зевом. Сефирот расспрашивает героев о Клауде и о них самих, но они снова ему ничего не отвечают. Тогда Сефирот обращает внимание на Меч-Ключ Сора и вступает в бой, чтобы завладеть им. Победа в этом бою не означает поражения Сефирота — его может победить только Клауд. После боя Сефирот сражается с Клаудом, и оба исчезают в ярком свете, когда Тифа вмешивается в бой, чтобы дать Клауду силы света и одолеть тьму Сефирота. И снова исход их битвы неизвестен.

Itadaki Street Special

Сефирот появляется в игре как игровой персонаж вместе с Клаудом, Айрис и Тифой.

Itadaki Street Portable

Сефирот появляется в игре как игровой персонаж вместе с Клаудом, Айрис и Тифой.

Ehrgeiz

В этом файтинге Сефирот появляется как игровой персонаж, как и Клауд Страйф (и Зак Фэйр как один из скинов для Клауда), Тифа Локхарт, Винсент Валентайн и Рэд XIII. Помимо обычного скина, для него можно выиграть и «полуголый» — обнажённую по пояс версию, как в финальном бою Final Fantasy VII.

Little Big Planet

В игре Little Big Planet для PS3 среди скачиваемого контента объявлен костюм Сефирота для главного героя — Sackboy, под названием, что естественно, Sackpiroth.

Музыкальные темы

Сефироту соответствуют три музыкальные темы, все написанные композитором Нобуо Уэмацу. Основная тема, сопровождающая появления Сефирота по ходу игры — Those Chosen by The Planet. Тема Birth of a God сопровождает битву с Bizarro Sephiroth.

One-winged Angel

Основная статья: One-Winged Angel

Самая известная и самая привлекательная музыкальная тема играет в последнем бою с Сефиротом как с боссом — это One-Winged Angel. Её аранжировки (часто с изменённым текстом) фигурируют и в других играх и фильмах, где появляется Сефирот, в частности, в Advent Children, Crisis Core, Kingdom Hearts и Kingdom Hearts II.

Этимология

Сефирот или сфирот (ивр. ‏ספירות‏‎, англ. Sefirot, Sephirot) — понятие в каббале. Согласно каббале, свет, прежде чем дойти до человека и запечатлеться в нём, должен пройти через десять ступеней-сефирот — от совершенных и возвышенных до простых и грубых, в каждом духовном мире они свои. Эти 10 сфирот: Кетер, Хохма, Бина, Хесед, Гвура, Тиферет, Нэцах, Ход, Йесод, Малхут — составляют Древо сфирот или Древо Жизни. Проходя через «фильтры» сфирот, этот свет сокращается и упрощается, чтобы быть воспринятым человеком.

В каком-то смысле образ Сефирота можно связать с этим исконным значением слова: история Сефирота — история эволюции от человека к Богу (Дженове). Примечательно, что, по-видимому, в честь шестого сефирот — Тиферет — названа одна из главных героинь игры, Тифа Локхарт.

Дискуссия о передаче имени в русском

На данный момент в русскоязычном фэндоме существуют два равноправных варианта транслитерации имени Sephiroth: Сефирот и Сефирос, имеющие примерно равное распространение. Споры между сторонниками обоих вариантов продолжаются и на настоящий момент. Основная причина — англоязычное написание этого имени через буквосочетание th, соответствующий которому звук [θ] не имеет соответствия в русском языке.

Основными аргументами, выдвигаемыми сторонниками первого варианта (Сефирот) являются указания на традиционность транслитерации th как т и на то, что это имя непосредственно выведено из термина сфира в каббале.

Основными аргументами, выдвигаемыми сторонниками второго варианта (Сефирос) являются указания на то, что произношение звука [θ] далеко от русского т; на японское написание этого имени (яп. セフィロス Sefirosu) и на его произношение сэйю в звуковом сопровождении игр как Sefiros (в соответствии с японским написанием). Правда, в японской транслитерации практически всегда th, вне зависимости от чтения в английском, передается как «су» (ス), так что Сефирот, возможно, стал лишь жертвой нестыковки языков.

Озвучка

В оригинальной Final Fantasy VII роль Сефирота не озвучивалась. В Ehrgeiz её озвучивал актёр Синъитиро Мики, в Advent Children, Last Order, Crisis Core, Kingdom Hearts и Kingdom Hearts II — известный японский сэйю Тосиюки Морикава. В английской версии Kingdom Hearts эпизодическую роль Сефирота озвучил американский поп-певец Лэнс Басс, что вызвало крайне негативную реакцию поклонников Сефирота. В англоязычных версиях Advent Children, Kingdom Hearts II и Crisis Core Сефирота озвучивал американский актёр Джордж Ньюберн.

Игровая журналистика о Сефироте

Сефирот, будучи одним из самых ярких персонажей игры, обрел значительную популярность, часто занимая почётные места в топ-листах «лучших злодеев видеоигр». В таком топ-листе журнала Electronic Gaming Monthly Сефирот занял первое место в списке "10 лучших боссов видеоигр. Он — регулярный участник «битв персонажей» на GameFAQs; в частности, он занимал первое место в «битве злодеев».. В аналогичном рейтинге читательских мнений, устроенном GameSpot, Сефирот также занял первое место, набрав впятеро больше голосов, чем занявший второе место Боузер (из игр Nintendo о Марио). Сефирот также назывался «злодеем номер один» в американской телевизионной передаче о видеоиграх Filter. Тем не менее, многие журналисты критиковали образ Сефирота за неясную мотивацию поступков, толкуемую как непроработанность персонажа. Дэвид Смит с IGN отмечал, что «Сефирот, конечно, шикарно выглядит, но мотивы его поступков не яснее ночи…» В конце 2007 года Сефирот вошёл в список «лучших героев всех времен и народов» журнала Dengeki PlayStation, где находился на 14 месте. 1UP.com, отнесясь к возвращениям Сефирота юмористически, поставил его на третье место в своём топ-листе «восставших из мёртвых», вместе с Ликвидом Снейком, Хроно и персонажами Final Fantasy IV, заметив, что, если Square Enix продолжит использовать этого персонажа, у неё рано или поздно «не останется способа сделать ещё какой-либо ремикс One-Winged Angel». Game Informer поместила последнюю битву с Сефиротом на третье место в списке «Десятка лучших битв с боссами». В статье GamerHelp бой с Сефиротом в Kingdom Hearts включен в список «Самых трудных боссов всех времен и народов» с комментарием «вне зависимости от умения игрока ему вряд ли удастся выйти из этого боя без единой царапины». Журнал Empire поставил Сефирота на 10 место в списке 50 величайших персонажей компьютерных игр..

Отрывок, характеризующий Сефирот (Final Fantasy)

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
– Ишь, задышала опять, задышала, – говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра.
– Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! – говорил он, отходя от орудия, как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
– Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб офицер, который выгнал его из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
– Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы…
«Ну, за что они меня?…» думал про себя Тушин, со страхом глядя на начальника.
– Я… ничего… – проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. – Я…
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел сказать еще что то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и поскакал прочь.
– Отступать! Все отступать! – прокричал он издалека. Солдаты засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал, как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться», подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил, что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
– А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, – сказал фейерверкер князю Андрею, – не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты, что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
– Ну, до свидания, – сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
– До свидания, голубчик, – сказал Тушин, – милая душа! прощайте, голубчик, – сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг выступили ему на глаза.


Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]