Битва при Пултуске (1806)

Сражение при Пултуске
Основной конфликт: Война четвёртой коалиции Наполеоновские войны
Дата	14 (26) декабря 1806
Место	Пултуск
Итог	Ничья
Противники
Франция Россия
Командующие
маршал Жан Ланн генерал Левин Август Беннигсен
Силы сторон
около 20 000 солдат 40 000 - 45 000 солдат
Потери
7000 убитых, раненых, пленных 5000 убитых, раненых, пленных

В сражении, состоявшемся 14 (26) декабря 1806 года, фактически победителей не было. В. Н. Балязин назвал это сражение «полууспехом наполеоновской армии»; барон Марбо писал, что «Маршал Ланн, с которым было всего 20 тысяч человек, разбил возле Пултуска 42 тысячи русских, отступавших под натиском французских корпусов»; а военный историк А. Лашук отметил: «Ланн, располагая менее чем 20 000 солдат, сражался под Пултуском против главных сил русских численностью в 40 000. После ожесточённого боя он, в конце концов, оттеснил неприятеля с поля битвы, принимая корпус Буксгевдена за главную армию».

Обстановка перед сражением

11 (23) декабря 1806 года русская армия, по приказу главнокомандующего графа М. Ф. Каменского разделённая на 3 части, совершала движение, целью которого было атаковать и разгромить корпуса французской армии под командованием Ожеро и Сульта: корпус Беннигсена двигался от Пултуска к Сохочину (польск. Sochocin), 2 дивизии из корпуса Буксгевдена (Тучкова и Дохтурова) из Остроленки к р. Вкры, 2 другие дивизии (Эссена 3-го и Анрепа) — из Остролёнки к Попову. Однако, узнав про столкновения, которые произошли между передовыми отрядами графа Остермана (при Чарново) и Барклая де Толли (при Сохочине и Колозомбе) с французами, граф Каменский полностью поменял свои планы. По его распоряжению корпус Беннигсена возвращался к Стрегочину, граф Буксгевден должен был направить дивизию Дохтурова — в Голымин, а Тучкова — в Маков. Анрепу и Эссену велено было находиться у Попова.

12 (24) декабря, переправив свою армию через Вкру и Нарев, Наполеон разработал план разгрома русской армии. Правым крылом Великой Армии Наполеон собирался захватить переправу через Нарев у Пултуска, отрезав своему противнику путь к отступлению, а левым выйти в тыл главным силам русских и сокрушительным ударом уничтожить их. По приказу императора корпус Ланна, усиленный одной пехотной дивизией из корпуса Даву и одной кавалерийской из резерва, двигался к Пултуску с задачей построить там предмостное укрепление и держать оборону; Сульт, Ожеро, Даву, гвардия и кавалерия Мюрата наступали на Голымин, Маков и Рожаны с целью отрезать русской армии путь отступления к Остроленке; Бернадот, Ней и Бессьер должны были, отбросив прусский корпус Лестока, также, только через г. Млава, выйти в тыл русским.

Весь день 12 декабря оба противника провели в беспрерывном движении. Все манёвры происходили очень медленно при отвратительной погоде: шёл снег с дождём, из-за этого дороги превратились в болото. К исходу дня передовые части Беннигсена подошли к Стрегочину; авангард корпуса Ланна подошёл к Пултуску, который оказался уже занятым отрядом Багговута. План Наполеона оказался раскрытым и граф Каменский приказал корпусу Беннигсена немедленно, ночью, спешить к Пултуску. Только основная часть русских войск покинула Стрегочин, как его занял корпус Даву, отрезав 11 отставших из-за плохих дорог полков. Им пришлось обходными дорогами двигаться к Голымину и Пултуске, причём из-за грязи было брошено более 50 орудий.

Граф Каменский принял решение дать генеральный бой Наполеону под Пултуском и с этой целью приказал всем соединениям русской армии двигаться к этому городу, на усиление корпуса Беннигсена.

13 (25) декабря Наполеон с гвардией и кавалерией внезапно остановился в Насельске. Запутанные манёвры русской армии, связанные со стягиванием всех сил к Пултуску, привели его в недоумение. Войска графа Каменского, блуждая разными дорогами, раз за разом оказывались на виду разных корпусов Великой Армии. Не понимая причин этих передвижений, Наполеон решил, что его противник готовит какую-то западню. В конце концов, проанализировав показания пленных и донесения лазутчиков, император убедился, что все «хитроумные манёвры» русской армии связаны с неразберихой в управлении и продолжил наступление на Голымин.

В ночь на 14 декабря, «в три часа по полуночи», главнокомандующий граф Каменский внезапно вызвал к себе генерала Беннигсена, вручил ему письменное распоряжение следующего содержания: «Я ранен, верхом ездить не могу, следственно и командовать армией… Думать должно о ретираде в наши границы, что и выполнить сегодня…», после чего покинул армию, несмотря на увещевания Остермана, Беннигсена и графа Толстого. Бугсгевден со своим корпусом поспешил выполнить последний приказ Каменского.

Л. Л. Беннигсен со своим корпусом решил оставаться на позиции под Пултуском, чтобы выиграть время и дать возможность разбросанным частям русской армии соединиться.

Силы сторон

Корпус под командованием Беннингсена был построен в 3 линии. В первой: 21 батальон 2-й и 3-й пехотных дивизий, затем на расстоянии 300 шагов ещё 18 батальонов, и наконец в третьей линии 5 батальонов 5-й и 6-й пехотных дивизий. Отряд Барклая де Толли — 3 егерских полка и 2 батальона пехоты, охранявшие дорогу на Голымин, — прикрывал правый фланг, заняв позицию в кустарнике. На расстоянии версты перед первой линией пехоты выстроены были полки регулярной кавалерии, а перед нею заслоном расположились казаки. Впереди Пултуска, для защиты города, был поставлен отдельный отряд Багговута — 10 батальонов, 2 эскадрона драгун, 600 казаков и 1 батарея.

В 10 часов к Пултуску подошёл маршал Ланн с пехотными дивизиями Сюше и Газана и кавалерийскими Монбрена и Беккера (дивизия Гюдена из корпуса маршала Даву подошла на поле боя несколько позже). Свои войска Ланн выстроил в 2 линии: в первой — дивизия Сюше (без 40-го пехотного полка), во второй — дивизия Газана и 40-й полк. На правом фланге Сюше был Клаперед (1 легкопехотный и 1 кавалерийский полки) — он должен был противостоять Багговуту; в центре — Веделль с 64-м пехотным и 1 батальоном 88-го полка. На левом фланге были остальные батальоны 88-го и 34-й пехотный полк. Их поддерживали драгуны Беккера. Левое крыло французов было закрыто от русских лесом и поэтому противостоявший ему отряд Барклая де Толли не мог определить истинных сил противника. Несколько орудий, бывших у Ланна, были размещены в центре и левом фланге.

Наступление французов

Ланн принял решение начать бой, не подозревая, что его противник имеет двукратное численное преимущество. Двигаясь впереди своего корпуса с двумя эскадронами кавалерии с целью разведки, он обнаружил на равнине перед Пултуском только казаков и выдвинутые вперёд отряды правого и левого крыла русского корпуса. Главные силы Беннигсена в это время были скрыты от взглядов французов за возвышенностью, расположенной перед Пултуском. Только значительно позже, уже ввязавшись в бой, Ланн узнал, насколько силён его противник. Вполне возможно, что зная заранее соотношение сил, французы бы не приняли боя и отступили.

В 11 часов Клаперед по приказу Ланна атаковал отряд Багговута. Вначале французы успешно отбросили русскую кавалерию и казаков, после чего ввязались в упорную схватку с 4-м егерским полком. В это же время Веделль атаковал Багговута с фланга. Беннигсен своевременно отправил на помощь обороняющимся войскам графа Остермана с 4 батальонами и генерал-майора Кожина с Лейб-кирасирским Его Величества полком и 2 эскадронами Каргопольских драгун майора Сталя. Воспользовавшись разыгравшейся снежной метелью, которая слепила французов, Кожин скрытно подошёл к наступающим войскам Веделля и атаковал их. В ходе кавалерийской атаки французская пехотная колонна численностью 3-4 тысячи человек была разбита и рассеяна, 300 французов захвачны в плен. Совместно с егерями враг был отброшен, нападение на левое крыло русской армии было успешно отражено.

Вторую попытку отбросить отряд Багговута французы предпринял силами драгунской дивизии, которая бросилась на Изюмский гусарский полк. Гусары спокойно ожидали, пока масса французской кавалерии не подойдёт достаточно близко, после чего резко повернули влево. К ужасу врага позади гусар они увидели русские орудия в полной боевой готовности. Залпы картечи имели ужасающий эффект. С огромными потерями драгуны были вынуждены повернуть вспять.

Атаке французов на правом фланге русской армии вначале сопутствовал значительный успех. 34-й пехотный полк так неудержимо бросился вперёд, что не только потеснил отряд Барклая де Толли из занимаемого им кустарника, но и захватил артиллерийскую батарею. Но русские немедленно контратаковали силами Тенгинского пехотного, 1-го и 3-го егерских полков. Французы попали в тяжёлое положение, но им вовремя пришли на помощь батальоны 88-го пехотного полка. В конце концов Барклай де Толли, получив в подкрепление Черниговский и Литовский мушкетёрские (Ушакова) полки, приведённые лично генерал-лейтенантом Ф. В. Остен-Сакеном, выбил врага из кустарника и вернул утерянные позиции; «особенно отличился Черниговский мушкетёрский полк генерал-майора Долгорукова 5-го».

Эти неудачи заставили французов прекратить атаки. Ланн понимал, что его корпус попал в тяжёлое положение. Гораздо более многочисленный противник занимал крепкую оборонительную позицию и имел сильную артиллерию, огонь которой наносил французам большие потери.

В 14 часов на поле боя прибыла дивизия Гюдена (7000 солдат), и французы решили попытаться ещё раз отбросить русских от Пултуска. Главный удар противник нанёс по правому крылу Беннигсена. Ланн атаковал его с фронта, а Гюден пытался обойти с фланга. Одновременно французы с целью сковать силы русских предприняли наступление на их левое крыло. Беннигсен своевременно среагировал на появление свежих сил врага. По его приказу Барклай де Толли и Багговут повернули правые фланги своих отрядов назад и усилили их артиллерией. Солдаты Гюдена смело пошли в атаку, но их встретил массированный огонь артиллерии. Тут же на французов бросилась русская пехота и кавалерия. Противник был остановлен и отброшен.

Короткий зимний день заканчивался. Пока не стемнело, Беннигсен решил перейти в контрнаступление. Этими атаками удалось заставить французов отступить на исходные позиции, с которых они утром начали своё наступление, но не более.

Итоги сражения

В полночь 14 (26) декабря Беннигсен получил сообщение о появлении у Голымина новых сил Великой Армии и решил отступить к Остроленке, опасаясь окружения.

Обе стороны сообщили о своей победе. Все атаки французов были отбиты, но Беннигсен не использовал своё численное превосходство (как впрочем и Наполеон под Голымином) до подхода дивизии Гюдена.

Литература

• Михайловский-Данилевский Описание второй войны императора Александра 1 с Наполеоном. Санкт-Петербург., 1846, стр. 103—115.
• Loraine Petre «Napoleon’s Campaign in Poland 1806-7», 1901, стр. 89-105

Отрывок, характеризующий Битва при Пултуске (1806)

Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.