Благовещенский собор (Супрасль)

Православный храм
Благовещенский собор польск. Cerkiew Zwiastowania
Страна	Польша
Город	Супрасль
Конфессия	Польская православная церковь
Епархия	Белостокская и Гданьская епархия
Архитектурный стиль	Готика
Основатель	Ходкевич, Александр Иванович
Строительство	1505—1510 годы
Приделы	Феодосия Печерского; Бориса и Глеба
Реликвии и святыни	Супрасльская икона Божьей Матери
Статус	действует

Благовещенский собор Супрасльского Благовещенского монастыря — православный храм в Супрасле (Польша), памятник оборонно-культовой архитектуры Великого княжества Литовского. Входит в комплекс строений православного Супрасльского Благовещенского монастыря, одного из шести в Польше. Супрасльский Благовещенский монастырь был одним из главных интеллектуальных центров Великого Княжества Литовского наряду с Киевско-Печерской Лаврой и Вильной.

История

Монастырь основан маршалком господарским А. Ходкевичем в 1505—1510 годах. Церковь освящена в 1511 году. В 1557 году её интерьер был отделан фресками.

В первой половине XVII века Благовещенская церковь передана униатской церкви. В 1771 году верхние части башен и интерьер церкви переделаны в стиле рококо. Богатые лепные и живописные декорации закрыли фрески в апсиде, стены и колонны закрыты деревянными панелями.

В 1852—1859 годах фрески, ипорченные влагой, были закрашены побелкой. В 1887 году при снятии побелки сухим способом часть фресок была утрачена.

В начале XX века в церкви сохранялся крест с частицей древесины Животворящего Креста 1500—1510 годов, дарохранительница, сделанная в виде Супрасльской церкви, дар Ходкевича — потир серебряный с позолотой, с его гербом. Так же сохранялось множество других ценностей: потиров, дискосов, окладов книг и образов, отделанных гравировкой, эмалью, чернением, чеканкой.

В 1910 году открыты фрагменты росписей на северной и южной стенах, которые были скрыты в XVIII веке под деревянными панелями, при этом они были в очередной раз испорчены.

В 1915 году в связи с Первой мировой войной был издан указ об эвакуации жителей города Супрасля вглубь России. Уезжая из Благовещенского монастыря, монахи забрали с собой Супрасльскую икону и некоторое количество церковной утвари.

После провозглашения независимого Польского государства территория монастыря не была передана церкви. В 1919 году Благовещенская церковь была заперта и опечатана, а монастырь перешёл в распоряжение государственного казначейства. В 1939 году монастырь оказывается на территории СССР. В Благовещенской церкви были созданы мастерские и кузница. В октябре 1939 года в монастыре был расквартирован 4-й мотоциклетный полк 10-й армии РККА. В Благовещенской церкви командованием полка был оборудован спортивный зал. 28 июля 1944 года во время отступления немецких войск Благовещенский собор был взорван. После окончания войны православные монахи были выгнаны из монастыря, в котором обосновалась школа.

Остатки фресок были сняты с колонн польскими реставраторами под руководством Владислава Пашковского в 1945—1946 годах.

В 1964—1966 годах монастырь был отреставрирован. Правительство Белоруссии в начале 1990-х выделило на святыню 200 тысяч штук кирпича и 500 м³ гранита.

Возрождение Супрасльского монастыря пришлось на годы деятельности архиепископа Белостокско-Гданьской епархии Саввы. В 1982 году в Супрасль прибыл монах Мирон (Ходаковский), монашеская жизнь возобновлена в 1984 году. В 1984 году было принято решение о восстановлении взорванного Благовещенского собора — и 4 июня архиепископ Савва заложил первый камень в основание собора.

Архитектура

Памятник готичного православного церковного зодчества в ВКЛ, Супрасльская церковь являет собой модифицированную версию характерного для византийской традиции крестово-купольного храма с чертами католической базилики. Соединение готических элементов с византийскими дало основание называть этот стиль «готикой ВКЛ». Пятибашенная композиция церкви сближает её с Софийским собором в Полоцке и Пречистенской церковью в Вильнюсе.

Храм имеет выраженные оборонительные черты. Четыре внешние башни имели ярковыраженное оборонительное предназначение, а пятая, которая доолжна символизировать центральный купол, в сочетании с высокой готической крышей приобрела чрезмерно вытянутый вид. Архитектор Благовещенской церкви достиг довольно высокого мастерства в интерпритации готичных форм и технологий и приспособлении их к православной традиции.

Фрески

О системе росписей Благовещенской церкви даёт представление люстра купола, где находилось изображение Христа Пантократора с закрытой книгой, которая, согласно пророчеству Иоанна Богослова, будет открыта в день Страшного Суда.

В промежутке между световым барабаном и куполом на каждой из граней стены были поочерёдно проиллюстрированы две фронтальные фигуры шестикрылых серафимов и архангелов.

В световом барабане между окнами были размещены по три изображения святых и пророков. Все они изображены в полный рост, с разных ракурсов. Одеяние традиционное — хитоны и гимации.

Ниже проходил широкий декоративный орнамент из переплетенных листьев и шестилепестковых цветков, в которых угадываются незабудки.

Под декоративным орнаментом изображены апостолы. На восточной стороне четверика Пётр, Павел и Иоанн Богослов, на остальных по два изображения. Они подаются, как и изображения праотцов и пророков, «свободно, в резких ракурсах фигур и особенно голов».

Под Апостольским поясом, который отделяется коричнево-красной границей, размещались изображения мучеников с крестами в руках. Они, как и апостолы, представлены тремя изображениями на восточной стороне и по два на остальных. Ещё ниже размещены медальоны с поясными образами суровых святых с клиноподобными бородами, между которых были разбросаны орнаментальные узоры. На витражах барабана размещались четыре символа евангелистов.

Евангельские сюжеты располагались на периметре стен в два яруса, которые разделялись границей. Сюжеты посвящены в основном акафисту Богородицы и некоторым сценам из жизни Христа. Порядок расположения сюжетов соответствовал канону.

Ниже евангельских сцен находились строго фронтальные изображения бородатых и длинноволосых отшельников в звериных шкурах, воинов и многочисленных святых, которые заполняли нижние два яруса, грани нефов и арочные проёмы.

В самом низу проходил широкий фриз, отделанный рисунком в виде горизонтальных зигзагообразных тройных полос.

Орнамент украшал арки, оконные проёмы и ниши.

• Постаць святога4. 1557.jpg

  Фигура святого

• Святы Мікіта. 1557.jpg

  Святой Никита

• Постаць святога. 1557.jpg

  Фигура святого

Сохранилось 30 фрагментов фресок, которые теперь экспонируются в супрасльском музее икон. Эти фрески располагались на двух восьмигранных колоннах, которые находились во внутреннем подкупольном пространстве храма. Это изображения мучеников, орнаментально-декоративные фризы, которые покрывали капители колонн. Целиком сохранились только семь фресок с изображениями мучеников и три медальона с образами святых, остальные приходилось собирать из отдельных кусочков и фрагментов. По характеру иконографии и стилю выполнения фресковая роспись церкви аналогична византийскому искусству (так называемый «Палеологовский ренессанс») и восходит к византийско-сербским традициям. Стилистически близким памятником монументальной живописи является церковь Святой Троицы в Мансии (Сербия).

• Святы Бахус. 1557.jpg

  Фигура святого

• Святы Георгій. 1557.jpg

  Святой Георгий

• Святы Дзімітрый. 1557.jpg

  Святой Дмитрий

• Постаць святога3. 1557.jpg

  Фигура святого

См. также

• Супрасльский монастырь

Литература

• Ад старажытных часоў да другой паловы XVI ст. // Гісторыя беларускага мастацтва / рэд. тома Марцэлеў С. В. , Дробаў Л. М.. — Мінск: Навука і тэхніка, 1987. — Т. 1. — 303 с. (белор.)

Ссылки

• [monaster-suprasl.pl/ Monaster Zwiastowania Najświętszej Marii Panny w Supraślu] (польск.). Официальный сайт Супрасльского монастыря.
• [www.pravoslavie.ru/orthodoxchurches/39528.htm Супрасльский Благовещенский монастырь]. Православие.Ru.

Отрывок, характеризующий Благовещенский собор (Супрасль)

Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.