Бой при Махиас

Battle of Machias
Основной конфликт: Война за независимость США
Гавань Махиас, 1776 (город вверху)
Дата	11-12 июня 1775
Место	Махиас, (совр. Мэн)
Итог	победа повстанческой пропаганды
Противники
Великобритания  провинция Массачусетс
Командующие
мичман Джеймс Мур Иеремия О Брайен, Бенджамин Фостер
Силы сторон
1 шхуна, ок. 40 человек 2 вооружённых корабля, 55 ополченцев
Потери
1 шхуна захвачена, 5 убитых, 9 раненых 10 убитых, 3 раненых

Бой при Махиас (англ. Battle of Machias, Battle of the Margaretta) — первой морской бой Американской войны за независимость. Он состоялся 11-12 июня 1775 года в районе порта Махиас, (современный штат Мэн). В результате ополченцы-патриоты захватили британскую шхуну. В военном отношении незначительный эпизод, исторически этот бой является первым случаем вооружённого захвата колонистами британской собственности в море.

После начала войны и начала осады Бостона, британские власти для добывания необходимых припасов обратились за помощью к лоялисту, торговцу Джонсу (англ. Ichabod Jones). Два торговых судна Джонса прибыли в Махиас 2 июня, в сопровождении британского вооружённого шлюпа Margaretta (также упоминается как Marguerita) под командованием мичмана Джеймса Мура (англ. James Moore). Горожане, недовольные методами Джонса, решили его арестовать, и по ходу дела решили напасть на Мура и его корабль. Мур смог ускользнуть из гавани, но горожане захватили одно из судов Джонса, вооружили ещё второй местный корабль и пошли ему навстречу. В коротком бою они захватили корабль и команду Мура, и смертельно ранили его самого.

Люди Махиас и дальше продолжали захватывать британские суда, и отбили высадку больших сил, посланных взять город в 1777 году. Приватиры и другие суда, действующие из Махиас, были бельмом на глазу Королевского флота на протяжении всей войны.

Исторический фон

19 апреля 1775 года, боями при Лексингтон и Конкорд, в британской провинции Массачусетс началась Американская война за независимость. После них ополчение, собранное против британцев, осадило город Бостон, куда отступили британские войска.

Британские командующие в Бостоне, вице-адмирал Самуэль Грейвз от флота и генерал Томас Гейдж от армии, оба имели причины заняться Махиас, небольшой прибрежной общиной, на территории современного восточного Мэна, который тогда был частью провинции Массачусетс. Гейджу был нужен лес на строительство казарм для дополнительного контингента, прибывающего в осажденный город. Грейвз хотел спасти пушки после аварии шхуны HMS Halifax, видимо, преднамеренно посаженной мель в бухте Махиас местным лоцманом в феврале 1775 года. Пушками, по его сведениям, интересовались и патриоты Махиас. Грейвз уполномочил Джонса (англ. Ichabod Jones), местного купца-тори, имевшего суда в порту Бостона, отвезти в Махиас муку и другое продовольствие на его двух судах, Unity и Polly, в обмен на необходимые пиломатериалы. Чтобы гарантировать доставку, Грейвз послал для сопровождения вооружённую шхуну Margaretta (у некоторых авторов Margueritta или Margarita), под командованием Джеймса Мура, мичмана со своего флагмана HMS Preston. Мур также имел приказ спасти что можно от крушения Halifax, которую ему предстояло проходить по пути.

Прибытие в Махиас

2 июня 1775 года Джонс прибыл в порт Махиас, в то время как Margaretta задержалась у места крушения Halifax, снимая пушки. Джонс встретил сопротивление со стороны общины, когда отказался продавать свинину и муку, если ему не будет разрешено при этом погрузить лес для Бостона. В заседании 6 июня горожане проголосовали против торговли с Джонсом. Видя враждебное отношение, Джонс запросил Мура привести Margaretta на дальность стрельбы по городу. Это побудило горожан собраться во второй раз. На этот раз они проголосовали за разрешение торговли и Unity встала к пристани, чтобы начать разгрузку.

После голосования Джонс объявил, что будет иметь дело только с теми, кто голосовал в пользу торговли. Это разозлило тех, кто голосовал против, и Бенджамин Фостер (англ. Benjamin Foster), лидер местного ополчения, сговорился с ополченцами из соседних городков захватить Джонса. План захвата его в церкви 11 июня не удался, когда он заметил группу людей, приближаясь к зданию. Джонс бежал в лес, из которого в конце концов вышел через два дня. Мур и его первый помощник, которые также должны были присутствовать на церковной службе, смогли вернуться на корабль.

Прелюдия

Часть ополченцев поднялись на борт пришвартованной Unity, выгрузили оставшиеся запасы, а также сняли паруса. Другие появились на берегу напротив места, где стояла на якоре Margaretta, и потребовали её сдачи. Мур отказался, угрожая открыть огонь по городу. Эта угроза была скорее похвальбой: Margaretta имела всего несколько пушек, способных стрелять однофунтовыми ядрами. Ещё часть ополченцев подгребли на лодках к Polly, стоявшей на якоре вниз по течению от Margaretta, и попытались буксировать её в порт. Эта попытка не удлась, она села на мель, возможно из-за отлива. Мур выбрал якорь и подошёл к Polly, намереваясь её вернуть. После краткой несерьезной перестрелки с ополченцами на берегу он, однако, снова выбрал якоря и пошёл дальше вниз по течению, к безопасной стоянке.

На следующий день горожане перегруппировались. Фостер повел около 20 человек в восточный Махиас, где они захватили пакетбот Falmouth, местную шхуну. Остальные захватили Unity. Они перевооружили её, прибили доски в качестве импровизированного бруствера для защиты, вооружились ружьями, вилами и топорами, а затем направились вслед Margaretta, которая к тому времени достигла бухты. Мур привез с собой в качестве лоцмана некоего капитана Тоби (англ. Toby), возле его судна он встал на якорь на ночь, стремясь уйти. Однако при повороте в свежий ветер грота-гик и гафель Margaretta сорвало, её мореходность сильно ухудшилась. В результате, придя в Холмс-бей, Мур захватил шлюп, взял его гик и гафель, взамен своих, а также взял в плен его лоцмана, Роберта Эвери (англ. Robert Avery), из Норвич, штат Коннектикут.

Бой

Команда Unity, около 30 человек из Махиас, избрали Иеремию О’Брайена (англ. Jeremiah O'Brien), своим капитаном, а затем пошли вслед за Margaretta. Так как Unity был намного быстрее, О’Брайен быстро догнал искалеченную Margaretta, в то время как пакетбот Falmouth отставал. Мэнский историк Роджер Дункан между прочим указывает, что Unity и Falmouth сражались с Margaretta, но другие источники не согласны. Местный историк начала XX века Джордж Дриско (англ. Drisko) утверждает, что Falmouth либо сел на мель, либо так и не догнал Margaretta, и что люди на борту Unity единственные приняли прямое участие в бою.

Увидев приближающихся Unity и Falmouth, Мур поставил все паруса и отрезал буксируемые катера в попытке бежать. Когда Unity подтянулась ближе, он открыл огонь, но людям из Махиас удалось избежать огня и поравняться с Margaretta. После двух попыток они сцепились со шхуной и ворвались на борт, во главе с братом О’Брайена Джоном и Джозефом Гетчеллом (англ. Getchell). Обе стороны вели огонь из мушкетов, и Мур бросал на Unity гранаты, пока Сэмюэл Уотс (англ. Samuel Watts) не снял его мушкетным выстрелом в грудь. По сообщению Дункана, Falmouth удалось встать по другой борт Margaretta и объединёнными силами экипажи подавили сопротивление.

Когда мичман Мур был тяжело ранен, его помощник, мичман Стиллингфлит (англ. Stillingfleet), сдал корабль и команду. Мура перевезли в Махиас в дом Стивена Джонса (англ. Stephen Jones), племянника торговца Джонса, но он умер на следующий день. По меньшей мере ещё три человека Мура были убиты, а также Роберт Эвери, колонист, взятый в плен британцами. Остальная команда британской шхуны провела в Махиас около месяца, и в конечном итоге была передана в руки провинциального конгресса Массачусетса. Распространялись также сообщения, вероятно преувеличенные, что в этой и других стычках в районе Махиас погибли около 100 британцев. В Махиас погибли два человека, Джон и Джеймс Мак-Нил Колброт (англ. McNiell Coolbroth). Они умерли от полученных в перестрелке ранений. Трое других были тяжело ранены, но выжили: Джон Берри (англ. John Berry), которому мушкетная пуля попала в рот и вышла за ухом, Айзек Тафт (англ. Isaac Taft), и Джеймс Кол (англ. James Cole).

Последствия

Община Махиас, ожидая полновесной кары Британской империи, сразу же запросила в конгрессе Массачусетса указаний, снабжения и помощи. Она организовала оборону Махиас и поддерживала бдительность на случай возмездия. Иеремия О’Брайен сразу оборудовал одно из захваченных судов (источники расходятся, Polly или Unity) брустверми, вооружил пушками и фальконетами, снятыми с Margaretta, и переименовал в Machias Liberty. В июле 1775 года Иеремия О’Брайен и Бенджамин Фостер взяли ещё две британских вооружённых шхуны, Diligent и Tatamagouche, офицеры которых были схвачены, когда сошли на берег в Бакс-Харбор. В августе 1775 года провинциальный конгресс официально признал их усилия, включив в Machias Liberty и Diligent в состав флота провинции Массачусетс, и поставив Иеремию О’Брайена командиром.

Когда прошли слухи, что запланировано нападение на Новую Шотландию, с использованием припасов Махиас, в августе 1777 года небольшой британский флот доставил 1000 человек, которые попытались взять город; местные жители успешно отбили высадку. Слухи были лишь отчасти правдивы; идея была, но никаких серьёзных планов не существовало.

Во время войны жители Махиас переделывали и вооружали различные суда, в том числе Margaretta, и ходили в море, ища боя с англичанами. Иеремия О'Брайен и Джон Ламберт (англ. John Lambert) стали офицерами Континентального флота. Machias Liberty и Diligent использовались для перехвата торговых судов, снабжавших англичан в осажденном Бостоне. Джон и Джерри О'Брайены построили 20-пушечный корабль и начали приватирство получив патент. Джерри попал в плен в районе Нью-Йорка в конце 1777 года; бежал из тюрьмы в Британии и продолжал приватирствовать в течение всей войны.

Британское морское господство то и дело нарушалось действиями моряков Махиас. Город также использовался как перевалочный пункт при действиях ополчения (например, восстание Эдди) в Новой Шотландии. Грейвз не раз пытался покорить Махиас, в 1776 году он отдал приказ «продолжать подавление Махиас», и в 1777 году приказал Джорджу Кольеру: «Иди — уничтожь Махиас». Один британский офицер, предположительно Кольер, сказал: «проклятые мятежники в Махиас были твёрже, чем те, у Банкер Хилл».

Впоследствии 5 американских кораблей последовательно назывались USS O'Brien, и один транспорт типа Либерти — Jeremiah O’Brien, в честь братьев О'Брайен.

Легенда про столб свободы

Широко известна история о том, как жители Махиас воздвигли «столб свободы» после встречи в таверне Бернем, где обсуждали сражения при Лексингтон и Конкорд. Было показано, что эта история, которую повторяют современные учебники и путеводители, сфабрикована в 1831 году жителем Махиас Джоном О’Брайеном. Упоминаний столба свободы в более ранних отчётах не существует, включая официальный доклад, присланный жителями Махиас в 1775 году, и письма других участников событий.

Литература

• Drisko, George Washington. [books.google.com/books?id=gTQw9S1THV8C Narrative of the Town of Machias, the Old and the New, the Early and Late]. Press of the Republican, 1904.
• Granville W. and N. C. Hough. Spanish, French, Dutch, and American Patriots of the West Indies During the American Revolution. 7 - Spanish Borderland Sories, SSHAR Press, Midway City, CA, 2001.

Отрывок, характеризующий Бой при Махиас

Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала – эта графинечка, воспитанная эмигранткой француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел и они уже любовались ею.
Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять всё то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке.
– Ну, графинечка – чистое дело марш, – радостно смеясь, сказал дядюшка, окончив пляску. – Ай да племянница! Вот только бы муженька тебе молодца выбрать, – чистое дело марш!
– Уж выбран, – сказал улыбаясь Николай.
– О? – сказал удивленно дядюшка, глядя вопросительно на Наташу. Наташа с счастливой улыбкой утвердительно кивнула головой.
– Еще какой! – сказала она. Но как только она сказала это, другой, новый строй мыслей и чувств поднялся в ней. Что значила улыбка Николая, когда он сказал: «уж выбран»? Рад он этому или не рад? Он как будто думает, что мой Болконский не одобрил бы, не понял бы этой нашей радости. Нет, он бы всё понял. Где он теперь? подумала Наташа и лицо ее вдруг стало серьезно. Но это продолжалось только одну секунду. – Не думать, не сметь думать об этом, сказала она себе и улыбаясь, подсела опять к дядюшке, прося его сыграть еще что нибудь.
Дядюшка сыграл еще песню и вальс; потом, помолчав, прокашлялся и запел свою любимую охотническую песню.
Как со вечера пороша
Выпадала хороша…
Дядюшка пел так, как поет народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев – так только, для складу. От этого то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош. Наташа была в восторге от пения дядюшки. Она решила, что не будет больше учиться на арфе, а будет играть только на гитаре. Она попросила у дядюшки гитару и тотчас же подобрала аккорды к песне.
В десятом часу за Наташей и Петей приехали линейка, дрожки и трое верховых, посланных отыскивать их. Граф и графиня не знали где они и крепко беспокоились, как сказал посланный.
Петю снесли и положили как мертвое тело в линейку; Наташа с Николаем сели в дрожки. Дядюшка укутывал Наташу и прощался с ней с совершенно новой нежностью. Он пешком проводил их до моста, который надо было объехать в брод, и велел с фонарями ехать вперед охотникам.
– Прощай, племянница дорогая, – крикнул из темноты его голос, не тот, который знала прежде Наташа, а тот, который пел: «Как со вечера пороша».
В деревне, которую проезжали, были красные огоньки и весело пахло дымом.
– Что за прелесть этот дядюшка! – сказала Наташа, когда они выехали на большую дорогу.
– Да, – сказал Николай. – Тебе не холодно?
– Нет, мне отлично, отлично. Мне так хорошо, – с недоумением даже cказала Наташа. Они долго молчали.
Ночь была темная и сырая. Лошади не видны были; только слышно было, как они шлепали по невидной грязи.
Что делалось в этой детской, восприимчивой душе, так жадно ловившей и усвоивавшей все разнообразнейшие впечатления жизни? Как это всё укладывалось в ней? Но она была очень счастлива. Уже подъезжая к дому, она вдруг запела мотив песни: «Как со вечера пороша», мотив, который она ловила всю дорогу и наконец поймала.
– Поймала? – сказал Николай.
– Ты об чем думал теперь, Николенька? – спросила Наташа. – Они любили это спрашивать друг у друга.
– Я? – сказал Николай вспоминая; – вот видишь ли, сначала я думал, что Ругай, красный кобель, похож на дядюшку и что ежели бы он был человек, то он дядюшку всё бы еще держал у себя, ежели не за скачку, так за лады, всё бы держал. Как он ладен, дядюшка! Не правда ли? – Ну а ты?
– Я? Постой, постой. Да, я думала сначала, что вот мы едем и думаем, что мы едем домой, а мы Бог знает куда едем в этой темноте и вдруг приедем и увидим, что мы не в Отрадном, а в волшебном царстве. А потом еще я думала… Нет, ничего больше.
– Знаю, верно про него думала, – сказал Николай улыбаясь, как узнала Наташа по звуку его голоса.
– Нет, – отвечала Наташа, хотя действительно она вместе с тем думала и про князя Андрея, и про то, как бы ему понравился дядюшка. – А еще я всё повторяю, всю дорогу повторяю: как Анисьюшка хорошо выступала, хорошо… – сказала Наташа. И Николай услыхал ее звонкий, беспричинный, счастливый смех.
– А знаешь, – вдруг сказала она, – я знаю, что никогда уже я не буду так счастлива, спокойна, как теперь.
– Вот вздор, глупости, вранье – сказал Николай и подумал: «Что за прелесть эта моя Наташа! Такого другого друга у меня нет и не будет. Зачем ей выходить замуж, всё бы с ней ездили!»
«Экая прелесть этот Николай!» думала Наташа. – А! еще огонь в гостиной, – сказала она, указывая на окна дома, красиво блестевшие в мокрой, бархатной темноте ночи.


Граф Илья Андреич вышел из предводителей, потому что эта должность была сопряжена с слишком большими расходами. Но дела его всё не поправлялись. Часто Наташа и Николай видели тайные, беспокойные переговоры родителей и слышали толки о продаже богатого, родового Ростовского дома и подмосковной. Без предводительства не нужно было иметь такого большого приема, и отрадненская жизнь велась тише, чем в прежние годы; но огромный дом и флигеля всё таки были полны народом, за стол всё так же садилось больше человек. Всё это были свои, обжившиеся в доме люди, почти члены семейства или такие, которые, казалось, необходимо должны были жить в доме графа. Таковы были Диммлер – музыкант с женой, Иогель – танцовальный учитель с семейством, старушка барышня Белова, жившая в доме, и еще многие другие: учителя Пети, бывшая гувернантка барышень и просто люди, которым лучше или выгоднее было жить у графа, чем дома. Не было такого большого приезда как прежде, но ход жизни велся тот же, без которого не могли граф с графиней представить себе жизни. Та же была, еще увеличенная Николаем, охота, те же 50 лошадей и 15 кучеров на конюшне, те же дорогие подарки в именины, и торжественные на весь уезд обеды; те же графские висты и бостоны, за которыми он, распуская всем на вид карты, давал себя каждый день на сотни обыгрывать соседям, смотревшим на право составлять партию графа Ильи Андреича, как на самую выгодную аренду.
Граф, как в огромных тенетах, ходил в своих делах, стараясь не верить тому, что он запутался и с каждым шагом всё более и более запутываясь и чувствуя себя не в силах ни разорвать сети, опутавшие его, ни осторожно, терпеливо приняться распутывать их. Графиня любящим сердцем чувствовала, что дети ее разоряются, что граф не виноват, что он не может быть не таким, каким он есть, что он сам страдает (хотя и скрывает это) от сознания своего и детского разорения, и искала средств помочь делу. С ее женской точки зрения представлялось только одно средство – женитьба Николая на богатой невесте. Она чувствовала, что это была последняя надежда, и что если Николай откажется от партии, которую она нашла ему, надо будет навсегда проститься с возможностью поправить дела. Партия эта была Жюли Карагина, дочь прекрасных, добродетельных матери и отца, с детства известная Ростовым, и теперь богатая невеста по случаю смерти последнего из ее братьев.
Графиня писала прямо к Карагиной в Москву, предлагая ей брак ее дочери с своим сыном и получила от нее благоприятный ответ. Карагина отвечала, что она с своей стороны согласна, что всё будет зависеть от склонности ее дочери. Карагина приглашала Николая приехать в Москву.
Несколько раз, со слезами на глазах, графиня говорила сыну, что теперь, когда обе дочери ее пристроены – ее единственное желание состоит в том, чтобы видеть его женатым. Она говорила, что легла бы в гроб спокойной, ежели бы это было. Потом говорила, что у нее есть прекрасная девушка на примете и выпытывала его мнение о женитьбе.
В других разговорах она хвалила Жюли и советовала Николаю съездить в Москву на праздники повеселиться. Николай догадывался к чему клонились разговоры его матери, и в один из таких разговоров вызвал ее на полную откровенность. Она высказала ему, что вся надежда поправления дел основана теперь на его женитьбе на Карагиной.
– Что ж, если бы я любил девушку без состояния, неужели вы потребовали бы, maman, чтобы я пожертвовал чувством и честью для состояния? – спросил он у матери, не понимая жестокости своего вопроса и желая только выказать свое благородство.
– Нет, ты меня не понял, – сказала мать, не зная, как оправдаться. – Ты меня не понял, Николинька. Я желаю твоего счастья, – прибавила она и почувствовала, что она говорит неправду, что она запуталась. – Она заплакала.
– Маменька, не плачьте, а только скажите мне, что вы этого хотите, и вы знаете, что я всю жизнь свою, всё отдам для того, чтобы вы были спокойны, – сказал Николай. Я всем пожертвую для вас, даже своим чувством.
Но графиня не так хотела поставить вопрос: она не хотела жертвы от своего сына, она сама бы хотела жертвовать ему.
– Нет, ты меня не понял, не будем говорить, – сказала она, утирая слезы.
«Да, может быть, я и люблю бедную девушку, говорил сам себе Николай, что ж, мне пожертвовать чувством и честью для состояния? Удивляюсь, как маменька могла мне сказать это. Оттого что Соня бедна, то я и не могу любить ее, думал он, – не могу отвечать на ее верную, преданную любовь. А уж наверное с ней я буду счастливее, чем с какой нибудь куклой Жюли. Пожертвовать своим чувством я всегда могу для блага своих родных, говорил он сам себе, но приказывать своему чувству я не могу. Ежели я люблю Соню, то чувство мое сильнее и выше всего для меня».
Николай не поехал в Москву, графиня не возобновляла с ним разговора о женитьбе и с грустью, а иногда и озлоблением видела признаки всё большего и большего сближения между своим сыном и бесприданной Соней. Она упрекала себя за то, но не могла не ворчать, не придираться к Соне, часто без причины останавливая ее, называя ее «вы», и «моя милая». Более всего добрая графиня за то и сердилась на Соню, что эта бедная, черноглазая племянница была так кротка, так добра, так преданно благодарна своим благодетелям, и так верно, неизменно, с самоотвержением влюблена в Николая, что нельзя было ни в чем упрекнуть ее.
Николай доживал у родных свой срок отпуска. От жениха князя Андрея получено было 4 е письмо, из Рима, в котором он писал, что он уже давно бы был на пути в Россию, ежели бы неожиданно в теплом климате не открылась его рана, что заставляет его отложить свой отъезд до начала будущего года. Наташа была так же влюблена в своего жениха, так же успокоена этой любовью и так же восприимчива ко всем радостям жизни; но в конце четвертого месяца разлуки с ним, на нее начинали находить минуты грусти, против которой она не могла бороться. Ей жалко было самое себя, жалко было, что она так даром, ни для кого, пропадала всё это время, в продолжение которого она чувствовала себя столь способной любить и быть любимой.