Дмитрык, Эдвард

Эдвард Дмитрык
Edward Dmytryk
Имя при рождении:	Эдвард Дмитрык
Дата рождения:	4 сентября 1908(1908-09-04)
Место рождения:	Гранд-Форкс (Британская Колумбия), Канада
Дата смерти:	1 июля 1999(1999-07-01) (90 лет)
Место смерти:	Энсино, Калифорния, США
Гражданство:	США США
Профессия:	кинорежиссёр, сценарист
Карьера:	1930—1975

Эдвард Дмитрык (Дмытрык, Дмитрик, англ. Edward Dmytryk, укр. Едвард Дмитрик; 4 сентября 1908, Гранд-Форкс, Британская Колумбия, Канада — 1 июля 1999, Энсино, Калифорния, США) — американский кинорежиссёр украинского происхождения, известный своими картинами 1940-х годов в жанре «чёрного фильма» (нуар). Входил в «Голливудскую десятку» — чёрный список видных деятелей Голливуда, которым из-за их коммунистических убеждений было запрещено заниматься кинематографической деятельностью в годы маккартизма.

Биография

Родился в канадском городке Гранд-Форкс в бедной семье украинских крестьян-эмигрантов. Накануне Первой мировой войны посетил село Буряковка на Тернопольщине, откуда происходила его семья. Когда Дмитрыки осели в Сан-Франциско, Эдвард с четырнадцати лет зарабатывал на жизнь продажей газет на улицах и работой посыльным на киностудии «Парамаунт». В дальнейшем занимался подсветкой, работал редактором, монтажёром, оператором, помощником режиссёра. Высшее образование получил в Калифорнийском технологическом институте.

В 1935 году поставил свою первую киноленту — фильм «Ястреб». В последующие 8 лет снял 23 фильма. Стал гражданином США в возрасте 31 года. Прославился благодаря антифашистским фильмам «Дети Гитлера» (1943), в котором передал формирование нацистских взглядов у немецкой молодёжи, и «Перекрёстный огонь» (1947), в котором выступил против антисемитизма.

В 1944 году вступил в Коммунистическую партию США. Левые политические взгляды режиссёра нашли отображение в его отношении к кинематографу: «Фильмы, хорошие или плохие, я делаю куда больше для народа, чем для элиты. Хотя надеюсь, что я никогда не оскорбил вкуса интеллектуалов».

Политическая ангажированность послужила причиной для репрессий против Дмитрыка в ходе развязанной после Второй мировой войны маккартистской травли левых интеллектуалов. 25 ноября 1947 года руководители голливудских студий обнародовали «чёрный список» из десяти известных кинематографистов, отказавшихся давать показания Комиссии Конгресса по расследованию антиамериканской деятельности (комиссия Маккарти). В него, помимо Эдварда Дмитрыка, вошли сценаристы Альва Бесси, Лестер Коул, Ринг Ларднер-младший, Джон Говард Лоусон, Альберт Мальц, Сэмуэль Орниц, Далтон Трамбо, режиссёр и сценарист Герберт Биберман, продюсер и режиссёр Эдриан Скотт. «Голливудская десятка» была осуждена на тюремное заключение сроком до одного года. После шестимесячного заключения Дмитрык был уволен со студии как «красный» и «неблагонадёжный», так и не получив причитавшегося ему жалования.

Отчаявшись найти работу в Америке, режиссёр перебрался в Великобританию, где поставил фильм «Даждь нам днесь», посвящённый тяжёлой судьбе иммигрантов в США, — о предательстве каменщика, ставшего штрейкбрехером, чтобы получить работу. Подобно своему киногерою, надломленный разводом с женой Дмитрык, вернувшись в США 25 апреля 1951 года, всё же решил дать показания Комиссии Конгресса по расследованию антиамериканской деятельности. Помимо собственного кратковременного участия в деятельности компартии в 1945 году, Эдвард Дмитрык назвал имена 26 бывших членов партии в Голливуде и показал, что Джон Говард Лоусон, Эдриан Скотт, Альберт Мальц и другие заставили его включить пропагандистские материалы в собственные фильмы. Показания Дмитрыка послужили основой нескольких судебных процессов и в числе прочих в чёрном списке оказался режиссёр Жюль Дассен. В результате Дмитрыку позволили снова снимать кино, однако голливудские друзья и знакомые подвергли режиссёра длительному остракизму.

Второй период творчества Дмитрыка включает 25 фильмов. Впрочем, сам режиссёр считал, что творческие силы покидают его: «Когда я умру, о мне будут вспоминать не как о режиссёре, а только как об одном из „голливудской десятки“». В 1970-х ушёл из киноиндустрии, преподавал в Техасском университете, университете Южной Калифорнии. Написал несколько книг о киноискусстве.

В фильмах Дмитрыка снимались Кирк Дуглас, Хамфри Богарт, Марлон Брандо, Кларк Гейбл, Ричард Бартон, Джейн Фонда, Брижит Бардо, Элизабет Тэйлор, Шон Коннери, Грегори Пек, Энтони Куинн, Роберт Митчэм.

Избранная фильмография

• 1943 — Дети Гитлера / Hitler’s Children
• 1944 — Убийство, моя милая / Murder, My Sweet
• 1945 — Загнанный в угол / Cornered
• 1945 — Возвращение на Батаан / Back to Bataan
• 1947 — Перекрёстный огонь / Crossfire
• 1949 — Наваждение / Obsession
• 1949 — Христос в бетоне (Даждь нам днесь) / Christ in Concrete (Give Us This Day)
• 1952 — Снайпер / The Sniper
• 1952 — Железная восьмерка / Eight Iron Men
• 1953 — Жонглёр / The Juggler
• 1954 — Бунт на «Кейне» / The Caine Mutiny
• 1954 — Сломанное копьё / Broken Lance
• 1955 — Солдат удачи / Soldier of Fortune
• 1956 — Гора / The Mountain
• 1957 — Округ Рэйнтри / Raintree County
• 1958 — Молодые львы / The Young Lions
• 1959 — Шериф Уорлока / Warlock
• 1962 — Прогулка по беспутному кварталу / Walk on the Wild Side
• 1964 — Воротилы / The Carpetbaggers
• 1965 — Мираж / Mirage
• 1966 — Альварес Келли / Alvarez Kelly
• 1968 — Битва за Анцио / Battle for Anzio
• 1968 — Шалако / Shalako
• 1972 — Синяя борода / Bluebeard
• 1975 — Человеческий фактор / The 'Human' Factor

Ссылки

• Дмитрык, Эдвард (англ.) на сайте Internet Movie Database
• Андрей Манчук. [infoporn.org.ua/2008/07/07/ukrainets-v-«desyatke»-ili-pamyat-o-drugom-gollivude/ Украинец в «десятке», или память о другом Голливуде.]

Отрывок, характеризующий Дмитрык, Эдвард

– Вы думаете?… – сказала Анна Павловна, чтобы сказать что нибудь и вновь обратиться к своим занятиям хозяйки дома, но Пьер сделал обратную неучтивость. Прежде он, не дослушав слов собеседницы, ушел; теперь он остановил своим разговором собеседницу, которой нужно было от него уйти. Он, нагнув голову и расставив большие ноги, стал доказывать Анне Павловне, почему он полагал, что план аббата был химера.
– Мы после поговорим, – сказала Анна Павловна, улыбаясь.
И, отделавшись от молодого человека, не умеющего жить, она возвратилась к своим занятиям хозяйки дома и продолжала прислушиваться и приглядываться, готовая подать помощь на тот пункт, где ослабевал разговор. Как хозяин прядильной мастерской, посадив работников по местам, прохаживается по заведению, замечая неподвижность или непривычный, скрипящий, слишком громкий звук веретена, торопливо идет, сдерживает или пускает его в надлежащий ход, так и Анна Павловна, прохаживаясь по своей гостиной, подходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением опять заводила равномерную, приличную разговорную машину. Но среди этих забот всё виден был в ней особенный страх за Пьера. Она заботливо поглядывала на него в то время, как он подошел послушать то, что говорилось около Мортемара, и отошел к другому кружку, где говорил аббат. Для Пьера, воспитанного за границей, этот вечер Анны Павловны был первый, который он видел в России. Он знал, что тут собрана вся интеллигенция Петербурга, и у него, как у ребенка в игрушечной лавке, разбегались глаза. Он всё боялся пропустить умные разговоры, которые он может услыхать. Глядя на уверенные и изящные выражения лиц, собранных здесь, он всё ждал чего нибудь особенно умного. Наконец, он подошел к Морио. Разговор показался ему интересен, и он остановился, ожидая случая высказать свои мысли, как это любят молодые люди.


Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена с разных сторон равномерно и не умолкая шумели. Кроме ma tante, около которой сидела только одна пожилая дама с исплаканным, худым лицом, несколько чужая в этом блестящем обществе, общество разбилось на три кружка. В одном, более мужском, центром был аббат; в другом, молодом, красавица княжна Элен, дочь князя Василия, и хорошенькая, румяная, слишком полная по своей молодости, маленькая княгиня Болконская. В третьем Мортемар и Анна Павловна.
Виконт был миловидный, с мягкими чертами и приемами, молодой человек, очевидно считавший себя знаменитостью, но, по благовоспитанности, скромно предоставлявший пользоваться собой тому обществу, в котором он находился. Анна Павловна, очевидно, угощала им своих гостей. Как хороший метрд`отель подает как нечто сверхъестественно прекрасное тот кусок говядины, который есть не захочется, если увидать его в грязной кухне, так в нынешний вечер Анна Павловна сервировала своим гостям сначала виконта, потом аббата, как что то сверхъестественно утонченное. В кружке Мортемара заговорили тотчас об убиении герцога Энгиенского. Виконт сказал, что герцог Энгиенский погиб от своего великодушия, и что были особенные причины озлобления Бонапарта.
– Ah! voyons. Contez nous cela, vicomte, [Расскажите нам это, виконт,] – сказала Анна Павловна, с радостью чувствуя, как чем то a la Louis XV [в стиле Людовика XV] отзывалась эта фраза, – contez nous cela, vicomte.
Виконт поклонился в знак покорности и учтиво улыбнулся. Анна Павловна сделала круг около виконта и пригласила всех слушать его рассказ.
– Le vicomte a ete personnellement connu de monseigneur, [Виконт был лично знаком с герцогом,] – шепнула Анна Павловна одному. – Le vicomte est un parfait conteur [Bиконт удивительный мастер рассказывать], – проговорила она другому. – Comme on voit l'homme de la bonne compagnie [Как сейчас виден человек хорошего общества], – сказала она третьему; и виконт был подан обществу в самом изящном и выгодном для него свете, как ростбиф на горячем блюде, посыпанный зеленью.
Виконт хотел уже начать свой рассказ и тонко улыбнулся.
– Переходите сюда, chere Helene, [милая Элен,] – сказала Анна Павловна красавице княжне, которая сидела поодаль, составляя центр другого кружка.
Княжна Элен улыбалась; она поднялась с тою же неизменяющеюся улыбкой вполне красивой женщины, с которою она вошла в гостиную. Слегка шумя своею белою бальною робой, убранною плющем и мохом, и блестя белизною плеч, глянцем волос и брильянтов, она прошла между расступившимися мужчинами и прямо, не глядя ни на кого, но всем улыбаясь и как бы любезно предоставляя каждому право любоваться красотою своего стана, полных плеч, очень открытой, по тогдашней моде, груди и спины, и как будто внося с собою блеск бала, подошла к Анне Павловне. Элен была так хороша, что не только не было в ней заметно и тени кокетства, но, напротив, ей как будто совестно было за свою несомненную и слишком сильно и победительно действующую красоту. Она как будто желала и не могла умалить действие своей красоты. Quelle belle personne! [Какая красавица!] – говорил каждый, кто ее видел.
Как будто пораженный чем то необычайным, виконт пожал плечами и о опустил глаза в то время, как она усаживалась перед ним и освещала и его всё тою же неизменною улыбкой.
– Madame, je crains pour mes moyens devant un pareil auditoire, [Я, право, опасаюсь за свои способности перед такой публикой,] сказал он, наклоняя с улыбкой голову.
Княжна облокотила свою открытую полную руку на столик и не нашла нужным что либо сказать. Она улыбаясь ждала. Во все время рассказа она сидела прямо, посматривая изредка то на свою полную красивую руку, которая от давления на стол изменила свою форму, то на еще более красивую грудь, на которой она поправляла брильянтовое ожерелье; поправляла несколько раз складки своего платья и, когда рассказ производил впечатление, оглядывалась на Анну Павловну и тотчас же принимала то самое выражение, которое было на лице фрейлины, и потом опять успокоивалась в сияющей улыбке. Вслед за Элен перешла и маленькая княгиня от чайного стола.
– Attendez moi, je vais prendre mon ouvrage, [Подождите, я возьму мою работу,] – проговорила она. – Voyons, a quoi pensez vous? – обратилась она к князю Ипполиту: – apportez moi mon ridicule. [О чем вы думаете? Принесите мой ридикюль.]
Княгиня, улыбаясь и говоря со всеми, вдруг произвела перестановку и, усевшись, весело оправилась.
– Теперь мне хорошо, – приговаривала она и, попросив начинать, принялась за работу.
Князь Ипполит перенес ей ридикюль, перешел за нею и, близко придвинув к ней кресло, сел подле нее.
Le charmant Hippolyte [Очаровательный Ипполит] поражал своим необыкновенным сходством с сестрою красавицей и еще более тем, что, несмотря на сходство, он был поразительно дурен собой. Черты его лица были те же, как и у сестры, но у той все освещалось жизнерадостною, самодовольною, молодою, неизменною улыбкой жизни и необычайною, античною красотой тела; у брата, напротив, то же лицо было отуманено идиотизмом и неизменно выражало самоуверенную брюзгливость, а тело было худощаво и слабо. Глаза, нос, рот – все сжималось как будто в одну неопределенную и скучную гримасу, а руки и ноги всегда принимали неестественное положение.
– Ce n'est pas une histoire de revenants? [Это не история о привидениях?] – сказал он, усевшись подле княгини и торопливо пристроив к глазам свой лорнет, как будто без этого инструмента он не мог начать говорить.