Крепость Хоэнтвиль

Крепость
Крепость Хоэнтвиль Festung Hohentwiel
Страна	Германия
Федеральная земля, город	Баден-Вюртемберг, Зинген
Основатель	Бурхард II (герцог Швабии)
Первое упоминание	915 г.
Дата основания	914 г. (?)
Статус	охраняется государством
Состояние	руина
Сайт	[www.festungsruine-hohentwiel.de/ Официальный сайт]

Крепость Хоэнтвиль — руины замка и крепости на вершине горы Хоэнтвиль в Хегау, к северу от Боденского озера. У подножия расположен город Зинген. Занимая площадь более 9 га, Хоэнтвиль представляет собой самую большую руину крепости в Германии.

В своей истории Хоэнтвиль был и раннесредневековой герцогской резиденцией, и обычным замком эпохи высокого средневековья, и едва ли не самой неприступной крепостью времён Тридцатилетней войны, и государственной тюрьмой, вплоть до своего разрушения во Второй коалиционной войне в 1801 г.

Географическое расположение

Крепость Хоэнтвиль выстроена на потухшем одноимённом вулкане на высоте 686 м над уровнем моря, и обеспечивает прекрасный обзор на многие километры вокруг.

Название

Хоэнтвиль впервые упомянут в санкт-галленской монастырской хронике Эккехарта IV (ок. 980—1060) как castellum tuiel, осаждённый в 915 г.

До недавнего времени была распространена точка зрения, что слово Хоэнтвиль — кельтского происхождения; современные филологические исследования однако указывают на его алеманнские корни. Во втором случае «Хоэнтвиль» восходит к индогерманскому *tu, либо tuo в значении «преграда»; впрочем, достаточно аргументов не имеет и эта теория.

В латинизированной форме «Хоэнтвиль» встречается в документах как Duellium, либо Duellum. В период позднего средневековья наряду с Tuiel и Twiel всё более употребительной становится форма Hohentwiel, впервые зафиксированная в 1521 г.

История

Герцогская резиденция

В отличие от прочих гор в Хегау, на Хоэнтвиле не было найдено следов кельтского укреплённого поселения, что заставляет искать начала крепости в раннем средневековье, в связи с основанием швабского герцогства в 911 г.

Документально подтверждено, что во время своего восстания против короля Конрада I в 914 г. Бурхард II выстроил на горе укрепление, которое уже год спустя было безуспешно осаждаемо королём. Таким образом, изначально узурпировавший титул герцога, Бурхард смог отстоять свои позиции в южной Германии, и в 920 г. — при преемнике Конрада, Генрихе I — был официально пожалован герцогским титулом. В середине X столетия, при Бурхарде III Хоэнтвиль стал герцогской резиденцией.

В 970 г. на Хоэнтвиле был основан монастырь св. Георгия с подчинённой ему школой. Со смертью Бурхарда III в 973 г. управлять (Хоэн)твилем продолжила его вдова Хадвиг, названная в нескольких королевских документах dux, то есть «герцог»; удивительный факт, учитывая, что в это же время (до смерти Хадвиг в 994 г.) в Швабии сменилось 2 легитимных герцога. В 973 г. по приглашению Хедвиг в герцогской резиденции некоторое время провёл санкт-галленский монах и поэт Эккехард II, по её протекции попавший затем ко двору Оттона I.

После смерти Хадвиг в Хоэнтвиле для урегулирования вопросов швабского герцогского наследства дважды останавливался император Оттон III, что косвенно свидетельствует не только об интересе Оттона к Хоэнтвилю и швабским владениям, но также и о уровне комфорта в резиденции.

Около 1005 г. монастырь был перенесён в близлежащий Штайн-на-Рейне (см. Монастырь святого Георгия), вследствие чего Твиль потерял своё значение регионального культурного центра.

Дворянское гнездо

Во второй половине XI в. Хоэнтвиль принадлежал, очевидно, роду Церинген, так как в 1079 г. там скончалась Адельгейд, супруга немецкого антикороля Рудольфа и тёща Бертольда II.

С 1086 г. Хоэнтвиль перешёл во владение Ульриха фон Эппенштайна, аббата монастыря Санкт-Галлен и патриарха Аквилеи. После его смерти в 1121 г. (но не ранее чем с 1122 г., и не позднее чем с 1132 г.) замком управлял род фон Зинген, с тех пор называвший себя фон Твиль. Известны два его представителя: Гибизо де Твиль (1214 г.) и Генрих фон Твиль (1230 г.), причём последний был также последним из своего рода. Находился ли Хоэнтвиль в это время всё ещё в королевском, либо герцогском владении, или речь должна идти о ленных отношениях, доподлинно неизвестно.

С пресечением рода Церингенов в 1218 г. Хоэнтвиль попал в центр интересов семьи фон Клинген, до тех пор, пока в 1300 г. Ульрих фон Клинген не продал замок Альбрехту фон Клингенбергу за 940 марок серебром. В течение последующих семи поколений Хоэнтвиль оставался родовым замком Клингенбергов, в 1414 г.получившим права владения на Хоэнклинген и в 1433 г. — управление монастырём св. Георгия в Штайне-на-Рейне.

Территориальная политика Клингенбергов привела в 1464 г. к конфликту с Верденбергами, вследствие которого 11 октября 1464 г. Хоэнтвиль был осаждён отрядами Иоганна фон Верденберга (которого поддерживали графы Вюртемберга) и рыцарями Общества Щита Святого Георгия. После смерти 11 ноября в одной из стычек Ганса фон Рехберга, одного из самых активных сторонников Клингенбергов, Эберхард фон Клингенберг был вынужден просить о посредничестве у австрийского эрцгерцога Сигизмунда. 28 января 1465 г. в Биберахе было, наконец, заключено перемирие. Клингенбергам это, однако, стоило независимости: Эберхард фон Клингенберг стал бенефициаром (вассалом) Сигизмунда, получая взамен 200 гульденов.

В последующее десятилетие был улажен внутрисемейный спор о наследстве, с последовавшим специальным запретом на продажу Хоэнтвиля. Финансовые проблемы, однако, побудили Альбрехта фон Клингенберга, а также Каспара фон Клингенберга-старшего в 1483 г. на шесть лет стать бенефициарами Эберхарда фон Вюртемберга, который тем самым получал право на 2 части владения Клингенбергов на Хоэнтвиле. В 1486 г. аналогичный договор заключил Бернхард фон Клингенберг. Видимо, не желая чрезмерного усиления позиций вюртембергских графов в родовых владениях, Каспар-старший в 1485 г. примкнул к австрийскому эрцгерцогу; его примеру в 1489 г. последовал Альбрехт Клингенберг.

В Швабской войне 1499 г., несмотря на активные боевые действия в Хегау, Хоэнтвиль ни разу не был атакован.

Вюртембергская крепость

В 1511 г. Ульрих фон Вюртемберг объявил о своём праве безвозмездного использования Твиля, точнее: части, принадлежащей Гансу Генриху фон Клингенбергу. Следствием стали семейные распри, в ходе которых Гансу Генриху удалось почти полностью сконцентрировать в своих руках управление замком. Право использования Хоэнтвиля пригодилось вюртембергскому герцогу в 1519 г., когда, изгнанный после поражения в конфликте со Швабским союзом, он был вынужден искать себе убежище. В 1521 г. Ульрих фон Вюртемберг приобрёл права на использование Хоэнтвиля в качестве своего опорного пункта в отвоевании Вюртемберга. Договор предусматривал, что в течение двух лет после успешного возвращения Ульриха на вюртембергский трон Твиль вновь должен стать полноценным владением Ганса Ульриха фон Клингенберга; кроме того Клингенбергам было обещано финансовое вознаграждение. В 1525 г. для этих целей на Хоэнтвиле было сконцентрировано порядка 500 швейцарских наёмников; в ближайшей округе Ульриха были готовы поддержать отряды общей численностью 6-8 тыс. человек. Под Штуттгартом поход был, однако, прерван после известия о пленении под Павией поддерживавшего Ульриха французского короля Франциска I и последовавшего отхода швейцарских наёмников.

Спустя 9 лет Ульриху фон Вюртембергу всё же удалось вернуть свой титул и владения, но Твиль не был возвращён Клингенбергам; 24 мая 1538 г. за 12 000 гульденов герцог Ульрих приобрёл все права на замок, который — будучи перестроен — должен был стать одной из семи крепостей, поддерживающих власть и порядок в стране. Значительную финансовую помощь в этом деле вновь оказал Франциск I. При наследнике Ульриха, герцоге Кристофе, в 1550 г. Хоэнтвиль был укреплён и расширен.

Хоэнтвиль в Тридцатилетней войне

Старое соперничество между теперь протестантским Вюртембергом и Габсбургами с новой силой проявилось во время Тридцатилетней войны. Предвидя скорые активные военные действия, крепость была дополнительно усилена в период между 1627 и 1634 гг.

После своего поражения в сражении при Вимпфене в 1622 г. Вюртемберг старался придерживаться политики нейтралитета. Однако, изданный Фердинандом II в 1629 г. эдикт о реституции секуляризованного церковного имущества способствовал новому сплочению протестантских кругов и сословий в Хайльброннском союзе (1633 г.) вместе со шведским королём Густавом II Адольфом. Новый союзник, впрочем, не смог спасти Вюртемберг от сокрушительного поражения в сражении при Нёрдлингене в 1634 г, и правивший тогда герцог Эберхард III был вынужден бежать со всем своим двором в Страсбург. Новый император Фердинанд III рассматривал Вюртемберг как военный трофей Габсбургов, и соответственно с ним обошёлся: страна была разорена и разграблена, а все вюртембергские крепости, за исключением Хоэнтвиля, завоёваны имперскими войсками.

Опасаясь чрезмерного усиления Габсбургов, поддержку протестантским сословиям оказала Франция, теперь открыто вступившая в войну. Хоэнтвиль и в этом конфликте продолжал играть важную роль опорного пункта объединённых протестантских и французских сил на юге Германии. Причём определяющей была, по всей видимости, личная решимость коменданта крепости Конрада Видерхольта (нем. Konrad Wi(e)derholt, 1598—1667), всеми силами противостоявшего попыткам завоевания Хоэнтвиля.

Первая осада крепости в этой войне длилась с августа 1635 по февраль 1636 г., и запомнилась, скорее, разразившейся в то же самое время эпидемией чумы, унёсшей 150 жизней.

В 1637 г. по плану герцога Эберхарда, проводившему тогда переговоры с императором о своём возвращении в Вюртемберг, была запланирована передача Хоэнтвиля императорским войскам. План сорвался лишь из-за неготовности Конрада Видерхольта следовать этому указанию. Вопреки желанию герцога, Видерхольт предоставил крепость Бернхарду Саксен-Веймарскому, создав таким образом надёжную базу для действий французских и протестантских сил.

Между июлем и октябрём 1639 г. Хоэнтвиль был осаждаем во второй раз, всё так же безуспешно, как и тремя годами ранее. Вновь было отклонено и повторное требование герцога сдать крепость.

В сентябре 1640 г. и зимой 1641—1642 гг. крепость была осаждаема в третий и в червёртый раз, теперь испанскими войсками, которые смогли настолько близко подойти к Хоэнтвилю, что впервые стал возможен и артиллерийский обстрел. Понеся серьёзные потери вследствие тяжёлой зимы и узнав о приближении подкрепления для гарнизона, испанцы были вынуждены снять осаду и отступить.

В 1644 г. генерал фон Мерси в очередной и последний раз попытался взять крепость, хотя речь шла скорее о блокировании дальних подступов и об ограничении возможных ответных действий осаждённых.

С заключением Вестфальского мира Конрад Видерхольт, наконец, в ноябре 1648 г. выразил готовность передать крепость герцогу. Сама передача состоялась, правда, лишь 10 августа 1650 г. Через два дня, 12 августа, Видерхольт подал в отставку, и 17 августа Хоэнтвиль с визитом посетил герцог Эберхард III.

2 половина XVII—XX вв.

В 1653, 1700 и 1735 гг. были предприняты дополнительные меры по превращению Хоэнтвиля в самую большую и неприступную крепость юга Германии.

С 1658 г. Хоэнтвиль использовался как государственная тюрьма, оставаясь в то же самое время герцогской резиденцией для неспокойных времён. Так, с началом войны за испанское наследство в 1701 г. Хоэнтвиль в очередной раз был приведён в состояние повышенной готовности (вплоть до 1714 г.); до боевых действий, однако, дело не дошло.

Во время войны за австрийское наследство осенью 1741 г. в Хоэнтвиле укрывались члены правящей вюртембергской фамилии: герцог Карл Евгений и его оба брата Людвиг Евгений и Фридрих Евгений.

С 1759 по 1764 гг. в крепости в заключении находился известный правовед Иоганн Якоб Мозер.

Начиная со второй половине XVIII в. Хоэнтвиль постепенно терял своё военное значение, что выразилось в сносе ряда строений в нижней части крепости.

В ходе французских революционных войн, после известия о пересечении французскими войсками Рейна, австрийские военные части покинули 1 мая 1800 г. лежащий у подножия Хоэнтвиля город Зинген (был в составе Передней Австрии с 1775 г.), в результате чего крепость была окружена 16 дивизионом генерала Вандама. Первоначально отклонённое комендантом требование немедленной сдачи Хоэнтвиля, было всё же удовлетворено 2 мая. Зимой 1800—1801 гг. крепость была разрушена по указанию французского правительства.

В 1810 г. по Парижскому договору Зинген был присоединён к Великому герцогству Баден, в то время как крепость Хоэнтвиль — в качестве коронного владения и эксклава — осталась частью Вюртемберга. Предпринятые в последующие десятилетия переговоры о решении проблемы экстерриториального статуса крепости не принесли успеха. На этом фоне, начиная с 1821 г., было предпринято несколько попыток восстановить боеспособность горного укрепления.

С 1849 г. Хоэнтвиль находился в подчинении города Тутлинген.

В Первой и Второй мировой войнах на Хоэнтвиле располагался наблюдательный пункт противовоздушной обороны. Кроме того, в 1945 г. во время авианалётов в старых казематах было обустроено бомбоубежище для жителей близлежащих деревень. 27 апреля 1945 г. Хоэнтвиль пережил последнюю осаду в своей истории, будучи обстрелян подходившими к Зингену французскими танковыми соединениями.

С 1 января 1969 г. Хоэнтвиль находится в административном подчинении города Зинген.

Современное использование

Сегодня в крепости, находящейся под управлением «Государственных замков и парков Баден-Вюртемберга», обустроен музей под открытым небом.

Кроме того, в июле здесь проходит известный далеко за пределами региона опен-эйр-фестиваль, длящийся целую неделю.

Благодаря прекрасному виду на Хегау и Боденское озеро, Хоэнтвиль является также излюбленной целью пеших семейных прогулок.

Галерея

• Hohentwiel Ruine Karlsbastion Stabsoffizierwohnung.JPG

  Руины Карлова бастиона. Штаб-офицерская казарма

• Hohentwiel Ruine Marketenderei Kaserne.JPG

  Нижняя крепость. Руины казармы и маркитантский дом

• Hohentwiel Ruine Rondell Augusta.JPG

  Рондель Августа

Литература

• Casimir Bumiller: Hohentwiel: Die Geschichte einer Burg zwischen Festungsalltag und großer Politik. 2. Auflage. Stadler, Konstanz 1997, ISBN 3-7977-0370-8
• Roland Kessinger (Hrsg.), Klaus-Michael Peter (Hrsg.): Hohentwiel Buch — Kaiser, Herzöge, Ritter, Räuber, Revolutionäre, Jazzlegenden. MarkOrPlan, Singen (Hohentwiel)/ Bonn 2002, ISBN 3-933356-17-2
• Roland Kessinger (Hrsg.), Klaus-Michael Peter (Hrsg.): Neue Hohentwiel Chronik (2. Anhang 2009/10 zum Hohentwiel Buch). MarkOrPlan, Singen (Hohentwiel) 2009, ISBN 978-3-933356-55-0.

Отрывок, характеризующий Крепость Хоэнтвиль

– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.


В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»