Легенда о Гамлете

Легенда о Гамлете — комплекс отраженных в письменных источниках мифов, легенд и реальных исторических событий, которые повлияли (или могли повлиять) на создание Уильямом Шекспиром трагедии «Гамлет». Истории и легенды об убийстве братьев (мужей/зятьев и т.п.) и последующей мести за отцов в разных вариациях присутствуют в мифологии разных стран и времен: от Римской республики до стюартовской Англии.

Считается, что основным источником для написания шекспировской трагедии послужила так называемая «Сага о Гамлете» — часть III древнескандинавской хроники, записанной Саксоном Грамматиком, «Деяния данов» («Gesta Danorum»), в которой рассказывается об убийстве Фенгом (Фенгоном) своего брата, ютландского короля Хорвендила и мести за убитого отца принца Гамлета (Амледа). Точно неизвестно, откуда данная история была взята Саксоном Грамматиком: из устных или из письменных источников.

Сага Саксона Грамматика легла в основу кинофильма Принц Ютландии (1994).

«Деяния данов»

Хроника «Деяния данов» была записана Саксоном Грамматиком в начале XIII века. Её оригинал был утерян. Сохранились только четыре фрагмента: Фрагмент Ангера, Фрагмент Лассена, Фрагмент Калл-Расмуссена и Фрагмент Плеснера. Фрагмент Ангера — самый большой и единственный признанный написанным рукой самого Саксона. Остальные фрагменты — списки. Все сохранившиеся фрагменты хранятся в Королевской библиотеке Дании в Копенгагене. Начиная с XVI века хроника стала доступна лишь в кратком изложении под названием «Compendium Saxonis» в «Chronica Jutensis» от 1342 года. Изложение в хронике начинается с древнейших времен (описывает легендарные события) и заканчивается событиями XII века. Причем, если в первых 9 книгах основой повествования являются, в основном, мифологические сюжеты, то книги 10-16 описывают исторические события от правления Горма Старого до современных Саксону Событий (правление Кнуда VI).

Персонажи «Саги о Гамлете»

• Хорвендил XIX (варианты прочтения имени: Хорвендел, Орвендел, Орвендил, Аурвендил, Арвандил, Харвандил, Харвендел, Хорвендилис, Аурвандиль; датск. Horwendill; лат. Horwendillus) — вождь (король) Ютландии, брат Фенга, муж Геруты и отец Амледа. Был убит собственным братом из жажды власти. Прототип шекспировского Короля, отца датского принца Гамлета (Призрак отца Гамлета).
• Фенг (Фенгон, Фенги, Фенге, Фенго, Фенгонис; датск. Fenge; лат. Fengo, onis) — брат и убийца ютландского короля Хорвендила (Орвендела). После убийста взял в жены Геруту. Был убит принцем Гамлетом (Амледом). Прототип Клавдия.
• Амлед (Гамлет, Амлет, Амлоди, Хамлет; датск. Amleth, Amblothæ; исл. Amlóði; лат. Amletus) — сын Хорвендила и Геруты. Был свидетелем убийства отца, притворился сумасшедшим. Впоследствии осуществил месть и убил Фенга. Непосредственный прототип Гамлета.
• Герута (Герут, Гертруда, Грюда, датск. Gerutha, лат. Grytha) — жена Хорвендила, затем — Фенга. Мать Амледа. Дочь короля Дании Рорика (Хрёрика). Прототип Гертруды.
• Друг Фенга. Решает раскрыть обман Амледа и прячется за гобеленом в спальне его матери. Был убит Амледом. Прототип Полония.
• Молочный брат Амледа. Защищает его и предупреждает от опасностях. Прототип Горацио.
• Двое вассалов Фенга. Сопровождали Амледа в Англию, должны были передать английскому королю письмо с требованием убить Амледа. Повешены британским королём. Прототипы Розенкранца и Гильденстерна.
• Женщина, подосланная Фенгом. Должна была разоблачить обман Амледа. Сказано, что эту женщину и Амледа в детстве связывала дружба. Возможно, одна из прототипов Офелии.
• Хрёрик Метатель Колец (Рорик, Рорикус; др.-скан. Hrærekr Slöngvanbaugi; лат. Roricus) — верховный король Дании, которому служат Хорвендел и Фенге. Отец Геруты и дед Амледа.
• Британский король и его дочь. Фенг планировал убить Амледа «руками британского короля» (послав ему письмо). Британский король был так очарован мудростью Амледа, что отдал ему в жены свою дочь. Дочь, возможно, также одна из прототипов Офелии.

Не упоминаются непосредственно в Саге, но участвуют в смежных событиях:

• Коль (Коллер, Koller) — король Норвегии, враг датчан. Был убит Хорвенделом, за что тот получил в управлению Ютландию и в жены Геруту от Рорика (Хрёрика).
• Виглек (Витлег, Витлак, Виглак, Виглет, Виглекус, Виклетус; лат. Vigletus; датск. Wihtlæg) — преемник Рорика, верховный король Дании. Враждовал с Амледом, победил и убил его в битве. Коль и Виглек — одни из возможных прототипов принца Фортинбраса.

Сюжет

Ютландский вождь Хорвендил, сын Гервендела (Эрвендила), побеждает в бою норвежского короля Коля и преподносит военные трофеи верховному королю Дании Хрёрику Метателю Колец. За это Хрёрик (у Саксона Рорик) назначает Ховерндила королём Ютландии и дает ему в жены свою дочь Геруту. Вскоре у Геруты и Хорвендила рождается сын, Амлед (Гамлет, Амлет).

Фенг (Фенгон, Фенге), брат короля, из жажды власти убил родного брата и взял в жены Геруту. Убийство он объяснил жестоким отношением Хорвендила к своей жене. Амлед, видевший смерть отца, решил изобразить сумасшествие. Хотя он начал готовиться к мести за отца и даже не скрывал этого, что, впрочем, учитывая уверенность в сумасшествии принца, не воспринималось всерьёз:

Гамлет видел все это, но, опасаясь, как бы слишком большой проницательностью не навлечь на себя подозрений дяди, облекшись в притворное слабоумие, изобразил великое повреждение рассудка; такого рода хитростью он не только ум прикрыл, но и безопасность свою обеспечил. Ежедневно в покоях своей матери, грязный и безучастный, кидался он на землю, марая себя мерзкой слякотью нечистот. Его оскверненный лик и опачканная грязью наружность являли безумие в виде потешного шутовства. Что бы он ни говорил, соответствовало такому роду безумия, что бы ни делал — дышало безмерной тупостью. Чего же более? Не за человека его можно было почесть, а за чудовищную потеху безумной судьбы. Часто сидя у очага, он сгребал руками тлеющую золу, вытачивал деревянные крючья и обжигал их на огне. Концам их он придавал форму зубцов, желая сделать их еще более прочными в сцеплениях. А когда его спрашивали, что он делает, отвечал, что готовит острые дротики для мести за своего отца. Ответ этот вызывал немало издевок, потому что все с пренебрежением относились к бессмысленности его смешного занятия, хотя оно и помогло впоследствии выполнению его замысла.

Амлед очень внимательно выбирал слова и строил бессмысленные фразы, чтобы не выдать себя. Тем не менее, Фенг подозревал, что племянник может притворяться. Поэтому решил раскрыть его обман. Он подговорил женщину, подругу детства Амледа, соблазнить принца. В случае, если тот поддастся «порыву страсти», значит, он не может быть безумен. Однако молочный брат и лучший друг Амледа предупредил его о коварном плане дяди. Благодаря этому Амледу удалось избежать ловушки дяди. Оставшись наедине с девушкой и «насладившись любовью, он стал просить её весьма настойчиво никому не говорить об этом; и просьба о молчании была с такой же страстностью обещана, как и испрошена». В итоге, по возвращении в домой, девушка объявила, что Амлед ничего с ней не делал.

Затем друг Фенга, уверенный, «что непостижимую хитрость его ума невозможно разоблачить какой-то обычной интригой», придумал свой план разоблачения. Он пробрался в кабинет Геруты, матери Амледа, решив, что при ней сын точно будет говорить разумно. Он спрятался в тайник за гобеленом. Однако Амлед заметил спрятавшегося друга Фенга, достал его из тайника и убил, после жестоко расправился с телом. Матери Амлед сказал уже очень рассудительную речь:

И когда мать с громкими воплями стала оплакивать безумие своего сына при нем же, он ей сказал: «Бесчестнейшая из женщин! Под этим притворным плачем ты пытаешься скрыть тягчайшее преступление? Похотливая, как блудница, не ты ли вступила в этот преступный и омерзительный брак, прижимая к греховной груди убийцу твоего мужа? Не ты ли ласкала с бесстыдно-соблазнительной нежностью того, кто убил отца твоего сына? Так поистине лишь кобылицы сочетаются с победителями их самцов — животным присуще поспешно и без разбора спариваться. Наверное, и у тебя по их примеру изгладилась память о первом супруге. Что до меня, то я прикинулся умалишенным не без цели, ибо, несомненно, убийца своего брата будет неистовствовать с равной жестокостью и против других своих родичей. Поэтому лучше облачиться в наряд глупости, чем здравомыслия, и защиту своей безопасности искать в видимости полного безумия. Но стремление отмстить за отца еще твердо в моем сердце; я ловлю такой случай, выжидаю удобное время. Всему своё место. Против темного и жестокого духа должно напрячь все умственные силы. Тебе же, коей лучше горевать о собственном бесчестье, не к чему лить слезы о моем безумии! Не чужой, а собственной души пороки оплакивать надобно. О прочем помни и храни молчание».

Тогда Фенг решил убить Амледа. Однако, опасаясь навлечь на себя гнев Геруты и её отца Рорика (Хрёрика) еще одним кровным преступлением, он решает отправить Амледа в Британию и послать с ним двух своих вассалов, дав им письмо, в котором просил короля убить Амледа. Но на корабле Амлед обнаружил письмо и тайно его переделал: отныне Фенг «просил» британского правителя почетно принять принца и выдать за умнейшего из юношей королевскую дочь, а двоих прочих убить. В Британии Амлед отказался от торжественного ужина, достаточно дерзко и даже по-хамски ответив королю. В ответ король сказал, что «сказавший такое должен быть или сверхчеловечески умен, или вовсе безумен». Впоследствии Амлед еще не раз произвел на короля впечатление своими речами, в котором он не гнушался прямоты и дерзости. В итоге, «король, чтя мудрость Гамлета, как некий божественный дар, отдал ему в жены свою дочь». Вассалы Фенга — спутники Амледа — были повешены.

Год спустя Амлед вернулся в Ютландию. Он прибыл в замок в тот самый момент, когда справляли поминки по нему (уезжая, он просил мать организовать поминки именно в этот день). Амлед, изображая сумасшествие, принялся опаивать придворных вином. После этого он поджег дом (триклиний) и все сгорели заживо. Наконец, он поднялся в спальню Фенга, разбудил его и, объявив, что вершит месть за смерть отца, убил. После этого Амлед стал править Ютландией.

Дальнейшие события не имеют отношения к событиям шекспировской трагедии. После прихода к власти Амлед возвращается в Британию за своей женой, но король отправляет его свататься к жестокой королеве Шотландии Эрментруде, которая известна убийствами собственных женихов. Первая жена Амледа предупредила его, что таким образом британский король хочет свершить месть за убийство Фенга «чужими руками». Но Эрментруда влюбляется в Амледа и решает выйти за него замуж. Амлед побеждает британского короля в битве и вступает с Эрментрудой в брак. Вскоре после смерти короля Хрёрика (Рорика) Данией стал править его преемник Виглек (Витлег, Витлег), который не захотел мириться с излишней самостоятельностью Амледа, своего вассала. Виглек победил и убил Амледа в битве и женился на вдове покойного, Эрментруде. Тело Амледа было сожжено на погребальном костре и захоронено в пустоши.

Известно, что в 1933 году в ютландской деревне Аммельхед, название которой некоторые производят от «Amleth's Heath» (Амлетс Хит — «амледова пустошь»), был установлен камень в честь Амледа. Есть версия, что именно здесь был похоронен легендарный Амлед.

«Хроника конунгов из Лейре»

Еще один источник, в котором упоминаются данные персонажи, это «Хроника конунгов из Лейре» (en:Chronicon Lethrense) и её часть — «Лундские анналы». Примечательно, что эта хроника была написана раньше хроники Саксона Грамматика — в 1170-х годах (в то время, как «Деяния данов» были окончены в начале XIII века). Однако в данном источнике также упоминается, что король Хрёрик Метатель Колец назначает братьев Харвендела (Орвендела) и Фенге правителями Ютландии и отдает старшему, Харвенделу, свою дочь Геруту за верную службу. После этого помещается уже известная история об убийстве Фенгом брата и о мести принца Амледа (Амблота), притворившегося, чтобы спасти жизнь, сумасшедшим, своему дяде. Хроники Лейре и Саксона Грамматика расходятся лишь в незначительных деталях: например, в Хронике Лейре Амлед убивает Фенга на пиру (а не в спальне, как у Саксона).

Другие скандинавские источники

Младшая Эдда

В «Языке поэзии» — третьей части Младшей Эдды Снорри Стурлусона, сборнике скандинавских легенд, также упоминается имя Амледа (Амлоди), однако, он не фигурирует как действующее лицо, более того, имя упоминается в связи с совсем другими событиями. В разделе «Кеннинги моря» приведены стихи скальда Снэбьёрна:

Hvatt kveða hræra Grótta
hergrimmastan skerja
út fyrir jarðar skauti
eylúðrs níu brúðir,
þær er, lungs, fyrir löngu,
líðmeldr, skipa hlíðar
baugskerðir rístr barði
ból, Amlóða mólu.
Hér er kallat hafit Amlóða kvern

В данной висе рассказывается о прохождении кораблей по морю мимо «основной мельницы Гротти и жернова Амлоди». Ныне, как сказано, данный участок воды называется «Мельницей Амлоди».

Сага о Хрольве Жердинке

Подобная история встречается в ряде других скандинавских источников, например, в «Саге о Хрольве Жердинке и его витязях» (исл. Hrólfs saga kraka ok kappa hans). В первом разделе — «Пряди о Фроди» — речь идет о датском конунге Хальвдане и его завистливом брате Фроди.

Теперь надо рассказать о том, что конунг Фроди сидел в своём государстве, и мучила его зависть к своему брату, конунгу Хальвдану, его удел не казался ему таким хорошим, и он решил, что должен править Данией один. Поэтому он собрал многочисленное войско, направился в Данию, пришёл туда в ночной час, и предал всё огню и мечу. Конунг Хальвдан не мог долго обороняться. Он был схвачен и убит, а те, кто был с ним, бежали. А всем горожанам пришлось присягнуть на верность конунгу Фроди, а иначе он велел пытать их различными пытками.

Согласно сюжету саги после убийства короля его дети, Хельги и Хроар, были спасены бондом Вивилем, который спрятал мальчиков и сказал им, что, в случае наступления опасности, Вивиль даст сигнал, громко позвав своих псов. Возможно, в этом можно видеть истоки гамлетовской кинантропии (en:Cynantropy) — то есть подражания собаке как способа изображения притворного сумасшествия. В дальнейшем Хельги и Хроар возвращаются в Данию, мстят за своего отца и становятся правителями Дании после смерти конунга Фроди.

Тема кровной мести еще неоднократно появляется на страницах Саги. В «Пряди о Хельги» сначала племянник Хроара, конунг Хрок, убивает своего дядю, желая получить наследство, а затем конунг Хельги мстит за убийство брата. Интересно то, что ряд сюжетов данной Саги перекликаются с «Сагой о Гамлете» Саксона. Например, конунг Хроар женится на дочери могущественного конунга Нордри и правит, фактически от его имени (у Саксона Хорвендил женится на Геруте и правит от имени её отца). Также соответствует сюжет о конунге Хельги, который отомстил за отца, а затем потерпел поражение в битве, а жена конунга досталась победителю (у Саксона Амлед погибает в бою с Виглеком, который женится на вдове Амледа).

История о Хельги и Хроаре с незначительными изменениями была отражена в саге позднейшего происхождения: Саге об Амбалесе (Ambáles saga).

«Сага о Греттире» и появление образа призрака

Образ призрака — человека (в данном случае, воина), восставшего из мертвых также неоднократно встречается в исландской литературе. Жанр этот широко представлен в «Сагах об исландцах», и он до сих пор чрезвычайно популярен в Исландии. Рассказ о Гламе — самый знаменитый представитель этого жанра.

В «Саге о Греттире» говорится так:

Немного погодя люди стали замечать, что Гламу не лежится в могиле. Много было от этого бед людям: иные, увидев его, теряли сознание, а иные и разум. Сразу после Рождества люди видели его на дворе. Взял их ужас. Многие кинулись прочь из тех мест. Скоро Глам стал ночью ездить верхом на коньке крыши, так что крыша едва не рушилась. Стал он ходить потом и днем и ночью. Люди не смели и заезжать в ту долину, хотя бы по важному делу. Все в тех местах считали это великой напастью.

В бой с Гламом вступает воин Греттир, но в ходе битвы, он лишается своих сил от взгляда мертвеца (в итоге, ему все же удалось победить):

И вот, когда Глам упал, луна как раз вышла из-за облака, и Глам уставился на Греттира. Греттир сам говорил, что это был один-единственный раз, когда он содрогнулся. И тут на него нашла такая слабость, от всего вместе — от усталости и от пристального взгляда Глама, — что он был не в силах занести меч и лежал между жизнью и смертью.

Данный сюжет, учитывая знакомство Шекспира с сагами, мог послужить одним из базовых для создания сюжета с призраком отца Гамлета.

Древние и восточные источники

«История от основания города»

Уильям Шекспир был знаком и с древнеримскими источниками, которые использовал для написания своих произведений. В частности, для создания «Гамлета» важной является история Тита Ливия о Луции Юнии Бруте. Схожа здесь генеральная линия — молодой Луций Юний Брут, племянник царя Тарквиния, чтобы не стать жертвой расправы его дяди со знатными аристократами, притворился глупцом и даже принял прозвище «Тупица». Впоследствии, как известно, Брут поднял восстание против своего дяди Тарквиния, что привело к свержению Римского царства и установлению республики. Впоследствии, кстати, данный мотив повторяется, когда другой племянник царя Аррунт в битве убивает Брута, при этом, гибнет сам.

Еще один факт, который связывает «Историю» Ливия и «Деяния данов» Саксона — это легенда о двух золотых тростях (жезлах). У Саксона британский король в знак уважения к Амледу и в качестве восполнения недостатка в отряде (двое спутников Амледа были повешены) велел выдать принцу золото, из которого тот велел сделать две трости (или жезла). У Ливия есть свидетельство о том, что золотая трость (жезл) являются символом ума:

Вот кого Тарквинии взяли тогда с собой в Дельфы, скорее посмешищем, чем товарищем, а он, как рассказывают, понес в дар Аполлону золотой жезл, скрытый внутри полого рогового, — иносказательный образ собственного ума.

Шахнаме

Параллели со скандинавскими легендами есть и в арабских источниках, в частности, в «Шахнаме» («Книге царей») персидского поэта Фирдоуси. Согласно Фирдоуси, сын царя Сиявуша Кей-Хосров после убийства отца Афрасиабом «притворился дурачком», что заставило нового правителя увериться в его безобидности. Впоследствии Кей-Хосров вырастает и, вернувшись в Иран, отрубает убийце отца голову.

Миф об Оресте

Сюжет Гамлета схож с одним из древнегреческих мифов об Оресте.

В британских и ирландских источниках

Помимо скандинавских источников, при написании «Гамлета» возможно было использование и более близких Шекспиру (территориально) британских и ирландских источников, в которых также встречались подобные легенды.

«Анналы четырёх мастеров»

Попытка доказать историчность Амледа (Гамлета) была предпринята с помощью «Анналов королевства Ирландии четырех мастеров» — летописи древней истории Ирландии. В ней под 851 годом помещено известие о прибытии в Ирландию Авлета (или Амлайба (ирл. Amhlaeibh), т.е. Амледа), сына короля Лохланна (Лохланн — вероятно, общее обозначение в ирландских источниках скандинавских земель) и объединении под его властью всех викингов, живущих в Ирландии. Дальше описаны деяния Авлета—Амледа в Ирландии: разорение и завоевание Миде в 857 году, война с королём Кервалом в 859 году, а в следующем — с королём Фланном, утопление короля Конховара в 862, сожжение крепости Авлета в 865 и сожжение монастыря Ард Ваха в 867 году.

После этого, известия о Авлете на страницах хроники более не появляются, за исключением эпизода в 917 году, где сказано, что Авлетом был убит верховный король Ирландии Ниалл Глундуб. Однако в других источниках имя Авлета не упоминается, а убийство короля приписывается королю Дублина Ситрику Слепому. В связи с этим делались попытки идентифицировать Ситрика, чьё королевство позднее будет завоевано английским королём Этельстаном, и Авлета как одно лицо, таким образом «Гамлет» с английским эпосом о Хавелоке (прототипом которого стал Олав Кваран, сын Ситрика Слепого).

Известный историк Хью Кеннер согласился с тем, что имя и легенда о Гамлете ирландского происхождения, заявив, что именно ирландцы первыми повлияли на развитие у датчан письменности и грамотности. На основании лингвистических исследований он делает вывод, что имя Авлет (Амлет) — ни что иное, как форма имени Олаф (то есть, по мнению Кеннера, имя, заимствованное скандинавами у ирландцев). Кеннер заявляет, что Саксон Грамматик взял историю о Амледе из кельтских источников.

Впрочем, данная теория, опровергается данными археологии, согласно которым имя Амлет встречается на древних рунах еще начала VIII века, когда датчане еще не пересекались с ирландцами. Кроме того, викинги путешествовали на Британские острова и даже правили там еще до написания ирландских источников.

Легенда о Бэве

Легенда, схожая с гамлетовской, встречается в еще одном английском сюжете — о Бэве из Амтона. По сюжету, мать Бэва, графиня Гэмптонская (Амтонская) организует убийство собственного мужа, чтобы захватить власть. Затем, опасаясь мести десятилетнего сына, она продает его сарацинским купцам. После прохождения жизненных тягот, Бэв женится на принцессе Жозиане, после чего возвращается в Англию и убивает мать, а также расправляется с другими убийцами отца.

Ур-Гамлет

В XVI веке в Англии появляются первые попытки облечь историю о Гамлете в поэтическую форму. Важнейшими для этого периода произведениями являются "Трагедии" [ru.wikipedia.org/w/index.php?title=%D0%A4%D1%80%D0%B0%D0%BD%D1%81%D1%83%D0%B0_%D0%91%D0%B5%D0%BB%D1%8C%D1%84%D0%BE%D1%80%D0%B5&action=edit&redlink=1 Беллефоре] (en:François de Belleforest), объединенные в цикл «Исторические трагедии» (1570). Отдельно «История Гамлета» (« The Hystorie of Hamblet ») публикуется в Англии в 1608 году.

В 1589 году Гамлет «появляется» во введении, написанном Томасом Нэшем для «Менафона» Роберта Грина. Дальнейшие появления Гамлета в литературе и на сцене до Шекспира объединены термином «Ур-Гамлет» («Пред-Гамлет»).

См. также

• Принц Ютландии

Отрывок, характеризующий Легенда о Гамлете

– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.
Он врал все, что толковалось между денщиками. Многое из этого была правда. Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и задумался.
Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, насупился и помолчал.
– Оно значит: коли быть сраженью, – сказал он задумчиво, – и в скорости, так это так точно. Ну, а коли пройдет три дня апосля того самого числа, тогда, значит, это самое сражение в оттяжку пойдет.
Наполеону перевели это так: «Si la bataille est donnee avant trois jours, les Francais la gagneraient, mais que si elle serait donnee plus tard, Dieu seul sait ce qui en arrivrait», [«Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится».] – улыбаясь передал Lelorgne d'Ideville. Наполеон не улыбнулся, хотя он, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повторить себе эти слова.
Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.
– Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире побил, ну да об нас другая статья… – сказал он, сам не зная, как и отчего под конец проскочил в его словах хвастливый патриотизм. Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Le jeune Cosaque fit sourire son puissant interlocuteur», [Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собеседника.] – говорит Тьер. Проехав несколько шагов молча, Наполеон обратился к Бертье и сказал, что он хочет испытать действие, которое произведет sur cet enfant du Don [на это дитя Дона] известие о том, что тот человек, с которым говорит этот enfant du Don, есть сам император, тот самый император, который написал на пирамидах бессмертно победоносное имя.
Известие было передано.
Лаврушка (поняв, что это делалось, чтобы озадачить его, и что Наполеон думает, что он испугается), чтобы угодить новым господам, тотчас же притворился изумленным, ошеломленным, выпучил глаза и сделал такое же лицо, которое ему привычно было, когда его водили сечь. «A peine l'interprete de Napoleon, – говорит Тьер, – avait il parle, que le Cosaque, saisi d'une sorte d'ebahissement, no profera plus une parole et marcha les yeux constamment attaches sur ce conquerant, dont le nom avait penetre jusqu'a lui, a travers les steppes de l'Orient. Toute sa loquacite s'etait subitement arretee, pour faire place a un sentiment d'admiration naive et silencieuse. Napoleon, apres l'avoir recompense, lui fit donner la liberte, comme a un oiseau qu'on rend aux champs qui l'ont vu naitre». [Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как казак, охваченный каким то остолбенением, не произнес более ни одного слова и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям.]
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.