Пьяный ангел

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Пьяный ангел
酔いどれ天使
Жанр

драма

Режиссёр

Акира Куросава

Продюсер

Содзиро Мотоки

Автор
сценария

Кэйноскэ Уэгуса
Акира Куросава

В главных
ролях

Тосиро Мифунэ</br>Такаси Симура

Оператор

Такэо Ито

Композитор

Рёити Хаттори
Фумио Хаясака

Кинокомпания

Toho

Длительность

102 мин.

Страна

Япония Япония

Год

1948

IMDb

ID 0040979

К:Фильмы 1948 года

«Пья́ный а́нгел» (яп. 醉いどれ天使, ёйдорэ тэнси, 1948) — японский художественный фильм, социально-философская драма Акиры Куросавы. Фильм считается поворотным в творчестве режиссёра, по его собственным словам, именно в этом фильме он впервые полностью творчески самореализовался, не будучи скован навязанными ему установками студии или прямым влиянием других кинематографистов: «В этом фильме я, наконец, стал самим собой. Это был мой фильм. Его сделал я и никто другой».[1]





Сюжет

Действие фильма разворачивается в послевоенной Японии, в районе трущоб, который находится под контролем гангстерских групп. Доктор Санада (Такаси Симура) — один из немногих оставшихся в районе врачей. К нему обращается мелкий гангстер Мацунага (Тосиро Мифунэ), который ранен в руку, но утверждает, что напоролся на гвоздь. Доктор вынимает из его руки пулю, попутно диагностирует у гангстера запущенный туберкулёз, говорит, что он долго не протянет, и настаивает, что Мацунаге надо у него лечиться. Мацунага в ярости ударяет доктора и уходит.

Доктор в баре ругает пациента за то, что тот пьёт. Когда пациент уходит, доктор сам заказывает выпивку. Вскоре становится ясно, что Санада — алкоголик. Единственное, что его удерживает от впадения в ничтожество — стремление лечить людей. Ему удаётся вылечить туберкулёз у юной девушки. К Мацунаге он испытывает двойственные чувства — с одной стороны, он ненавидит тупость и жестокость гангстеров, с другой — ощущает, что в Мацунаге осталось много человеческого, что он не безнадёжно испорчен. Прежде всего доктор ненавидит свою собственную слабость, именно её он не может себе простить, и именно из-за неё пытается помочь гангстеру. В разговорах с Мацунагой, который приходит на перевязки, он откровенен и смел. Мацунага обещает доктору бросить пить и ходить лечиться. Гангстер ощущает, что в его жизни что-то меняется, что для того, чтобы выжить, ему нужно измениться, но тут появляется вернувшийся из заключения главарь его банды Окада и Мацунага теряет только что обретенную уверенность. Он всё ещё на распутье, ему не хватает смелости принять решение навсегда покончить с прошлым. Он уступает Окаде пядь за пядью: сначала соглашается выпить с ним, хотя доктор категорически ему запретил спиртное, а затем Окада кладет глаз на подругу Мацунаги.

Положение осложняется, когда Окаде сообщают, что доктор Санада живет с его бывшей женой. Главарь угрожает Санаде, и Мацунага думает, что сможет уладить эту ситуацию.

Развязка наступает после того, как Мацунага случайно узнает, что Окада не только понизил его в гангстерской иерархии, но планирует убить его, чтобы создать повод для начала войны уличных банд. Мацунага в ярости и входит в комнату главаря, символически не сняв уличную обувь. Его болезнь уже видна невооруженным глазом, он слабеет, но только телесно, дух его, напротив, силён как никогда. Не говоря ни слова, Мацунага с Окадой начинают драться — без свидетелей. Оба ранены. Окада наносит Мацунаге смертельный удар. Из последних сил Мацунага выходит на террасу, на яркий солнечный свет, где сушится чистое бельё, и умирает.

Фильм заканчивается сценой, в которой доктор встречает девушку из бара, которая несёт урну с прахом Мацунаги. Девушка была влюблена в Мацунагу и мечтала уехать с ним из города. Санада не знает, что гангстер погиб, пытаясь развязаться с бандой, он думает, что Мацунага убит в обычной разборке. Доктор говорит девушке, что таких, как Мацунага, ничто не исправит. «Он был очень упрямым», говорит девушка. «Не плачь», отвечает доктор, «Я знаю, что ты чувствуешь. Поэтому я и не могу его простить».

В ролях

Релиз и награды

  • Фильм вышел на экраны 27 апреля 1948 года.
  • В 1949 году фильм был удостоен трёх премий «Майнити» — за лучший фильм (Акира Куросава), лучшую операторскую работу (Такэо Ито) и лучшую музыку к фильму (Фумио Хаясака). В том же году картина получила премию журнала Kinema Junpo за лучший фильм (Акира Куросава).

Интересные факты

  • Именно с этого фильма началось многолетнее сотрудничество Куросавы и Мифунэ. Куросава вспоминал:
    «…Я обнаружил, что не могу управлять Мифунэ на площадке. Осознав это, я решил — пусть делает как хочет, играет роль по-своему. С другой стороны, меня беспокоило, что если я не буду его контролировать, он может увести мой фильм не в том направлении, куда хотел вести его я. Это была настоящая дилемма. Я ни в коем случае не хотел ограничить его витальность. В конце концов получилось так, что название фильма относится к доктору, но говоря о фильме все вспоминают именно Мифунэ… <…> Я видел его раньше [в других фильмах], но не представлял, что он работает именно так. Например, он всегда реагирует очень быстро. Если я объясняю один аспект роли, он схватывает сразу десять аспектов. Поставленную режиссёром задачу он схватывает на лету. Большинство японских актёров не таковы, поэтому я хотел, чтобы Мифунэ развивал свой талант.»[2]

Источники

  1. Donald Richie. The Films of Akira Kurosawa. — Third edition. — Berkley, Los Angeles, London: Univetsity of California Press, 1998. — С. 47. — ISBN 0-520-22037-4.
  2. Там же, стр. 49.

Напишите отзыв о статье "Пьяный ангел"

Ссылки

Отрывок, характеризующий Пьяный ангел

– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.