Рокасовский, Платон Иванович

Платон Иванович Рокасовский
Дата рождения	15 января 1800(1800-01-15)
Место рождения	Рига
Дата смерти	18 марта 1869(1869-03-18) (69 лет)
Место смерти	Ницца
Принадлежность	Россия Россия
Род войск	пехота, Генеральный штаб
Звание	генерал от инфантерии
Командовал	Отдельный Оренбургский корпус (временно), Финляндский военный округ
Сражения/войны	Русско-турецкая война 1828—1829, Кавказская война
Награды и премии	Орден Святого Владимира 4-й ст. (1823), Орден Святой Анны 2-й ст. (1829), Орден Святого Владимира 3-й ст. (1831), Золотое оружие «За храбрость» (1833), Орден Святого Станислава 2-й ст. (1833), Орден Святого Станислава 1-й ст. (1840), Орден Святого Георгия 4-й ст. (1840), Орден Святой Анны 1-й ст. (1844), Орден Святого Владимира 2-й ст. (1850), Орден Белого Орла (1854), Орден Святого Александра Невского (1858), Орден Святого Владимира 1-й ст. (1864)

Барон Плато́н Ива́нович Рокасо́вский (15 января 1800, Рига — 18 марта 1869, Ницца, Франция) — русский военный и государственный деятель, генерал от инфантерии.

Происходил из польских дворян Городокского уезда Витебской губ., дата рождения точно не известна, в разных источниках называются следующие даты: 1797 год (формулярный список), 18 ноября 1797 (списки Мурзанова), 1799—1800 год (словарь Половцова), 3 января 1800 (надгробие в Ницце), 20 января 1800 года (справочник Шилова—Кузьмина). Отец — Иван Никитич Рокасовский (1762—1826), полковник Козловского пехотного полка, отставной бригадир; мать — Шарлотта, урождённая фон Альбедиль (ум. после 1800 г.).

Военная карьера

Получив домашнее воспитание, был определён 3 января 1811 г. в число сверхкомплектных воспитанников института Корпуса инженеров путей сообщений. Отлично выдержав выпускной экзамен, Рокасовский был, 17 июля 1812 г., произведён в прапорщики, имея всего 15 лет от роду, при чём был оставлен при Институте, для дальнейшего образования, в офицерских классах.

1 сентября 1814 он был произведён, по экзамену, в подпоручики, а затем, 16 июня 1815 г., окончив полный курс наук Института, был произведен в поручики с оставлением репетитором Института и с причислением в резерв. Через год, 3 июня 1816 г., он был переведен в Свиту Его Императорского Величества по квартирмейстерской части (Генеральный штаб) и 30 августа 1818 г. произведён был в штабс-капитаны, после чего был отряжен для занятий географической съемкою Петербургской губернии и за успешные и ревностные труды по этому поручению награждён был, 21 апреля 1823 г., орденом св. Владимира 4-й степени, незадолго пред этим будучи произведен в капитаны (18 апреля 1821 г.). Продолжая занятия по той же съемке, Рокасовский был в 1824 г. назначен состоящим при 3-м отделении Военно-Топографическом Депо, а затем произведён в полковники (29 марта 1826 г.). 11 января 1827 г. Рокасовский был назначен начальником топографической съемки Гродненской губернии и в том же году, 27 июня, перечислен в Генеральный Штаб.

Возникшая вскоре война с Турцией вызвала Рокасовского на боевое поприще: он был произведён 14 апреля 1829 г. в полковники и командирован во 2-ю Турецкую армию с которой принял участие в осаде Силистрии, а затем в последовавшем 30 мая 1829 г. сражении при Кулевчи, в котором был разбит неприятельский корпус. При движении 2-й армии к Шумле Рокасовскому, командированному 6 сентября 1829 г. исправлять должность обер-квартирмейстера 3-го пехотного корпуса, поручено было сделать съемку реки Камчика (3 октября 1829 г.), а затем он участвовал в переходе нашей армии чрез Балканы, в делах при Ямболи и при Сливне и в занятии г. Адрианополя. Награждённый, за храбрость в военных действиях против Турок, орденом св. Анны 2-й степени (22 сентября 1829 г.), а затем и короной на этот орден (6 декабря того же года), Рокасовский был отправлен, 13 февраля 1830 г., по делам службы в Петербург, после чего состоялось (24 мая 1830 г.) его назначение в Отдельный Кавказский Корпус.

На Кавказе Рокасовский одно время находился при генерале от кавалерии Эммануэле, участвовал в различных военных делах против абадзехов, а также в сражении с ними 13 октября того же 1830 г. при р. Псекупсе, за каковое удостоился ордена св. Владимира 3-й степени, а затем был назначен (7 ноября 1830 г.) исправляющим должность обер-квартирмейстера Отдельного Кавказского корпуса (утвержден в этой должности 7 января 1831 г.). Рокасовский участвовал также, вместе с фельдмаршалом Паскевичем, в экспедиции на Кубань, в землю шапсугов, при наказании их за непокорность и неприязненные действия и при разорении их аулов, в деле в Афинском ущелье, неоднократно отражал горцев при движении нашей колонны от верховьев р. Азюпса, при переправе чрез р. Хабль, в деле при Абинском ущелье, при отражении горцев, засевших в аулах Кузнит и Аббат-Ахмет, и при обратном следовании к Пшебскому укреплению. За этот поход Рокасовский был награждён 5 сентября 1831 г. орденом св. Владимира 3-й степени. Равным образом Рокасовский находился в экспедиции к г. Дербенту (с 30 сентября по ноябрь 1831 г.), предпринятой для усмирения Табасарганских и Каракайдакских мятежников. В походе в Шамхальские владения Рокасовский также принял деятельное участие, особенно при разбитии у Эрпели прорвавшихся в числе 10 тысяч человек горцев, под начальством известного Умалата-бека, главного помощника Казы-Муллы. В том же 1831 г. он был назначен комиссаром по проведению в Азиатской Турции новой границы нашей с Оттоманской империей. В следующем, 1832 году П. И. Рокасовский командовал отрядом наших войск, собранных под начальством генерала Карпова у Царских Колодцев, для охранения нашей линии от набегов горцев Дагестана, и действовал по направлению к крепости Новые Закаталы, особенно при сел. Муханаке, усмирял возмутившихся жителей Джарской области, рассеял и изгнал скопища мятежного Гамзат-бека и занял селение Али-Абад.

За действия на Кавказе Рокасовский удостоился, 19 ноября 1832 г., Высочайшего благоволения, а также 28 июня 1833 г. золотой шпаги с надписью «За храбрость» (за Дагестанскую экспедицию 1832 г.) и ордена св. Станислава 2-й степени со звездой (4 октября 1833 г.). Несколько ранее этого, 22 августа 1832 г., состоялось назначение его в Николаевскую Академию Генерального Штаба для начальствования над образуемыми в ней офицерами. Но обязанность эту Рокасовский исполнял весьма недолго: уже через год, 28 сентября 1833 г., он был назначен исправляющим должность Начальника Штаба Отдельного Оренбургского корпуса, причём, однако, был оставлен в Петербурге до 1834 г. — для выяснения вопросов о Российских границах в Азиатской Турции. Покончив с делом о разграничении, Рокасовский отправился к месту нового своего служения и уже 6 января 1835 г. был утвержден в должности, а 15 июня 1835 г. — награждён бриллиантовым перстнем с изображением вензеля Его Величества и произведён 6 декабря 1836 г. в генерал-майоры. Неоднократно Рокасовский управлял обширным краем за отсутствием генерал-губернатора, не раз отъезжавшего в Петербург, и 6 декабря 1840 г. получил орден св. Станислава 1-й степени. 11 декабря 1840 г. Рокасовский был удостоен ордена св. Георгия 4-й степени за беспорочную выслугу 25 лет в офицерских чинах.

2 марта 1842 г. он был назначен управляющим Провиантским департаментом Военного министерства, а затем, 10 октября 1843 г., утверждён в должности генерал-провиантмейстера. Ревностное и успешное отправление этой, совершенно новой для него обязанности доставило Рокасовскому новые Высочайшие награды, среди которых был и орден св. Анны 1-й степени (26 мая 1844 г., императорская корону на этот орден получена 7 апреля 1846 г.) и чин генерал-лейтенанта (23 марта 1847 г.), после чего вскоре он был призван к совершенно иной деятельности.

Генерал-губернатор

В последние годы управления Финляндией князя А. С. Меншикова возникла получившая в 1848 г. осуществление мысль об отделении гражданского управления этой окраиной от военного и, поручив последнее Н. Н. Муравьёву, возложить первое на П. И. Рокасовского, который 18 января 1848 г. и был назначен помощником Финляндского генерал-губернатора. Но Муравьёв был вскоре перемещен на Кавказ, — и общее управление этою окраиной, после непродолжительного заведывания ею помощником генерал-губернатора Рокасовским, было возложено, 7 декабря 1854 года, на графа Ф. Ф. Берга, Рокасовский же 6 декабря 1854 г. был назначен членом Государственного совета, успев в кратковременное своё управление Финляндией приобрести расположение финляндцев, особенно дворян, своим прямым и честным характером, добротою и необыкновенным спокойствием. При прощании ему был поднесен благодарственный адрес, а кроме того Финляндский Сенат просил оставить его в числе финских граждан и возвести в звание барона.

Именным Высочайшим указом, от 30 декабря 1854 / 11 января 1855 глда, член Государственного Совета, генерал-лейтенант Платон Иванович Рокасовский возведен, с нисходящим его потомством, в баронское достоинство Великого Княжества Финляндского. Род его внесен, 14 / 26 августа 1855 года, в матрикул Рыцарского Дома Великого Княжества Финляндского, в число родов баронских, под № 37. Во время Крымской войны Рокасовский с 7 марта до 28 октября 1854 командовал войсками, назначенными для охраны побережья Балтийского моря.

В Государственном Совете он заседал сперва в Военном Департаменте, а затем, с 20 марта 1858 г., — в Департаменте духовных и гражданских дел. Он недолго оставался, однако, в стороне от финляндских дел, так как с учреждением, 27 марта 1857 г., особого Комитета по Финляндским делам, Рокасовский, как уже знакомый с положением Финляндии и с делами, в ней возникающими, был, 3 мая 1857 г., назначен членом означенного Комитета, придуманного бывшим в то время статс-секретарем по Финляндским делам графом Армфельтом для более успешной борьбы с генерал-губернатором графом Бергом, пользовавшимся тогда доверием Государя, но не любимого финляндцами за его взгляды и соответственные им распоряжения. Финляндия в то время уже начинала возрождаться к новой жизни и к новому политическому строю; был возбужден вопрос о созвании первого сейма для решения многих вопросов, по которым, согласно основным законам края, требовалось согласие земских чинов. Различные политические условия того времени не позволяли созвать сейм, и предположено было созвать особую Комиссию выборных для рассмотрения означенных вопросов. Рокасовский, как член Финляндского Комитета, находил, что подобная Комиссия не удовлетворит финляндское общество. Приписывая постигшую неудачу в отношении созвания сейма влиянию графа Берга, финляндские деятели более, чем когда-либо, стали действовать против своего генерал-губернатора, совершенно чуждого сеймовых симпатий, и в то же время расхваливали Рокасовского и намечали его всячески преемником графа Берга. Последний в скором времени (в конце 1861 г.) был отозван и позднее назначен Наместником в Варшаву для усмирения вспыхнувшего в Царстве Польском мятежа, а на его место в Финляндию был назначен опять (8 ноября 1861 г.) барон Рокасовский, произведённый 8 сентября 1859 г. в генералы от инфантерии и удостоенный ранее орденов: св. Владимира 2-й степени (19 апреля 1850 г.), Белого Орла (9 февраля 1854 г.) и св. Александра Невского (17 апреля 1858 г.).

Как власть правительственная, барон Рокасовский уступал графу Бергу, но за то был удобнее его в роли первого начальника края в период предпринятых тогда разного рода реформ. Прибыв в Гельсингфорс 11 декабря 1861 г., Рокасовский был встречен с большим восторгом, темь более, что он уже имел возможность возвестить о предстоявшем в скором времени созвании Сейма. По своим внутренним качествам и по своему обхождению это был истый джентльмен, с весьма основательным военным образованием соединявший большую начитанность и в других областях знаний. Он свободно объяснялся на иностранных языках — немецком, французском, английском, владея также хорошо и польским. Он обладал качествами любезного хозяина, и дом его был очень гостеприимен; около него в Гельсингфорсе группировалась аристократия ума; в доме его устанавливались более частные отношения и знакомства. Наступившее 11 июля 1862 г. 50-летие служебной деятельности его было награждено Всемилостивейшим рескриптом и, кроме того, алмазными знаками к ордену св. Александра Невского. Сверх того, финляндцы почтили его обедом, не имевшим характера обыкновенных официальных обедов. При начавшихся приготовлениях к Сейму барон Рокасовский вел дело с большим тактом, хотя, при возбужденном настроении общества, и опасался последствий от агитации, которая велась против выборных членов Комиссии, с 1860 года занимавшейся подготовкою и рассмотрением вопросов, подлежавших обсуждению предстоявшего Сейма. В то же время он принимал меры к облегчению финляндцев от страшного голода, постигшего край в 1862—1863 гг., и в то же время устроил подписку среди финляндцев в пользу погорельцев г. Петербурга, потерпевших от сильных пожаров, бывших в столице в 1862 г. При нём же была открыта железная дорога от Гельсингфорса в Тавастгус.

Вскоре прибыл в Гельсингфорс император Александр II, пожелавший лично открыть первый Финляндский Сейм в 1863 г. При этом Рокасовский имел счастье сопровождать Государя в его поездке в Тавастгус и в лагерь Паро-Сальми, где был произведен смотр войскам. Его Величество осматривал также работы по усилению обороны Свеаборга, остался очень доволен скоростью исполнения работ и прочностью их, а также успешностью вооружения крепости и прекрасным состоянием войск. Рокасовский удостоился, 17 июня 1863 г., искренней признательности Его Величества, а 19 апреля 1864 г. был награждён орденом св. Владимира 1-й степени с мечами; перед тем, 7 сентября 1863 г., он был зачислен в стрелковый батальон Лейб-гвардии Финляндского полка, 18 августа 1864 г. назначен членом Комитета о раненых и 2 декабря 1864 г. зачислен в списки Генерального Штаба. Сочувствуя учреждению Сейма, Рокасовский не упускал сообщать Его Величеству о занятиях и настроении Сейма, ходатайствовал о продлении Сейма (на что и последовало Высочайшее соизволение), а также о предоставлении ему лично разрешения давать прямо от себя надлежащие наставления Главному Центральному Управлению и тем начальствам, коим подведомы местные газетные цензора, чтобы газеты не имели возможности неосновательными и вводящими в заблуждение рассуждениями противодействовать правильному и спокойному производству дел на Сейме. Являясь защитником Сейма, Рокасовский очень заботился об упорядочении печати; он возбудил вопрос об ассигновании 4000 руб. для содержания официального публициста, который бы опровергал ложные известия, сообщаемые в Финляндии в печати и на словах. Тем не менее, Рокасовский зорко следил за проявлениями Финляндского сепаратизма и всегда противодействовал этому направлению, ярко проявившемуся одновременно с созванием Сейма. Так, в 1863 г. он просил барона Армфельта оставить без доклада ходатайство обывателей г. Николайштадта (так был переименован г. Ваза, после пожара в 1855 году, в честь императора Николая I, пожертвовавшего не малую сумму на погорельцев) об обратном переименовании их города в г. Вазу. Он не разрешил подписки на сооружение памятника в воспоминание неудачного для нас сражения при Паросальми в 1789 г., как совершенно неуместной. Когда же, в 1864 г., была отпразднована, без его, конечно, ведома, годовщина поражения русских войск у Лаппо в войну 1808 г., он писал Вазаскому губернатору, что такое празднование неуместно и не должно быть допущено, и предлагал впредь не допускать печатания в местных ведомостях статей в каком бы то ни было отношении враждебных русским.

При обсуждении ходатайства финляндцев о том, чтобы не считать в Финляндии обязательным прием российских кредитных билетов, один Рокасовский явился противником этого ходатайства, находя, что таковое, вместо вящшаго сближения Финляндии с Россиею, будет более и более отделять её от империи. Это ходатайство было тогда отклонено императором, при чём было повелено обсудить вопрос, не лучше ли ввести меньшую монетную единицу в крае, хотя в отзыве Рокасовского вовсе не упоминалось ни о новой монетной единице, ни о чеканке монеты. Сенат не замедлил высказаться за введение в Финляндии золотой валюты, на что изъявил согласие русский министр финансов А. М. Княжевич. Барон Рокасовский не замедлил просить его не соглашаться на подобное представление, указывал ему на неуместную его уступчивость и т. д., но Княжевич, ответив, что он «калиф на час», остался при своем согласии. Рокасовский возражал также и против желания Сената чеканить в Финляндии серебряную монету, подтверждал ненадежность денежного положения Финляндии и отказывался входить в рассмотрение вопросов, касавшихся, по его словам, финансовых и политических отношений собственно империи. Такие взгляды, конечно, не могли снискать Рокасовскому расположения финляндцев, среди которых усиленно распространялось в то время учение о самостоятельности Финляндского государства и стремление к сепаратизму; вскоре началась сильная агитация против него, особенно когда Рокасовский в 1864 г. решился представить лично Государю конфиденциальную записку по поводу составленного Сенатом, совсем помимо его, проекта преобразования Финляндского Сената, главною целью которого являлось лишение генерал-губернатора всякого нравственного влияния на дела управления краем.

Нерасположение к Рокасовскому ещё более усилилось, когда в 1865 г. зашла речь о составлении нового Уложения для Финляндии и состоялся особый доклад об этом Его Величеству в присутствии князя Горчакова, графа Блудова и графа Армфельта. Рокасовский, также присутствовавший при этом, прямо высказал, что составленный проект Уложения ничто иное, как новая Конституция Финляндии, и что если этот проект удостоится утверждения, то, конечно, не он наложит руку на достоинство России. Проект не удостоился Высочайшего утверждения. При выходе из заседания, граф Армфельт обратился к нему со словами: «Eh bien, géneral, vous partez et moi je reste; nous verrons: rira bien qui rira le derniere». Рокасовскому не трудно было догадаться, что ему скоро придется оставить занимаемую им должность. Его противодействие упомянутому проекту Уложения до крайности озлобило против него всех влиятельных финляндцев; они не скупились взводить на него всякого рода обвинения. 20 апреля 1866 г. (по данным Половцова — 4 мая) он, действительно, был уволен от должности Финляндского генерал-губернатора и командующего войсками Финляндского военного округа с оставлением в звании члена Государственного Совета; преемником его был назначен граф Н. В. Адлерберг.

Барон Рокасовский пал жертвою своего патриотизма; как ни дороги были для него интересы финляндцев и правильное развитие и благоденствие края, он не решался желать этого в ущерб интересам империи и всегда противодействовал разным испрошенным для финляндцев уступкам, даже и незначительным, но которые довершили впоследствии отделение Финляндии от империи. Он открывал власти глаза и указывал на истинные стремления финляндцев, и этим сделался им неугоден. Нельзя не упомянуть также, что Рокасовский исходатайствовал в 1864 г. пособие от казны на постройку первой русской школы в Финляндии с двумя отделениями — для мальчиков и девочек, а также содействовал учреждению в Гельсингфорсе собрания военно-служащих и выдаче ему ежегодного пособия. Кроме того, он содействовал сооружению в Гельсингфорсе Русского каменного театра и отпускал ему ежегодные пособия.

Рокасовский, для поддержания своего здоровья (он страдал болезнью печени), обыкновенно уезжал летом за границу — в Карлсбад и Киссинген — и в одну из таких поездок скончался в Ницце 18 марта 1869 г.; погребен он там же на русском кладбище Кокад.

Семья

Барон П. И. Рокасовский был женат с 1842 г. на дочери генерал-майора Василия Ивановича Кузьминского — Александре (ум. 30 июня 1896 г. в Петергофе) и имел сыновей: Алексей, Александр, Владимир (Тамбовский губернатор, камергер); и дочерей: Елизавета, Ольга, Александра, Вера.

Источники

• Мурзанов Н. А. Правительствующий сенат. 22 февраля 1711 — 22 февраля 1911. Список сенаторов. СПб., 1911.
• Рокасовский, Платон Иванович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Шилов Д. Н., Кузьмин Ю. А. Члены Государственного совета Российской империи. 1801—1906: Биобиблиографический справочник. СПб., 2007.

Отрывок, характеризующий Рокасовский, Платон Иванович

– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.