Син Чхэхо

Син Чхэхо
신채호 申采浩
Дата рождения:	8 декабря 1880(1880-12-08)
Место рождения:	Торими, Чхунчхон-Намдо, Корейская империя
Дата смерти:	21 февраля 1936(1936-02-21) (55 лет)
Место смерти:	Люйшунь, Маньчжоу-го

Син Чхэхо (кор. 신채호, 8 декабря 1880 — 21 февраля 1936) — деятель движения за независимость Кореи, литератор, националистический историк и анархист (в 1920-е гг.). Считается одним из основателей националистической историографии в современной Корее. Положительно оценивается историками как Южной, так и Северной Кореи.

Биография

Родился 7 числа 11 месяца (по лунному календарю) 1880 года в деревне Торими волости Саннэ-мён уезда Хведок-хён провинции Чхунчхон-Намдо, Корея (сейчас — квартал Торими микрорайона Онам-дон района Чун-гу города Тэджон, Республика Корея).

Семья принадлежала к клану Сандонских Син, предком которого являлся известный учёный сановник, один из изобретателей корейского фонетического алфавита Син Сукчу (1417—1475). Син Чхэхо являлся потомком Син Сукчу в восемнадцатом поколении. Семья Син Чхэхо, несмотря на принадлежность к наследственной янбанской аристократии, жила бедно.

Дед Син Чхэхо, Син Сону (1829 — ?), дослужился до должности 4-го дополнительного ранга в Государственном цензорате (Сахонбу), но взяток, в отличие от многих своих сослуживцев, не брал, и жил в бедности после выхода в отставку в 1885 году, подрабатывая обучением детей клана Син древнекитайскому языку и литературе в частной школе (сасук).

Отец Син Чхэхо, Син Квансик, на государственной службе не состоял. Обучением Син Чхэхо в раннем детстве занимался дед, Син Сону, добившийся того, что подростком пятнадцати лет Син Чхэхо уже знал наизусть конфуцианское Четверокнижие (книги «Лунь Юй», «Мэнцзы» и две главы «Ли цзи», рассматривающиеся как самостоятельные трактаты: «Да сюэ» и «Чжун юн») и умел прилично сочинять стихи на древнекитайском языке.

Талантливым подростком заинтересовался самый влиятельный член клана Сандонских Син — Син Кисон (1851—1909), известный конфуцианский ученый, занимавший в середине 1890-х гг. ряд министерских постов в правительстве Кореи. Он взял Син Чхэхо под свою опеку и дал ему рекомендацию для поступления в столичный конфуцианский университет Сонгюнгван, где Син Чхэхо обучался в 1898—1905 гг., окончив его со степенью пакса («эрудит», часто переводится как «доктор наук»).

В период обучения в университете в корейской столице Ханъян (нынешний Сеул) Син Чхэхо начал знакомится с европейской литературой Нового Времени в китайских и японских переводах, постепенно отходя от классического конфуцианства. В частности, уже в этот период у него созрели мысли о необходимости замены древнекитайского языка как языка литературы современным корейским языком.

Политическая деятельность

По окончании Сонгюнгвана Син Чхэхо был взят на работу членом редколлегии ежедневной газеты Хвансон Синмун, где отвечал за написание редакционных передовиц. В 1907 году перешел работать в более радикальную националистическую газету Тэхан Мэиль Синбо, и оставался там вплоть до перехода газеты в собственность японских колониальных властей в августе 1910 года.

Ряд написанных Син Чхэхо в этот период передовиц считается шедеврами националистической публицистики. Син Чхэхо обличал пресмыкавшуюся перед японскими колонизаторами верхушку корейского общества, напоминал об абсолютности долга перед «большим я» (государством и этнической нацией) и призывал к созданию в Корее нового типа личности, не замыкающейся на клановых и семейных интересах и готовой к самопожертвованию во имя национального спасения.

Уже в этот период, однако, Син Чхэхо проявил интерес к японской анархистской литературе и к республиканским революционерам Европы (особенно преклонялся перед фигурой Мадзини). Уже к концу 1900-х гг. Син Чхэхо пришёл к мнению, что революционное насилие является могучим орудием создания «сильных», «исторических» наций.

В 1910 году в знак протеста против колонизации Кореи Японией эмигрировал во Владивосток, где до 1913 года работал в местной корейской эмигрантской прессе. В 1913 году эмигрировал в Шанхай, где в то время проживал целый ряд корейских патриотов, не желавших оставаться на колонизированной японцами родине. В 1915 году переехал в Пекин, где, в совершенстве владея литературным китайским языком, сотрудничал в популярных газетах Чжунхуабао и Бэйцзин Жибао.

В 1919 году выезжал в Шанхай, где, как популярный публицист, был избран спикером Палаты представителей при Временном правительстве Кореи в Шанхае. Однако, будучи совершенно не согласен с линией президента Временного правительства Кореи, Ли Сынмана, на освобождение Кореи через «дипломатические усилия» (т.е. ставкой на возможный американо-японский конфликт и покровительство США) и требуя подготовки к прямой вооружённой борьбе, вскоре покинул Шанхай и вернулся в Пекин.

Переход к анархизму

Там впервые соприкоснулся с марксистской литературой, привозившейся российскими корейцами-большевиками из Владивостока, и начал в 1920 году издание коммунистического журнала Согван (Рассвет). К 1921 году, однако, перешел на анархистские позиции, опасаясь, что централизованное государство нового типа, такое, как Советская Россия, снова сможет выступить в роли угнетателя по отношению к корейскому народу.

В 1921 году основал, вместе с рядом других корейских анархистов, журнал Чхонго (Небесный барабан), где критиковал большевизм с анархистских позиций и знакомил читателя (как корейского, так и китайского — журнал издавался на литературном китайском языке) с новостями мирового национально-освободительного движения.

В начале 1920-х гг. Син Чхэхо сближается с Ыйёльданом (Союз энтузиастов справедливости) — основанной в марте 1920 года боевой группе корейских патриотов, прославившейся целым рядом вооруженных акций против японских учреждений и высокопоставленных лиц в Китае и Корее в 1920—22-х гг.

Акции эти, однако, не пошатнули основ колониального господства, и под влиянием как Коминтерна (который через корейских коммунистов передал патриотам Ыйёльдана 10 тысяч царских золотых рублей на подпольную работу) так и анархистских идей руководство Ыйёльдана решило изменить курс и перейти к опоре на широкое массовое движение.

Новой идеологией Ыйёльдана стал написанный Син Чхэхо в 1923 году Манифест Корейской Революции (Чосон Хёнмён Сононсо), в которой единственным реальным методом освобождения корейских масс от колониального и классового гнета признавалось всеобщее народное восстание. Отсутствие у корейских масс вооружения должно было, по мысли Син Чхэхо, искупаться массовостью и энтузиазмом восставших, их полным и совершенным отказом от всякого подчинения колониальным властям.

Последние годы

Син Чхэхо в 1920-е годы жил в Пекине голодной жизнью — в 1924 году он даже ушел на несколько месяцев в буддийские монахи, чтобы избежать голодной смерти. Несмотря на крайнюю нужду, он продолжал, однако, активную литературную и общественно-политическую работу, став в 1925 году деятелем Восточной федерации анархистов (Муджонбуджуый Тонбан Ёнмэн).

Для того, чтобы обеспечить финансирование подпольной работы анархистов, Син Чхэхо попытался в мае 1928 года обналичить на Тайване подделанные его пекинскими коллегами чеки на сумму 2000 юаней, но был арестован японской полицией.

На суде держался мужественно, используя судебный процесс для пропаганды своих анархистских убеждений. Будучи приговорённым к 10 годам тюремного заключения, отказывался до самого конца от любых компромиссов с тюремной администрацией — в частности, от освобождения на поруки по болезни. Находясь в японской концессионной тюрьме Люйшуня (Порт-Артур), продолжал литературную работу. Умер 21 февраля 1936 года от переутомления и болезней.

Литература

• Shin Yong-ha. Enlightenment Thought of Shin Ch'aeho. Korea Journal, December 1980
• Michael Robinson. Sin Ch'ae-ho: Portrait of a Patriot. Korean Culture, Vol. 7, No. 2, June 1986
• Chang Ūl-Byōng. Shin Ch'ae-ho's Nationalism and Anarchism. Korea Journal, November 1986

Отрывок, характеризующий Син Чхэхо

[Принцу Мюрату. Шенбрюнн, 25 брюмера 1805 г. 8 часов утра.
Я не могу найти слов чтоб выразить вам мое неудовольствие. Вы командуете только моим авангардом и не имеете права делать перемирие без моего приказания. Вы заставляете меня потерять плоды целой кампании. Немедленно разорвите перемирие и идите против неприятеля. Вы объявите ему, что генерал, подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая лишь российского императора.
Впрочем, если российский император согласится на упомянутое условие, я тоже соглашусь; но это не что иное, как хитрость. Идите, уничтожьте русскую армию… Вы можете взять ее обозы и ее артиллерию.
Генерал адъютант российского императора обманщик… Офицеры ничего не значат, когда не имеют власти полномочия; он также не имеет его… Австрийцы дали себя обмануть при переходе венского моста, а вы даете себя обмануть адъютантам императора.
Наполеон.]
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4.000 ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему.


В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».
– Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, – сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.
«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай… пригодится, коли храбрый офицер», подумал Багратион. Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по французски, вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
– Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, – сказал штаб офицер, указывая на этих людей. – Распускают командиры. А вот здесь, – он указал на раскинутую палатку маркитанта, – собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.
– Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, – сказал князь Андрей, который не успел еще поесть.
– Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба соли.
Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и ели.
– Ну, что ж это, господа, – сказал штаб офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. – Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г. штабс капитан, – обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
– Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? – продолжал штаб офицер, – вам бы, кажется, как артиллеристу надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, – прибавил он начальнически.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс капитана Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб офицера.
– Солдаты говорят: разумшись ловчее, – сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.
Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не вышла. Он смутился.
– Извольте отправляться, – сказал штаб офицер, стараясь удержать серьезность.
Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было что то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное.
Штаб офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.
Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат, офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько баталионов солдат в одних рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих укреплениях; из за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше. За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат, беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.
– Voila l'agrement des camps, monsieur le prince, [Вот удовольствие лагеря, князь,] – сказал дежурный штаб офицер.
Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны были французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.
– Вот тут наша батарея стоит, – сказал штаб офицер, указывая на самый высокий пункт, – того самого чудака, что без сапог сидел; оттуда всё видно: поедемте, князь.
– Покорно благодарю, я теперь один проеду, – сказал князь Андрей, желая избавиться от штаб офицера, – не беспокойтесь, пожалуйста.
Штаб офицер отстал, и князь Андрей поехал один.
Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние были в том обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который был в десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая тревога и страх чего то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи французов, тем самоувереннее становился вид наших войск. Выстроенные в ряд, стояли в шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая пальцем в грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку; рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около котлов и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана. В другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты, толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица были такие спокойные, как будто всё происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда, а как будто где нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав егерский полк, в рядах киевских гренадеров, молодцоватых людей, занятых теми же мирными делами, князь Андрей недалеко от высокого, отличавшегося от других балагана полкового командира, наехал на фронт взвода гренадер, перед которыми лежал обнаженный человек. Двое солдат держали его, а двое взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по обнаженной спине. Наказываемый неестественно кричал. Толстый майор ходил перед фронтом и, не переставая и не обращая внимания на крик, говорил: