Ли Сын Ман

Ли Сын Ман 이승만 李承晩<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
президент Южной Кореи
24 июля 1948 года — 26 апреля 1960 года
Вице-президент:	Ли Си Ён Ким Сонсу Хам Тхэ Ён Чан Мён
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	Юн Бо Сон
председатель Временного правительства Республики Корея
10 апреля 1919 года — 21 марта 1925 года
Предшественник:	должность учреждена
Преемник:	Пак Ын Сик
Вероисповедание:	Методист
Рождение:	26 марта 1875(1875-03-26) Хванхэдо, Корея
Смерть:	19 июля 1965(1965-07-19) (90 лет) Гонолулу, Гавайи, США
Супруга:	Сын Ён Пак (1890-е—1910-е) Франциска Доннер (1934—1965)
Дети:	Ли Ёнсу (Rhee In-soo Yi In-su, р. 1 марта 1931, приёмный сын)
Партия:	Либеральная партия
Автограф:
Награды:

Ли Сын Ман
Хангыль	이승만
Ханча	李承晩
Маккьюн — Райшауэр	Yi Sŭngman
Новая романизация	I Seungman

Ли Сын Ман (кор. 이승만^?, 李承晩^?</span>, 26 марта 1875 — 19 июля 1965) — первый глава Временного правительства Республики Корея в изгнании, а также первый президент Республики Корея (Южная Корея). Его три президентских срока с августа 1948 года по апрель 1960 года проходили на фоне разделения Кореи на Южную, проамериканскую, и Северную, просоветскую, вызванной им Корейской войны и последующей напряженности на Корейском полуострове. Ли Сын Ман был жёстким антикоммунистом и авторитарным правителем, чьё правление закончилось после массовых протестов, вызванных фальсификацией результатов выборов. В 1949 году награждён Орденом «За заслуги в создании государства» Кореи и Большом Орденом «Мугунхва».

Ранняя жизнь

Ли Сын Ман родился 26 марта 1875 года в крестьянской семье со скромным достатком в провинции Хванхэдо, Королевство Корея. Он был самым младшим из пяти братьев и сестер, хотя его старшие братья умерли преждевременно. Семья Мана могла проследить свою родословную до короля Тхэджона. Когда Сын Ману было два года, семья переехала в Сеул. Получив традиционное для Кореи того времени образование, заключавшееся в первую очередь в изучении классической китайской литературы, Ли Сын Ман несколько раз пытался сдать экзамен для поступления на службу чиновником, но безуспешно. Когда была отменена традиционная система образования он поступил в Paejae School, открытую миссионером из США, где в частности выучил английский и участвовал в издании школьной газеты, Maeil Sinmun.

Приход в политику

В 1896 году Ли Сын Ман присоединился к политическому движению реформ Independence Club. После Японско-китайской войны 1894—1895 годов Корея попала фактически под протекторат Японии. Ли Сын Ман участвует в движении против японского господства на Корейском полуострове, за что был арестован и обвинён в участии в мятеже 9 января 1899 года. Он безуспешно пытался совершить побег, за что был подвергнут пыткам и приговорён к пожизненному заключению. Находясь в заключении, Ман читал книги, тайком доставляемые его друзьями и дипломатами. Позже Ли Сын Ман рассказывал, что именно в тюрьме стал христианином, начав заодно и других заключённых приобщать к Библии. Также он писал колонки для газет и положил начало библиотеке для заключённых (которая в конечном итоге выросла до 500 книг). Кроме того, находясь в заключении Ли Сын Ман начал писать политический манифест «Дух независимости».

Деятельность в изгнании

После начала Русско-японской войны (1904—1905) Ли Сын Ман был освобожден из тюрьмы. Позже он отправился в США. В декабре 1904 года Ман прибыл в Вашингтон, где встретился с государственным секретарем Джоном Хэем и президентом США Теодором Рузвельтом, попытавшись убедить США вмешаться и помочь Корее восстановить независимость. Миссия Ли Сын Мана завершилась неудачей и 17 ноября 1905 года был заключен Японо-корейский договор о протекторате, закрепивший зависимость корейского государства от Японии. После провала переговоров Ман остался в США, где с помощью миссионеров продолжил своё образование. В 1907 году он получил степень бакалавра искусств в Университете Джорджа Вашингтона, в 1910 году стал магистром искусств в Гарвардском университете и в том же году получает степень доктора философии Принстонского университета. Исследования Ли Сын Мана касались политики, истории, международных отношений, христианской теологии и права. Тогда же он начал писать своё имя на западный манер, ставя имя перед фамилией. Ли Сын Ман вернулся в Корею в конце 1910 года и стал генеральным секретарём Ассоциации молодых христиан (YMCA) в Сеуле. В том же году Япония аннексировала Корею и начала преследовать местных христиан. Ли Сын Ман, прожив в Корее 15 месяцев, вновь уезжает в США под предлогом посещения методистской конференции. В марте 1912 года он прибыл на Гавайи, где основал христианскую школу для корейских иммигрантов и стал участвовать в жизни местного корейско-американского сообщества, численность которого значительно увеличилась из-за политических волнений в стране.

13 апреля 1919 году Движение 1 марта сформировало в Шанхае Временное правительство Республики Корея, получившее признание всех основных сил Кореи, выступающих за независимость. Первым президентом (главой правительства) был избран Ли Сын Ман, занимавший эту должность в течение шести лет. В 1925 году он был отстранён от должности Временной Ассамблеей после импичмента за злоупотребление своей властью. После отставки Ли Сын Ман жил в США, в Нью-Йорке, Вашингтоне и на Гавайях. В Нью-Йорке он участвовал в работе Корейской методистской церкви и института (англ. Korean Methodist Church and Institute), организации игравшей важную роль как в жизни корейской диаспоры в США, так и в движении за независимость. В 1934 году он женился во второй раз на австрийке Франциске Доннер (англ. Franziska Donner), которая переехала вслед за ним в США, где работала в качестве секретаря своего мужа, в частности, помогала готовить книгу Japan Inside Out (1940).

После поражения Японии во Второй мировой войне, Ли Сын Ман был доставлен в Токио на борту самолёта американских ВВС. После тайной встречи с генералом Макартуром, главнокомандующим союзными оккупационными войсками в Японии, Ли Сын Ман на личном самолёте генерала прилетает в середине октября 1945 года в Сеул.

Приход к власти

После освобождения Кореи от японского господства США отказались признать легитимность как властей Народной Республики Корея, созданной в августе 1945 года с согласия японских властей, так и Временного правительства Республики Корея в изгнании. Для управления американской зоной влияния на Корейском полуострове 8 сентября было создано Американское военное правительство в Корее, которое возглавил командир 7-й пехотной дивизии 24-го корпуса Арчибальд Арнольд. Американская администрация с самого начала столкнулась с рядом серьёзных проблем, в результате уже 15 сентября Меррел Беннингхофф (политический советник командующего армией США в Корее генерал-лейтенанта Ходжа по линии Госдепартамента) в своих отчётах в Вашингтон описывал Корею как пороховой погреб, который может взорваться от малейшей искры. Возникла необходимость привлечения людей, компетентных в корейских делах и способных завоевать авторитет среди населения. Ставка была сделана на Ли Сын Мана.

Благодаря поддержке США Ли Сын Ман вернулся в Сеул раньше других деятелей корейской политэмиграции. Он вместе с Ким Гюсиком участвует в формировании на юге временного законодательного органа и временного правительства. Ман и его сторонники с самого начала взяли курс на создание в американской зоне самостоятельного корейского государства свободного от влияния коммунистов и СССР, о чём он объявил на выступлении 3 июня 1946 года в уезде Чонып. В декабре 1946 года Ли Сын Ман отправился в США убеждать американское правительство в своей правоте. Благодаря повороту США в сторону холодной войны Ман добивается поддержки своей идеи и возвращается в Сеул в апреле 1947 года.

В начале 1948 года Ли Сын Ман сменил Ким Гюсика на посту Председателя Временной законодательной ассамблеи. 10 мая того же года он избирается членом Конституционной Ассамблеи, выборы в которую бойкотировали левые партии. 31 мая Ман становится спикером ассамблеи, впрочем ненадолго. 20 июля состоялись первые в истории Южной Кореи президентские выборы. Уверенную победу одержал Ли Сын Ман, представлявший Национальный альянс за скорую независимость Кореи. За его кандидатуру проголосовали 180 выборщиков из числа членов Конституционной ассамблеи (91,8 %). 15 августа Ли Сын Ман официально принял власть из рук американской военной администрации США. Признало его и Временное правительство.

Вскоре после вступления в должность Ли Сын Ман начинает кампанию против коммунизма, однако из его речей более позднего периода становится ясно, что он часто приравнивал к коммунистам всех своих политических оппонентов.. Принимается ряд законов направленных против оппозиции, многие левые политики были арестованы, а некоторые убиты. Становится очевидным, что Ли Сын Ман выбрал авторитарный стиль правления. Он разрешил внутренним силам безопасности, возглавлял которые его правая рука Ким Чанг Рёнг (Kim Chang-ryong), задерживать и пытать подозреваемых коммунистов и северокорейских агентов. Его правительство также виновно в ряде массовых убийств, в том числе в резне на острове Чеджудо, где в результате подавления коммунистического восстания в 1948—1951 годах по данным южнокорейской Президентской комиссии по установлению истины погибло 14 373 человека, из них 86 % стали жертвами сил безопасности и лишь 13,9 % были убиты коммунистическими повстанцами.

Корейская война

Как Ли Сын Ман, так и лидер Северной Кореи Ким Ир Сен не скрывали своих намерений: оба режима стремились объединить полуостров под своим главенством. Принятые в 1948 году Конституции обоих корейских государств недвусмысленно провозглашали, что целью каждого из двух правительств является распространение своей власти на всю территорию страны. К 1949 году как советские, так и американские войска были выведены с территории Кореи. При этом США отказались предоставить Южной Корее тяжёлые вооружения, в то время как СССР и КНР продолжали оказывать Северной Корее большую военную помощь, благодаря чему КНДР быстро наращивала свою военную мощь. Таким образом, к началу 1950 года Корейская народная армия превосходила Вооружённые силы Республики Кореи по всем ключевым компонентам. Напряжённость между двумя Кореями нарастала, что привело к массовым беспорядкам и вооружённым выступлениям в Южной Корее и пограничным столкновениям на тридцать восьмой параллели, в результате которых погибло около 100 000 человек.

25 июня 1950 года северокорейские войска под прикрытием артиллерии перешли границу. Армия Южной Кореи, значительно уступавшая северянам в тяжёлом вооружении, не смогла оказать серьёзного сопротивления. Ли Сын Ман, опасаясь восстания в Сеуле, запретил военным раскрывать ситуацию, а сам 27 июня покинул город с большей частью своего правительства, приказав взорвать мост через реку Ханган. Уже 28 июня Сеул был взят. К середине августа армия КНДР контролировала до 90 % территории Южной Кореи, но молниеносной победы не получилось. Не произошло и массового восстания, на которое рассчитывало северокорейское руководство. Ли Сын Ману удалось перебазировать правительство в Пусан и вместе с американскими войсками создать оборонительный периметр по реке Нактонган. 20 августа наступление войск Северной Кореи было остановлено.

15 сентября 1950 года началось наступление войск ООН и Южной Кореи. Уже 23 сентября был отбит Сеул. В октябре наступавшие достигли 38-й параллели, после серии боёв перешли её и в том же месяце взяли Пхеньян. Поняв, что разгром и ликвидация КНДР неминуемы, СССР и КНР решили вступить в войну. В то время как советское руководство ограничилось поставками вооружений и направлением на фронт своих лётчиков и советников, Пекин решил принять непосредственное участие в боевых действиях. 25 октября 1950 года началось наступление 270-тысячных «китайских народных добровольческих войск» под командованием генерала Пэн Дэхуая, что привело к очередному перелому в войне. 5 декабря северокорейцы при помощи китайцев вернули Пхеньян, а 4 января 1951 года вновь взяли Сеул. В конце концов американцам удалось остановить наступление китайско-северокорейских сил, а затем развернуть контрнаступление. В середине марта Сеул был возвращён под контроль южной коалиции.

В мае 1951 года фронт окончательно стабилизировался. В результате летом 1951 года воюющие стороны оказались почти на тех же позициях, которые занимали до начала войны. Боевые действия зашли в тупик, ни одна из сторон не имела решительного преимущества. 8 июля 1951 года в Кэсоне начинаются мирные переговоры. Обе стороны были готовы к восстановлению статус-кво, соглашаясь с разделом Кореи на довоенных условиях, но, несмотря на это, переговоры затянулись почти на два года и сопровождались кровопролитными боями. Финальный период войны характеризовался относительно небольшими изменениями линии фронта и длительными дискуссиями о возможном завершении конфликта. 27 июля 1953 года был заключён мирный договор, который, впрочем, представители Южной Кореи отказались подписать. Несмотря на это, договор действует до сих пор. Согласно ему линия фронта была зафиксирована в районе 38-й параллели, а вокруг неё была провозглашена демилитаризованная зона, проходящая несколько севернее от 38-й параллели в восточной своей части и немного южнее на западе.

Переизбрания

Несмотря на войну политическая жизнь Южной Кореи продолжалась. В 1951 году Ли Сын Ман создаёт Либеральную партию (кор. 자유당), основой для которой стала «Молодёжная националистическая лига Чосон» и включившая также Корейский гражданский совет, Корейскую федерацию труда, Крестьянский союз и Корейский совет женщин. Вторые по счёту выборы президента Республики Корея должны были пройти летом 1952 года, в разгар Корейской войны. Широкое недовольство политическими репрессиями и коррупцией делали маловероятным переизбрание Ли Сын Мана голосами депутатов Национальной ассамблеи. Чтобы обойти это, было решено внести поправку в конституцию, позволяющую избирать президента прямым всенародным голосованием. Когда собрание отклонило эту поправку, Ли Сын Ман отдал приказ о массовом аресте оппозиционных политиков и добился принятия желаемой поправки в июле 1952 года. 5 августа Ли Сын Ман был переизбран на второй срок, получив 5 238 769 голосов избирателей (74,6 %).

По окончании войны, нанёсшей огромный материальный и экономический ущерб, страна оказалась в тяжёлом положении и зависела от помощи США. Очередные президентские выборы в Южной Корее прошли 15 мая 1956 года. Ли Сын Ман и в этот раз одержал уверенную победу, получив 5 046 437 голосов избирателей (70,0 %). Его единственный конкурент, левый политик Чо Бон Ам, вёл предвыборную кампанию под лозунгами мирного воссоединения Кореи, и набрал 30 % голосов избирателей, что превысило ожидаемый результат. Примечательно, что три года спустя, в 1959 году, Чо Бон Ам был обвинён в нарушении закона о национальной безопасности и казнён. Третий срок должен был стать для Ли Сын Мана последним, так как конституция 1948 года ограничивала пребывание президента на своём посту тремя сроками подряд. Но по инициативе Ли Сын Мана была принята поправка, позволяющая баллотироваться на неограниченное количество сроков.

Апрельская революция

15 марта 1960 года в Южной Корее прошли очередные президентские выборы. 84-летний Ли Сын Ман в четвёртый раз выдвинул свою кандидатуру на пост президента. Его соперником должен был стать кандидат Демократической партии Чо Бён Ок, но незадолго до выборов он скончался. В результате Ли Сын Ман был избран президентом в качестве единственного кандидата, получив 9 633 376 голосов или 100 % от числа действительный бюллетеней. Количество испорченных бюллетеней на этих выборах достигло 1 228 896 или 11,3 % от числа принявших участие в голосовании.

Поскольку президент избирался на безальтернативной основе, оппозиция режиму Ли Сын Мана сделала ставку на выборы вице-президента. Кандидатом от оппозиционной Демократической партии стал действующий вице-президент Чан Мён, во время Корейской войны занимавший пост посла Кореи в США. Но, по официальным результатам выборов, вице-президентом был избран официальный кандидат Либеральной партии Ли Ги Бун, набравший 8 337 059 голосов (79,2 %), в то время как Чан Мёну насчитали 1 843 758 голосов (17,5 %). В связи с этим оппозиция заявила, что результаты выборов полностью сфабрикованы министерством внутренних дел.

Уже в день выборов в Масане произошли стихийные беспорядки, вызванные нарушениями в ходе выборов. Полиция, применив оружие, смогла прекратить акции протеста. Однако 11 апреля был обнаружен мёртвым студент Высшей коммерческой школы Масана, пропавший во время беспорядков. Когда стало известно, что он не утонул, как было официально объявлено, а погиб из-за попадания гранаты со слезоточивым газом, пробившей череп, 19 апреля в Сеуле начались массовые акции протеста за пересмотр итогов президентских выборов. В результате столкновений манифестантов с полицией и армией 125 человек было убито. Однако протесты продолжились под лозунгом немедленной отставки Ли Сын Мана. После того как войска отказались стрелять, весь Сеул оказался под контролем протестующих. Парламент страны в экстренном порядке принял резолюцию об отставке президента и назначил новые президентские выборы. 26 апреля Ли Сын Ман подписал заявление о добровольной отставке. 28 апреля, в то время как протестующие захватили официальную резиденцию президента Голубой дом, Ли Сын Ман на самолёте Douglas DC-4, принадлежавшем ЦРУ, покинул страну, отправившись в изгнание. Бывший президент вместе с супругой Франциской Доннер и приёмным сыном поселился в Гонолулу, Гавайи.

В результате этих событий, вошедших в историю Южной Кореи как Апрельская революция, режим Первой республики пал и в стране была установлена Вторая республика.

Смерть

Ли Сын Ман умер от инсульта 19 июля 1965 года в возрасте 90 лет. Через неделю после смерти его тело было доставлено в Сеул и захоронено на Сеульском национальном кладбище.

Наследие

В бывшей сеульской резиденции Ли Сын Мана в настоящее время действует президентский мемориальный музей. Для сохранения и изучения наследия первого президента Республики Корея был создан фонд Woo-Nam Presidential Preservation Foundation.

См. также

• История Южной Кореи
• Первая республика Южной Кореи
• Президент Республики Корея

Ссылки

• [www.kimsoft.com/2000/rhee.htm Статья на kimsoft.com] (англ.)

Отрывок, характеризующий Ли Сын Ман

– Ты всё такой же мечтатель, я вижу, – покачивая головой, сказал Борис.
– А ты всё такой же дипломат. Ну, да не в том дело… Ну, ты что? – спросил Ростов.
– Да вот, как видишь. До сих пор всё хорошо; но признаюсь, желал бы я очень попасть в адъютанты, а не оставаться во фронте.
– Зачем?
– Затем, что, уже раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру.
– Да, вот как! – сказал Ростов, видимо думая о другом.
Он пристально и вопросительно смотрел в глаза своему другу, видимо тщетно отыскивая разрешение какого то вопроса.
Старик Гаврило принес вино.
– Не послать ли теперь за Альфонс Карлычем? – сказал Борис. – Он выпьет с тобою, а я не могу.
– Пошли, пошли! Ну, что эта немчура? – сказал Ростов с презрительной улыбкой.
– Он очень, очень хороший, честный и приятный человек, – сказал Борис.
Ростов пристально еще раз посмотрел в глаза Борису и вздохнул. Берг вернулся, и за бутылкой вина разговор между тремя офицерами оживился. Гвардейцы рассказывали Ростову о своем походе, о том, как их чествовали в России, Польше и за границей. Рассказывали о словах и поступках их командира, великого князя, анекдоты о его доброте и вспыльчивости. Берг, как и обыкновенно, молчал, когда дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения. С приятной улыбкой на лице он рассказал, как великий князь, очень разгневанный, подъехав к нему, закричал: «Арнауты!» (Арнауты – была любимая поговорка цесаревича, когда он был в гневе) и потребовал ротного командира.
– Поверите ли, граф, я ничего не испугался, потому что я знал, что я прав. Я, знаете, граф, не хвалясь, могу сказать, что я приказы по полку наизусть знаю и устав тоже знаю, как Отче наш на небесех . Поэтому, граф, у меня по роте упущений не бывает. Вот моя совесть и спокойна. Я явился. (Берг привстал и представил в лицах, как он с рукой к козырьку явился. Действительно, трудно было изобразить в лице более почтительности и самодовольства.) Уж он меня пушил, как это говорится, пушил, пушил; пушил не на живот, а на смерть, как говорится; и «Арнауты», и черти, и в Сибирь, – говорил Берг, проницательно улыбаясь. – Я знаю, что я прав, и потому молчу: не так ли, граф? «Что, ты немой, что ли?» он закричал. Я всё молчу. Что ж вы думаете, граф? На другой день и в приказе не было: вот что значит не потеряться. Так то, граф, – говорил Берг, закуривая трубку и пуская колечки.
– Да, это славно, – улыбаясь, сказал Ростов.
Но Борис, заметив, что Ростов сбирался посмеяться над Бергом, искусно отклонил разговор. Он попросил Ростова рассказать о том, как и где он получил рану. Ростову это было приятно, и он начал рассказывать, во время рассказа всё более и более одушевляясь. Он рассказал им свое Шенграбенское дело совершенно так, как обыкновенно рассказывают про сражения участвовавшие в них, то есть так, как им хотелось бы, чтобы оно было, так, как они слыхали от других рассказчиков, так, как красивее было рассказывать, но совершенно не так, как оно было. Ростов был правдивый молодой человек, он ни за что умышленно не сказал бы неправды. Он начал рассказывать с намерением рассказать всё, как оно точно было, но незаметно, невольно и неизбежно для себя перешел в неправду. Ежели бы он рассказал правду этим слушателям, которые, как и он сам, слышали уже множество раз рассказы об атаках и составили себе определенное понятие о том, что такое была атака, и ожидали точно такого же рассказа, – или бы они не поверили ему, или, что еще хуже, подумали бы, что Ростов был сам виноват в том, что с ним не случилось того, что случается обыкновенно с рассказчиками кавалерийских атак. Не мог он им рассказать так просто, что поехали все рысью, он упал с лошади, свихнул руку и изо всех сил побежал в лес от француза. Кроме того, для того чтобы рассказать всё, как было, надо было сделать усилие над собой, чтобы рассказать только то, что было. Рассказать правду очень трудно; и молодые люди редко на это способны. Они ждали рассказа о том, как горел он весь в огне, сам себя не помня, как буря, налетал на каре; как врубался в него, рубил направо и налево; как сабля отведала мяса, и как он падал в изнеможении, и тому подобное. И он рассказал им всё это.
В середине его рассказа, в то время как он говорил: «ты не можешь представить, какое странное чувство бешенства испытываешь во время атаки», в комнату вошел князь Андрей Болконский, которого ждал Борис. Князь Андрей, любивший покровительственные отношения к молодым людям, польщенный тем, что к нему обращались за протекцией, и хорошо расположенный к Борису, который умел ему понравиться накануне, желал исполнить желание молодого человека. Присланный с бумагами от Кутузова к цесаревичу, он зашел к молодому человеку, надеясь застать его одного. Войдя в комнату и увидав рассказывающего военные похождения армейского гусара (сорт людей, которых терпеть не мог князь Андрей), он ласково улыбнулся Борису, поморщился, прищурился на Ростова и, слегка поклонившись, устало и лениво сел на диван. Ему неприятно было, что он попал в дурное общество. Ростов вспыхнул, поняв это. Но это было ему всё равно: это был чужой человек. Но, взглянув на Бориса, он увидал, что и ему как будто стыдно за армейского гусара. Несмотря на неприятный насмешливый тон князя Андрея, несмотря на общее презрение, которое с своей армейской боевой точки зрения имел Ростов ко всем этим штабным адъютантикам, к которым, очевидно, причислялся и вошедший, Ростов почувствовал себя сконфуженным, покраснел и замолчал. Борис спросил, какие новости в штабе, и что, без нескромности, слышно о наших предположениях?
– Вероятно, пойдут вперед, – видимо, не желая при посторонних говорить более, отвечал Болконский.
Берг воспользовался случаем спросить с особенною учтивостию, будут ли выдавать теперь, как слышно было, удвоенное фуражное армейским ротным командирам? На это князь Андрей с улыбкой отвечал, что он не может судить о столь важных государственных распоряжениях, и Берг радостно рассмеялся.
– Об вашем деле, – обратился князь Андрей опять к Борису, – мы поговорим после, и он оглянулся на Ростова. – Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что можно будет.
И, оглянув комнату, он обратился к Ростову, которого положение детского непреодолимого конфуза, переходящего в озлобление, он и не удостоивал заметить, и сказал:
– Вы, кажется, про Шенграбенское дело рассказывали? Вы были там?
– Я был там, – с озлоблением сказал Ростов, как будто бы этим желая оскорбить адъютанта.
Болконский заметил состояние гусара, и оно ему показалось забавно. Он слегка презрительно улыбнулся.
– Да! много теперь рассказов про это дело!
– Да, рассказов, – громко заговорил Ростов, вдруг сделавшимися бешеными глазами глядя то на Бориса, то на Болконского, – да, рассказов много, но наши рассказы – рассказы тех, которые были в самом огне неприятеля, наши рассказы имеют вес, а не рассказы тех штабных молодчиков, которые получают награды, ничего не делая.
– К которым, вы предполагаете, что я принадлежу? – спокойно и особенно приятно улыбаясь, проговорил князь Андрей.
Странное чувство озлобления и вместе с тем уважения к спокойствию этой фигуры соединялось в это время в душе Ростова.
– Я говорю не про вас, – сказал он, – я вас не знаю и, признаюсь, не желаю знать. Я говорю вообще про штабных.
– А я вам вот что скажу, – с спокойною властию в голосе перебил его князь Андрей. – Вы хотите оскорбить меня, и я готов согласиться с вами, что это очень легко сделать, ежели вы не будете иметь достаточного уважения к самому себе; но согласитесь, что и время и место весьма дурно для этого выбраны. На днях всем нам придется быть на большой, более серьезной дуэли, а кроме того, Друбецкой, который говорит, что он ваш старый приятель, нисколько не виноват в том, что моя физиономия имела несчастие вам не понравиться. Впрочем, – сказал он, вставая, – вы знаете мою фамилию и знаете, где найти меня; но не забудьте, – прибавил он, – что я не считаю нисколько ни себя, ни вас оскорбленным, и мой совет, как человека старше вас, оставить это дело без последствий. Так в пятницу, после смотра, я жду вас, Друбецкой; до свидания, – заключил князь Андрей и вышел, поклонившись обоим.
Ростов вспомнил то, что ему надо было ответить, только тогда, когда он уже вышел. И еще более был он сердит за то, что забыл сказать это. Ростов сейчас же велел подать свою лошадь и, сухо простившись с Борисом, поехал к себе. Ехать ли ему завтра в главную квартиру и вызвать этого ломающегося адъютанта или, в самом деле, оставить это дело так? был вопрос, который мучил его всю дорогу. То он с злобой думал о том, с каким бы удовольствием он увидал испуг этого маленького, слабого и гордого человечка под его пистолетом, то он с удивлением чувствовал, что из всех людей, которых он знал, никого бы он столько не желал иметь своим другом, как этого ненавидимого им адъютантика.


На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной 80 титысячной армии.
С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат, – с свежим, вымытым и выбритым лицом и до последней возможности блеска вычищенной аммуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, – все чувствовали, что совершается что то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.
С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в 10 часов всё пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.
Между каждым рядом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая Кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.
Как ветер по листьям пронесся взволнованный шопот: «едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.
Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И всё затихло.
В мертвой тишине слышался топот только лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, игравшие генерал марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: Урра! так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.
Ростов, стоя в первых рядах Кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, – чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.
Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, – ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.
– Урра! Урра! Урра! – гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал марша; потом Урра!… генерал марш и опять Урра! и Урра!! которые, всё усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.
Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, но симметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека – императоры. На них то безраздельно было сосредоточено сдержанно страстное внимание всей этой массы людей.
Красивый, молодой император Александр, в конно гвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным, негромким голосом привлекал всю силу внимания.
Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние 20 ти шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Всё – всякая черта, всякое движение – казалось ему прелестно в государе.
Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что то по французски австрийскому императору и улыбнулся.
Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать.
Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.
«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! – думал Ростов: – я бы умер от счастия».
Государь обратился и к офицерам:
– Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.
Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!
– Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.
«Только умереть, умереть за него!» думал Ростов.
Государь еще сказал что то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали: Урра! Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.
Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.
«Как мог быть в нерешимости государь?» подумал Ростов, а потом даже и эта нерешительность показалась Ростову величественной и обворожительной, как и всё, что делал государь.
Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким, острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из за свиты, окружавшей императоров.
В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует – или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, – подумал теперь Ростов… – И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды!? Я всех люблю, всем прощаю теперь», думал Ростов.
Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, т. е. один и совершенно на виду перед государем.
Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.
Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чортом , как говорил Денисов, проехал мимо государя.
– Молодцы павлоградцы! – проговорил государь.
«Боже мой! Как бы я счастлив был, если бы он велел мне сейчас броситься в огонь», подумал Ростов.
Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и Кутузовские, стали сходиться группами и начали разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена, и Пруссия примет нашу сторону.
Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.
Все только одного желали: под предводительством государя скорее итти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.
Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.


На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по 10 ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами – придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что то докладывал князю Андрею.
– Очень хорошо, извольте подождать, – сказал он генералу тем французским выговором по русски, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.