Четвериков, Сергей Сергеевич

Сергей Сергеевич Четвериков
Советский учёный-генетик
Место смерти:	Горький, СССР
Научная сфера:	генетика, лепидоптерология
Научный руководитель:	М. А. Мензбир
Известные ученики:	Тимофеев-Ресовский Н.В., Астауров Б.Л., Гершензон С.М.
Награды и премии:

Серге́й Серге́евич Четверико́в (24 апреля [6 мая] 1880, Москва — 2 июля 1959, Горький) — выдающийся русский и советский биолог, генетик-эволюционист, сделавший первые шаги в направлении синтеза менделевской генетики и эволюционной теории Чарльза Дарвина.

Он раньше других учёных организовал экспериментальное изучение наследственных свойств у естественных популяций животных. Эти исследования позволили ему стать основоположником современной эволюционной генетики. В этой области Сергей Четвериков выступает как подлинный новатор, смотревший далеко вперед и определивший на многие десятилетия пути развития мировой биологической науки. Работы Четверикова, особенно его основной труд «О некоторых моментах эволюционного процесса с точки зрения современной генетики», опубликованный в 1926 году, легли в основу синтетической теории эволюции.

Семья

Четвериков родился в семье фабриканта, Сергея Ивановича Четверикова — владельца сукновальной фабрики. Его отец был образованный, либерально настроенный человек. Мать, Мария Александровна, была родной сестрой Московского городского головы Николая Александровича Алексеева, и двоюродной сестрой К. С. Станиславского.

В конце XVIII века предки Сергея Сергеевича — братья два Ивана и Герасим Четвериковы — переселились в Москву из города Перемышля Калужской губернии, где их мать содержала постоялый двор.

Прадед Сергея Сергеевича Иван Васильевич Четвериков в 1831 году приобрёл сукновальную фабрику в Городищах на реке Клязьме (Богородского уезда Московской губернии), а позднее дом и имение в Кашинцеве близ Городищ. У Ивана Васильевича было четверо сыновей, из которых Иван Иванович (1809—1871), женатый на Анне Дмитриевне Самгиной, стал дедом Сергея Сергеевича Четверикова.

Отец, Сергей Иванович был женат на Марии Александровне Алексеевой, родные которой владели канительным производством. Отец его умер рано, и сын, едва достигнув 18 лет, был вынужден взять на свои плечи управление всем многосложным промышленным хозяйством. Мать Сергея Сергеевича получила лишь домашнее образование, но знала три европейских языка, музыку, много читала.

Ранние годы Сергея Сергеевича проходили в Москве и в имении Кашинцеве на Клязьме, к северу от села Анискина. У него было два брата: старший Иван, младший Николай, и сестра Мария. Дети воспитывались в постоянном общении с природой, чему немало способствовало влияние гувернёра, страстного натуралиста, которой приучал детей к наблюдательности и бережному отношению ко всему живому. Чуткость и любовь к природе Сергей Сергеевич и Николай Сергеевич пронесли через всю жизнь.

Образование

Отец рассматривал сына Сергея как своего преемника в промышленно-сукновальном производстве. Он мыслил дать ему инженерно-экономическое образование и определил его в Реальное училище Воскресенского.

Решающее влияние на формирование Сергея Четверикова как биолога оказал B.П. Зыков (1855—1913). От него Сергей Сергеевич впервые услышал о Дарвине и его теории эволюции.

Осенью 1897 года Сергей Иванович отослал сына в Германию для обучения в техникуме (в городе Миттвейде к западу от Дрездена), который представлял собой нечто промежуточное между средним и высшим техническим учебным заведением. С наступлением весны Сергей Сергеевич написал отцу письмо о неизменности и твердости своих намерений стать профессором зоологии. Письмо произвело на отца такое сильное впечатление, что он отозвал сына из Германии и с величайшим огорчением разрешил ему поступать в университет. Сергей Сергеевич выбрал местом своей новой жизни и учёбы Киев.

В Киеве Сергей Сергеевич познакомился с Еленой Яковлевной Пархоменко (1872—1973), которая пылко влюбилась в него и в тайне от своих родителей Сергей Сергеевич женился на ней. Вскоре у них родилась дочь. Однако этот ранний брак оказался непрочным, и молодые супруги вскоре разошлись.

Прошло почти полтора года жизни Сергея Сергеевича в Киеве, когда весной 1899 года он рискнул подать прошение о разрешении сдавать экзамены на аттестат зрелости и был допущен к экзаменам при 5-й киевской гимназии. Восемнадцать экзаменов надо было сдать чуть более чем в месячный срок. К концу сессии Сергей Сергеевич испытывал почти непереносимые головные боли. С ними утром шёл на экзамены, с ними ложился спать, считая их причиной переутомления. И вот перевод с русского на греческий он провалил. Придя домой, он свалился в постель и около двух недель не приходил в сознание. Однако этот провал не лишил его аттестата зрелости, благодаря прекрасным отзывам всех остальных преподавателей, особенно преподавателя русского языка, удалось уговорить «грека» вместо двойки поставить тройку с минусом. Все это Сергей Сергеевич узнал много позднее. У него оказалась тяжелая форма брюшного тифа осложнившаяся двусторонним тромбофлебитом обеих ног. Ha носилках едва живого мать увезла сына в Москву. Но до конца своих дней он вынужден был бинтовать ноги эластичными бинтами, иначе они быстро отекали и причиняли мучительную боль. В 1900 году Сергей Четвериков поступил учиться на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. Весной 1906 года Сергей Четвериков окончил университет.

Лепидоптерологический период научной работы

Наряду с упорной учёбой Сергей Сергеевич уже на первых курсах университета приступил к научной работе. На первом курсе он стал посещать студенческий зоологический кружок под руководством профессора Н. Ю. Зографа (1854—1919) и сделал свой первый доклад о строении гидры. Кроме того, Сергей Сергеевич включился в работу комиссии по изучению фауны Московской губернии при Обществе любителей естествознания, антропологии и этнографии. На одном из заседаний этой комиссии Сергей Сергеевич сообщил о своих дополнениях к фауне чешуекрылых Московской губернии. В 1902 году эта работа была опубликована в трудах комиссии, которые издавались Обществом любителей естествознания, антропологии и этнографии. Одновременно вышло в свет его руководство к коллекционированию насекомых, включенное в книгу «Руководство к зоологическим экскурсиям и собиранию зоологических коллекций» под редакцией Г. А. Кожевникова. В том же году он совершил свою первую большую зоологическую экспедицию с зоологом П. П. Сушкиным (1868—1928), во время которой коллекционировал бабочек Минусинского края и Западных Саян. В следующем, 1903 году, Сергей Сергеевич публикует ещё две свои лепидоптерологические статьи. В 1904 году он сообщает о новых бабочках Палеарктики, и вновь уезжает вместе с П. П. Сушкиным и его женой, Анной Ивановной, в экспедицию на озеро Зайсан и горный хребет Тарбагатай. В 1905 году была опубликована статья о дальнейших дополнениях к фауне бабочек Московской губернии.

В этом же году вышла очень интересная работа под названием «Волны жизни». В ней Сергей Сергеевич анализирует колебания численности популяций организмов, что имеет большое значение в генетическом дрейфе. В 1906 году Четвериков публикует «Список бабочек с берегов Аральского моря», плод кропотливой работы по определению видов бабочек из лепидоптерологических сборов Аральской экспедиции. Таким образом, ко времени окончания университета Сергей Сергеевич становится известным исследователем бабочек, автором десяти статей, представляющих большой интерес не только для специалистов лепидоптерологов, но и для биологов широкого профиля.

После окончания университета С. С. Четвериков был оставлен на три года "для подготовки к профессорскому званию при кафедре сравнительной анатомии профессора М. А. Мензбира. За это время ему необходимо было подготовиться к чтению самостоятельного университетского курса и к сдаче магистерских экзаменов перед защитой магистерской диссертации. В 1909 году Сергей Сергеевич завершил магистерскую подготовку у Мензбира, сдав все необходимые экзамены: сравнительную анатомию, зоологию позвоночных, зоологию беспозвоночных, палеонтологию, ботанику и физиологию. Работа над магистерской диссертацией по анатомии водяного ослика также была завершена и опубликована в Бюллетене Московского общества испытателей природы на немецком языке. В 1911 году диссертация была защищена и С. С. Четверикову была присуждена ученая степень магистра зоологии.

В 1909 году Н. К. Кольцов пригласил С. С. Четверикова на работу лаборантом в зоологическую лабораторию в МВЖК Герье (Московские высшие женские курсы). Приступив к работе, очень скоро Четвериков стал читать на кафедре сравнительной анатомии и зоологии лекции по энтомологии, а затем — биометрии. В 1918 году в списках сотрудников он уже именуется штатным профессором. При образовании в 1918 году из ВЖК II МГУ за ним сохранилось это звание.

В 1911 году Сергей Сергеевич развелся со своей первой женой, Еленой Яковлевной, и женился на Анне Ивановне Сушкиной (урождённой Кулаковой, 1881—1947), которая также разошлась со своим первым мужем — академиком Петром Петровичем Сушкиным (1868—1928). У неё была дочь Ася (Анна Петровна Сушкина), которая стала падчерицей Сергея Сергеевича и с трехлетнего возраста воспитывалась в его семье.

В летнее время Сергей Сергеевич продолжал осуществлять экскурсии в различные области России, накапливая материал для своей уникальной коллекции. Особенно пристально он занимался бабочками восточного Крыма. Кроме этого, в те годы Четвериков провел большую организационную работу по созданию Московского энтомологического общества. В начале занятия кружка заключались лишь во взаимном ознакомлении с собранными материалами и обмене впечатлениями о летних сборах и наблюдениях. Но в конце 1912 года был составлен план организации общества, а в 1913 году начались совместные заседания кружка с другими энтомологами Москвы. Вскоре был разработан устав Общества, отредактированный Четвериковым. Учредительное собрание состоялось 1 марта 1914 года. На нём присутствовало 32 человека. Четвериков выступил с докладом «Основной фактор эволюции насекомых». В этом докладе он вскрыл противоположность тенденции эволюционного развития позвоночных животных и членистоногих. Он убедительно доказал, что причиной этой противоположности является строение скелетных образований у этих групп животных (у позвоночных скелет внутренний, а у членистоногих — наружный). Эта концепция, для обоснования которой Сергей Сергеевич использовал количественные критерии, произвела сильное впечатление на биологов. Доклад этот был опубликован в первом томе «Известий Московского энтомологического общества» в 1915 году. Позднее эта работа была переведена на английский язык и издана в США.

В 1918 Московские Высшие женские курсы были реорганизованы. На их базе был открыт 2-й Московский университет. При этом, однако, некоторые кафедры и лаборатории биологического профиля позднее были переданы 1-му Московскому университету. В частности, это относилось к кафедре и лаборатории профессора Н. К. Кольцова. Вместе с ним С. С. Четвериков вновь поступил в Московский университет (с 1 ноября 1919 года), где получил место доцента на кафедре Н. К. Кольцова. Обосновавшись здесь, он смог реализовать свои замыслы о работе в области самых общих проблем биологии и в особенности над вопросом о привлечении данных генетики для решения ряда проблем эволюционной теории. Однако, по традиции, он и в 1-м Московском университете стал читать расширенный курс энтомологии и вел по нему практические занятия. Первым шагом к осуществлению широких замыслов была организации чтения нового, совершенно оригинального курса, который назывался «Введение в теоретическую систематику».

Генетический период научной работы

С 1921 года Сергей Сергеевич вступил в должность заведующего и научного руководителя отдела генетики Института экспериментальной биологии. Здесь он проработал около 9 лет (1921—1929). Поступив в ИЭБ Четвериков не порвал связи с университетом и продолжал там преподавательскую работу — читал курс генетики и руководил генетическим практикумом, участвуя таким образом в подготовке новых кадров советских генетиков. За короткий срок работы Сергея Сергеевича и руководимого им коллектива увенчались выдающимся успехом. В 1926 году Четвериков опубликовал полученные результаты исследований и размышлений в большой статье «О некоторых моментах эволюционного процесса с точки зрения современной генетики». В этой работе было показано, что между данными генетики и эволюционной теорией нет никакого противоречия. Напротив, данные генетики должны быть положены в основу учения об изменчивости и стать ключом к пониманию процесса эволюции. Четвериков, пользуясь несложными математическими методами, доказал, что мутации (геновариации) в природных популяциях животных не исчезают, могут накапливаться в скрытом (гетерозиготном) состоянии и давать материал для изменчивости и естественного отбора. Таким образом, Четверикову удалось связать эволюционное учение Дарвина и законы наследственности, установленные генетикой. Эта статья С. С. Четверикова (1926) в настоящее время рассматривается как основополагающая работа для развития новой отрасли науки — эволюционной (и популяционной) генетики. Она считается важнейшей вехой в развитии эволюционной теории.

Четвериков выдвинул предположение о насыщении видов в природе возникающими мутациями и подчеркнул значение генетических процессов (мутация, свободное скрещивание, естественный отбор) и изоляции в видообразовании и эволюции, тем самым связав теорию эволюции Дарвина и генетики. Заложил основы эволюционной генетики. В работах 1920-х годах С. С. Четвериков обосновывает три основные посылки популяционной генетики:

• Мутационный процесс в природных условиях протекает точно так же, как и в условиях лаборатории. Поэтому мы вправе распространять по крайней мере некоторые выводы, полученные в лаборатории, на природные ситуации.
• Один из таких выводов — непрерывное во времени возникновение новых мутаций у всех видов живых организмов, другой — рецессивность большинства вновь появляющихся мутаций по отношению к аллелям дикого типа, распространенным в природных популяциях.
• Характернейшей чертой природных популяций является преобладание в них панмиксии, что делает возможным приложение закона Харди — Вайнберга.

В 1927 году На V Международном генетическом конгрессе в Берлине С. С. Четвериков выступил с докладом «К генетической характеристике популяций в природных условиях». Этот доклад вызвал сенсацию и был встречен с большим интересом. Позднее на Третьем съезде зоологов, анатомов и гистологов СССР, который состоялся в Ленинграде 14-20 декабря 1927 года, Четвериков выступил на одном из пленарных заседаний с докладом «Экспериментальное решение одной эволюционной проблемы». В январе 1929 года в Ленинграде состоялся Всесоюзный съезд по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству. Четвериков присутствовал на этом съезде и выступил на пленарном заседании с докладом «Мутационная изменчивость», в котором разрабатывались актуальные вопросы эволюционной генетики. Вскоре после возвращения со съезда Четвериков выступил на заседании Московского общества испытателей природы (МОИП) с новым, столь же важным в теоретическом отношении докладом на тему «Происхождение и сущность мутационной изменчивости» (21 марта 1929). Работая в ИЭБ, Сергей Сергеевич проявил себя не только выдающимся ученым-генетиком, но и прекрасным организатором и руководителем научного коллектива. Ему удалось объединить сотрудников в дружный коллектив единомышленников, что можно рассматривать как основу возникновения оригинальной научной школы. При этом им были найдены своеобразные методы научного общения сотрудников, так называемые СООРы («совместные орания»), проходившие в товарищеской, непринужденной обстановке. Прием в члены СООРа был строго ограничен и требовал единогласия всех членов семинара. Этим достигалось как ограничение числа участников дискуссии (чем обеспечивалась высокая активность каждого), так и сохранение монолитности коллектива без внутренних раздоров и формирования мелких обособленных группировок. Вопросы и замечания слушателей допускались в любой момент доклада. От докладчика требовалось четкое изложение и умение выделить главную нить реферируемой работы, её основную мысль и смысл. Каждый сооровец должен был читать на трех основных европейских языках. Во второй половине 1920-х годов члены СООРа опубликовали много оригинальных генетических работ, выполненных преимущественно на дрозофиле. Эти работы публиковались главным образом в «Журнале экспериментальной биологии» в 1925—1930 годах (и частично за рубежом, в Германии). В это время Сергей Сергеевич не оставлял занятия бабочками, и в летние месяцы совершал дальние экскурсии, во время которых пополнял свои коллекции. Летом 1926 и 1928 Четвериков вместе с Б. Л. Астауровым, Н. К. Беляевым и своей падчерицей А. П. Сушкиной побывали на Кольском полуострове, в районе Хибинских гор. Кроме того, с 1920 года Четвериков по совместительству работал заведующим и хранителем энтомологической части зоологического отдела Политехнического музея.

Арест и ссылка

В жизни Сергея Сергеевича 1920-е годы были заполнены крайне напряженным, но зато и весьма успешным трудом. Так было до 1929 года, который оказался роковым. Начался этот год большими успехами, блестящими докладами на пленарном заседании I Всесоюзного съезда по генетике, селекции, семеноводству и племенному животноводству (январь, 1929) и на заседании МОИП (21 марта 1929), в которых был закреплен фундамент популяционной генетики и открыта возможность синтеза генетики и эволюционной теории. В это же время были подготовлены к печати очень важные работы, в частности второе дополненное издание его основополагающего труда 1926 года, а также статьи для журнала «Научное слово» и другие публикации. Весной 1929 года началась организованная травля Четверикова в печати и на собраниях как в ИЭБ, так и в университете. Конечно, ему припомнили в первую очередь его происхождение, а также некоторые его высказывания, которые позволяли превратно их истолковывать. К травле Четверикова оказалась подключенной и центральная печать. Там, в сатирическом журнале «Чудак» 24 апреля 1929 помещены заметки, осуждающие Четверикова, а 31 июля 1929 в «Комсомольской правде» помещена подборка под общим заголовком «Классовый враг в научных институтах», в которой повторялись нападки «Чудака», а кроме того, брались под подозрение СООРы, которые газета называла «Союз орущих». В заключение высказывалось недвусмысленное требование к Наркомздраву об изгнании Четверикова из Института. Вся эта кампания завершилась арестом Сергея Сергеевича, его содержанием почти два месяца в Бутырской тюрьме и административной ссылкой в г. Свердловск на 3 года. В результате ареста и ссылки руководителя и травли некоторых сотрудников коллектив лаборатории распался. При этом многие из начатых исследований и подготавляемых к печати рукописей остались незавершенными и частично утраченными. За поддержку своего профессора был исключён с 4-го курса Владимир Эфроимсон.

В 1929—1932 годах Четвериков жил и трудился в г. Свердловске. В летнее время Сергей Сергеевич серьёзно занялся бабочками Урала. Он не имел права выезжать за пределы Свердловска, но несмотря на это, ему удалось организовать несколько экскурсий в окрестности города и собрать за два сезона (1930 и 1931) богатую коллекцию уральских бабочек. При этом он нашёл свыше 60 новых (для Свердловска и его окрестностей) видов бабочек. Кроме этого, он приступил к чисто теоретической (биометрической) работе, которая впоследствии легла в основу его исследования «Опыт построения объективной систематики организмов». Постоянную работу он получил лишь в 1930 году, когда был зачислен ученым консультантом при Горкомхозе по планированию и организации в Свердловске зоопарка.

По истечении трехлетнего срока ссылки летом 1932 года С. С. Четвериков получил возможность выехать из Свердловска, но пока не получил права вернуться в Москву. Его свобода ограничивалась ещё на три года. Он лишился права проживания в Москве, Ленинграде и их областях, УССР, БССР, Закавказских и некоторых Среднеазиатских республиках, Северном крае, Дагестане и даже в Уральской области. Последнее означало, что он не может остаться в Свердловске и должен немедленно его покинуть. В связи с этим он перебрался в г. Владимир, где в то время работало очень своеобразное сельскохозяйственное учебное заведение, так называемый Учкомбов, то есть учебный комбинат (вуз-техникум-рабфак) по борьбе с вредителями сельского хозяйства, выпускавший специалистов для сельского хозяйства с очень узкой специализацией. После расформирования Учкомбова в конце 1934 года Четвериков должен был вновь искать работу. Он быстро устроился на место преподавателя математики в Образцовом сельскохозяйственном техникуме во Владимире, где проработал целый 1934/35 учебный год. Летом 1935 года истекал срок ограничения для Сергея Сергеевича права свободного выбора местожительства. В это же время открылась возможность пригласить его в Горьковский государственный университет, на биологическом факультете которого в 1932 году была организована кафедра генетики. Эту кафедру временно возглавляла доцент З. С. Никоро, которая при поддержке профессора И. И. Пузанова (тогда декана факультета) и обратилась к С. С. Четверикову с предложением возглавить кафедру генетики. Со всеми условиями, предложенными университетом, он охотно согласился, приехал в Горький и с 1935/36 учебного года приступил к работе. Начался новый и последний период его научной и преподавательской деятельности.

В Горьковском государственном университете

Сергей Сергеевич был зачислен в Горьковский государственный университет на биологический факультет на должность профессора, заведующего кафедрой генетики с 1 августа 1935 года. Его первой заботой была организация специализации по генетике. Для этого прежде всего необходимо было наладить работу большого генетического практикума и чтение специальных курсов. Для чтения специальных курсов приглашались крупные специалисты и прекрасные лекторы. На кафедре позднее была организована небольшая лаборатория по цитологии. В 1936 году Сергей Сергеевич опубликовал популярную брошюру «Цитология наследственности за последние десять лет».

Сергей Сергеевич читал общий курс генетики для всех студентов биофака, а кроме того, специальные курсы для студентов, специализирующихся на кафедре генетики: курс биометрии и курс, называвшийся «Теоретические основы селекции». В 1948 году незадолго до ухода из ГГУ он читал спецкурс «Новейшие задачи и последние достижения генетики». Кроме того, в некоторые годы он читал для студентов-зоологов энтомологию.

Лектором Сергей Сергеевич был очень оригинальным. Свободное изложение материала лекции без использования конспектов, строгая логика, общая «подобранность» лектора и точность формулировок увлекали и завораживали студентов. На первой же лекции Сергей Сергеевич предложил слушателям, не стесняясь, прерывать его вопросами по ходу изложения материала, так как считал, что нельзя двигаться дальше, если что-то не усвоено или не понятно в уже пройденном. Он часто производил различные математические вычисления и решение генетических задач на доске и искренне радовался, если кто-то из студентов замечал описку или пропущенный знак, и всегда благодарил за замечание. Ведь это было свидетельством активной работы аудитории и напряженного внимания слушателей.

Кроме лекций в университете, в некоторые годы Четвериков читал курс генетики в Горьковском педагогическом институте, а также циклы лекций по этому предмету для учителей средней школы. Но лекционная деятельность Сергея Сергеевича не ограничивалась учебными лекциями в вузах. Он также читал много популярных лекций для населения в порядке общественной работы. При кафедре существовал активно работавший студенческий научный семинар (кружок), на котором студенты докладывали рефераты работ советских и иностранных авторов и результаты личных исследований. Семинар вел сам профессор, не перепоручая этой работы младшим коллегам по кафедре. Студенты очень охотно посещали свой семинар, зараженные азартом и интересом уважаемого руководителя. С. С. Четвериков не уклонялся от обсуждения со студентами самых острых и дискуссионных проблем генетики и селекции.

В сплочении коллектива биофака и обмене научной информацией играли большую роль заседания Горьковского отделения МОИП. На них за период с 1936 по 1946 годы С. С. Четвериков сделал, по крайней мере, 10 докладов. Первый доклад 17 апреля 1936 года был посвящён его биометрическому исследованию — «Опыт построения объективной системы организмов». Позднее (21 октября 1938) этот доклад был повторён в Москве на 68-м заседании Эволюционной бригады, созданной в ИЭБ, 14 апреля 1945 года он выступил с докладом «Новое в определении пола у растений», а 20 октября 1945 года — с личными воспоминаниями о М. А. Мензбире. Семь докладов были посвящены его работе над селекцией китайского дубового шелкопряда.

Работа на кафедре Горьковского университета позволила Сергею Сергеевичу проявить свои замечательные способности педагога и организатора учебного процесса. Руководство университета высоко оценило его личные качества: бескомпромиссность, строгость, высокую требовательность к себе и сотрудникам, способность завоевывать доверие и уважение; он был избран деканом и руководил работой факультета до 1947 года. В 1940 году, выступая на выпускном вечере, ректор университета М. А. Шеронин говорил, что Сергей Сергеевич не только лучший декан университета, но и лучший из деканов, каких он встречал в своей жизни.

В годы Великой Отечественной войны

Во время Великой Отечественной войны работа кафедры значительно сузилась, студентов стало меньше, многие студенты, аспиранты и сотрудники были мобилизованы в армию. В тяжелые годы войны проявились черты характера Сергея Сергеевича, которые раньше многими не замечались, а именно его доброта и желание помочь людям, попавшим в тяжелое положение. Как декан С. С. Четвериков одним из первых узнавал о таких несчастьях у студентов, как утрата хлебных и продовольственных карточек. В таких случаях он вызывал профорга биофака аспирантку Л. Привалову и просил её передать его личные карточки на хлеб и продукты пострадавшему студенту, якобы в порядке оказания помощи от профсоюза. Для обсуждения доклада, курсовой или дипломной работы он приглашал студентов к себе домой и под разговор угощал их чаем с пирогами.

После войны всю свою энергию Сергей Сергеевич употребил на восстановление и расширение работы факультета. В частности, была организована новая кафедра экологии животных. Руководимая самим Четвериковым кафедра генетики и селекции вновь набирала силы. На кафедре вновь появились аспиранты и студенты-энтузиасты. Продолжались работы по селекции китайского дубового шелкопряда. По поручению Наркомзема Сергей Сергеевич занялся задачей приспособления шелкопряда к жизни в средней полосе России (шелк нужен был для производства чесучи, из которой делались парашютная и аэростатная ткань для армии). Задача была решена к 1944 году. Опыт показал, что выведенная порода хорошо приживается даже в Сибири. Новая порода шелкопряда получила название «Горьковская моновольтинная».

Последние годы жизни

В 1947 году С. С. Четвериков внезапно заболел одновременно со своей женой, которую мучили жестокие приступы стенокардии. У Сергея Сергеевича был инфаркт миокарда, но от него диагноз скрыли, и он до конца жизни не знал, что у него за последние 10 лет было не три, а четыре инфаркта. В конце мая Сергей Сергеевич уже поднялся на ноги, хотя до работы его ещё не допускали. Анна Ивановна скончалась в первых числах июня. Сотрудники университета проявили большое участие и сделали всё, чтобы это несчастье не вызвало нового обострения болезни Сергея Сергеевича. За лето он окреп и с обычной энергией проработал 1947—1948 учебный год, хотя его и не могла не волновать ситуация, сложившаяся к тому времени в биологической науке. От должности декана он, однако, отказался.

В августе 1948 года после сессии ВАСХНИЛ и постановления о перестройке преподавания биологических наук в духе её решений Приказом Министерства высшего образования СССР от 23 августа 1948 года № 1208 «О состоянии преподавания биологических дисциплин в университетах и о мерах по укреплению биологических факультетов квалифицированными кадрами биологов-мичуринцев» освобождён от работы «как проводивший активную борьбу против мичуринцев и мичуринского учения и не обеспечивший воспитания советской молодёжи в духе передовой мичуринской биологии». С. С. Четвериков покинул университет, не считая возможным отказаться от своих научных воззрений. Но самая тяжёлая потеря заключалась в том, что были подвергнуты запрету и на десятилетие преданы забвению его замечательные работы 1920-х годов, на базе которых выросли две новые биологические дисциплины — популяционная и эволюционная генетика. Автор же этих выдающихся работ был объявлен фигурой одиозной. В результате российская наука лишилась важного приоритета и славы передовой и прогрессивной.

Оставив учебную и научную работу в университете, он решил вновь заняться лепидоптерологическими исследованиями на дому. Материал для этого у него имелся в виде богатейшей коллекции бабочек. Уже в 1948 году Сергей Сергеевич начал разбор, ремонт и систематизацию своих коллекций. Он наметил также ряд научных работ на основании изучения своих сборов. В 1950-х годах вышли из печати две статьи Сергея Сергеевича, посвящённые бабочкам. Это — второе издание его статьи «Бабочки», помещённой в Большой советской энциклопедии, и статья в «Энтомологическом обозрении», в которой описан новый вид совки из южного Приуралья. Однако эту увлекательную для Сергея Сергеевича работу ему через год-два пришлось сначала ограничить, а затем и оставить: зрение прогрессивно ухудшалось. Вскоре к этому присоединилось и ослабление слуха.

Во второй половине 1950-х годов к Четвериковым всё чаще стали поступать известия о начавшемся крушении лысенковщины и возрождении биологической науки. В начале 1957 года Всесоюзное энтомологическое общество избрало его своим почётным членом. В 1958 году Сергей Сергеевич начал писать воспоминания, они доведены до студенческих лет, отдельная глава посвящена описанию знаменитого генетического семинара «СООР».

В середине июня 1959 года днём разразилась гроза. Сергей Сергеевич спал. Во сне произошло кровоизлияние в мозг, он проснулся, но не мог ничего сказать. Правая половина тела была парализована. Борьба за жизнь длилась более двух недель. Однако последовал второй инсульт, и 2 июля 1959 года С. С. Четвериков ушёл из жизни. Сергей Сергеевич был похоронен в Горьком.

Награды и звания

• За научные исследования по шелкопряду в 1944 году Четвериков был награждён орденом «Знак Почета», а позднее он получил медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».
• В 1945 году он был утверждён в учёной степени доктора биологических наук без защиты диссертации.

В конце зимы 1958 года С. С. Четвериков получил письмо из Германии, в котором он извещался о том, что Академия естественных наук «Леопольдина» приглашает его на торжественное заседание, посвящённое 100-летию издания Дарвином исторического труда «Происхождение видов». Но Сергей Сергеевич был уже настолько слаб, что воспользоваться предложением не мог. В апреле состоялся юбилейный конгресс, на котором 18 биологов мира были награждены почетной медалью «Планкетта Дарвина» за развитие и укрепление эволюционного учения и генетики. В числе награждённых был и Сергей Сергеевич. За несколько дней до кончины Сергея Сергеевича на его имя было получено письмо из ГДР, в котором извещалось о его награждении «Планкеттой». Получение её является предметом гордости советской биологии.

Память

• В 1969 году могила С. С. Четверикова была перенесена из заброшенного угла кладбища на центральную аллею и на ней установили памятник с бронзовым барельефом, сделанным скульптором Людмилой Кулаковой.
• С 1969 года в университете проводятся Четвериковские чтения, в музее истории университета существует мемориальный уголок С. С. Четверикова, а на здании биологического факультета установлена памятная мемориальная доска, выполненная Л. Кулаковой.
• В 1977 году 3-й Заярский проезд в Советском районе, тогда ещё города Горького, был переименован в улицу Четверикова.

Научные труды

1. Волны жизни: (Из лепидоптерологических наблюдений за лето 1903 г.) // Дневник Зоол. отд-ния импер. О-ва любителей естествознания, антропологии и этнографии. 1905. Т. 3, № 6. С. 106—111.
2. Beitrӓge zur Anatomie der Wasserassel (Asellus aquaticus L.) // Bull. Soc. Imp. Natur. Moscou. 1910. T. 24, N 4. P. 377—509. [Магистерская диссертация С. С. Четверикова].
3. Основной фактор эволюции насекомых // Изв. Моск. энтомол. о-ва. 1915. Т. 1. С. 14—24.
4. Краткое наставление к собиранию насекомых. М.: Госиздат, 1919.
5. Теоретическая предпосылка генотипического анализа видов в роде Drosophila // Тр. 2-го съезда зоологов, анатомов и гистологов СССР в Москве 4—10 мая 1925 г. М.: Главнаука, 1927. С. 163—164.
6. Бабочки // БСЭ. М., 1926. Т. 4. С. 264—275.
7. Биометрия // БСЭ. М., 1926. Т. 6. С. 338—344.
8. Экспериментальное решение одной эволюционной проблемы // Труды 3-го Всерос. съезда зоологов, анатомов и гистологов в Ленинграде 14—20 дек. 1927 г. Л., 1928. С. 52-54.
9. Цитология наследственности за последние десять лет: (В помощь учителю средней Школы). Горький, 1926.
10. Проблемы общей биологии и генетики: (Воспоминания, статьи, лекции) / Отв. ред. З. С. Никоро. — Новосибирск: Наука, 1983.
11. О некоторых моментах эволюционного процесса с точки зрения современной генетики // Классики советской генетики. — Л., 1968.
12. On certain aspects of the evolutionary process from the standpoint of modern genetics // Proceedings of the American Philosophical Society. — 1961. — Vol. 105. — No. 2.
13. Фауна и биология чешуекрылых. Новосибирск: Наука, 1984.
14. Бабочки Горьковской области. Нижний Новгород, 1993. 128 с.

Литература

• Артёмов Н. М., Калинина Т. Е. Сергей Сергеевич Четвериков. 1880—1959. — М.: Наука, 1994.
• Сергей Сергеевич Четвериков: Документы к биографии. Неизданные работы. Переписка и воспоминания / Сост. Т. Е. Калинина; отв. ред. И. А. Захаров. — М.: Наука, 2002.
• Сергей Сергеевич Четвериков: Библиографический указатель / Сост. Н. М. Артёмов. — Горький, 1987.
• Бабков В. В. Московская школа эволюционной генетики. — М.: Наука, 1985. — 214 с.
• Adams M. Sergei Chetverikov, the Kol’tsov Institute, and the evolutionary synthesis. — In: Mayr & Provine. The Evolutionary Synthesis. — 1998. (англ.)

Ссылки

• [www.museum.nnov.ru/unn/managfs/index.phtml Музей Нижегородского государственного университета]
• [nature.web.ru/db/msg.html?mid=1165382&s= Биография С. С. Четверикова на nature.web.ru]
• [www.hrono.ru/biograf/chetverikov.html Биография отца С. С. Четверикова]
• [www.domra.ru/stan/ Генеалогия Четвериковых на древе Алексеевых]
• [www.unn.ru/index.php?file=vestniki_journals&anum=155 Глотов Н. В., «Сергей Сергеевич Четвериков: учитель и ученик», // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского (Серия Биология), 2005, N.1, стр. 5]
• [magazines.russ.ru/slovo/2007/55/sh10.html Шварц, Анатолий, Крушение Сергея Сергеевича (Из книги «Власть земли»)]
• [ice-club.clan.su/index/test_stranica/0-19 Сергей Сергеевич Четвериков]

Отрывок, характеризующий Четвериков, Сергей Сергеевич

– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу:
– Так скажи, что до десятого числа жду ответа, а ежели десятого не получу известия, что все уехали, я сам должен буду все бросить и ехать в Лысые Горы.
– Я, князь, только потому говорю, – сказал Берг, узнав князя Андрея, – что я должен исполнять приказания, потому что я всегда точно исполняю… Вы меня, пожалуйста, извините, – в чем то оправдывался Берг.
Что то затрещало в огне. Огонь притих на мгновенье; черные клубы дыма повалили из под крыши. Еще страшно затрещало что то в огне, и завалилось что то огромное.
– Урруру! – вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепешек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Человек во фризовой шинели, подняв кверху руку, кричал:
– Важно! пошла драть! Ребята, важно!..
– Это сам хозяин, – послышались голоса.
– Так, так, – сказал князь Андрей, обращаясь к Алпатычу, – все передай, как я тебе говорил. – И, ни слова не отвечая Бергу, замолкшему подле него, тронул лошадь и поехал в переулок.


От Смоленска войска продолжали отступать. Неприятель шел вслед за ними. 10 го августа полк, которым командовал князь Андрей, проходил по большой дороге, мимо проспекта, ведущего в Лысые Горы. Жара и засуха стояли более трех недель. Каждый день по небу ходили курчавые облака, изредка заслоняя солнце; но к вечеру опять расчищало, и солнце садилось в буровато красную мглу. Только сильная роса ночью освежала землю. Остававшиеся на корню хлеба сгорали и высыпались. Болота пересохли. Скотина ревела от голода, не находя корма по сожженным солнцем лугам. Только по ночам и в лесах пока еще держалась роса, была прохлада. Но по дороге, по большой дороге, по которой шли войска, даже и ночью, даже и по лесам, не было этой прохлады. Роса не заметна была на песочной пыли дороги, встолченной больше чем на четверть аршина. Как только рассветало, начиналось движение. Обозы, артиллерия беззвучно шли по ступицу, а пехота по щиколку в мягкой, душной, не остывшей за ночь, жаркой пыли. Одна часть этой песочной пыли месилась ногами и колесами, другая поднималась и стояла облаком над войском, влипая в глаза, в волоса, в уши, в ноздри и, главное, в легкие людям и животным, двигавшимся по этой дороге. Чем выше поднималось солнце, тем выше поднималось облако пыли, и сквозь эту тонкую, жаркую пыль на солнце, не закрытое облаками, можно было смотреть простым глазом. Солнце представлялось большим багровым шаром. Ветра не было, и люди задыхались в этой неподвижной атмосфере. Люди шли, обвязавши носы и рты платками. Приходя к деревне, все бросалось к колодцам. Дрались за воду и выпивали ее до грязи.
Князь Андрей командовал полком, и устройство полка, благосостояние его людей, необходимость получения и отдачи приказаний занимали его. Пожар Смоленска и оставление его были эпохой для князя Андрея. Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили. Но добр и кроток он был только с своими полковыми, с Тимохиным и т. п., с людьми совершенно новыми и в чужой среде, с людьми, которые не могли знать и понимать его прошедшего; но как только он сталкивался с кем нибудь из своих прежних, из штабных, он тотчас опять ощетинивался; делался злобен, насмешлив и презрителен. Все, что связывало его воспоминание с прошедшим, отталкивало его, и потому он старался в отношениях этого прежнего мира только не быть несправедливым и исполнять свой долг.
Правда, все в темном, мрачном свете представлялось князю Андрею – особенно после того, как оставили Смоленск (который, по его понятиям, можно и должно было защищать) 6 го августа, и после того, как отец, больной, должен был бежать в Москву и бросить на расхищение столь любимые, обстроенные и им населенные Лысые Горы; но, несмотря на то, благодаря полку князь Андрей мог думать о другом, совершенно независимом от общих вопросов предмете – о своем полку. 10 го августа колонна, в которой был его полк, поравнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву. Хотя князю Андрею и нечего было делать в Лысых Горах, он, с свойственным ему желанием растравить свое горе, решил, что он должен заехать в Лысые Горы.
Он велел оседлать себе лошадь и с перехода поехал верхом в отцовскую деревню, в которой он родился и провел свое детство. Проезжая мимо пруда, на котором всегда десятки баб, переговариваясь, били вальками и полоскали свое белье, князь Андрей заметил, что на пруде никого не было, и оторванный плотик, до половины залитый водой, боком плавал посредине пруда. Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Князь Андрей подъехал к оранжерее; стекла были разбиты, и деревья в кадках некоторые повалены, некоторые засохли. Он окликнул Тараса садовника. Никто не откликнулся. Обогнув оранжерею на выставку, он увидал, что тесовый резной забор весь изломан и фрукты сливы обдерганы с ветками. Старый мужик (князь Андрей видал его у ворот в детстве) сидел и плел лапоть на зеленой скамеечке.
Он был глух и не слыхал подъезда князя Андрея. Он сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии.
Князь Андрей подъехал к дому. Несколько лип в старом саду были срублены, одна пегая с жеребенком лошадь ходила перед самым домом между розанами. Дом был заколочен ставнями. Одно окно внизу было открыто. Дворовый мальчик, увидав князя Андрея, вбежал в дом.
Алпатыч, услав семью, один оставался в Лысых Горах; он сидел дома и читал Жития. Узнав о приезде князя Андрея, он, с очками на носу, застегиваясь, вышел из дома, поспешно подошел к князю и, ничего не говоря, заплакал, целуя князя Андрея в коленку.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему о положении дел. Все ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до ста четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен – войсками. Мужики разорены, некоторый ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Князь Андрей, не дослушав его, спросил, когда уехали отец и сестра, разумея, когда уехали в Москву. Алпатыч отвечал, полагая, что спрашивают об отъезде в Богучарово, что уехали седьмого, и опять распространился о долах хозяйства, спрашивая распоряжении.
– Прикажете ли отпускать под расписку командам овес? У нас еще шестьсот четвертей осталось, – спрашивал Алпатыч.
«Что отвечать ему? – думал князь Андрей, глядя на лоснеющуюся на солнце плешивую голову старика и в выражении лица его читая сознание того, что он сам понимает несвоевременность этих вопросов, но спрашивает только так, чтобы заглушить и свое горе.
– Да, отпускай, – сказал он.
– Ежели изволили заметить беспорядки в саду, – говорил Алпатыч, – то невозмежио было предотвратить: три полка проходили и ночевали, в особенности драгуны. Я выписал чин и звание командира для подачи прошения.
– Ну, что ж ты будешь делать? Останешься, ежели неприятель займет? – спросил его князь Андрей.
Алпатыч, повернув свое лицо к князю Андрею, посмотрел на него; и вдруг торжественным жестом поднял руку кверху.
– Он мой покровитель, да будет воля его! – проговорил он.
Толпа мужиков и дворовых шла по лугу, с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею.
– Ну прощай! – сказал князь Андрей, нагибаясь к Алпатычу. – Уезжай сам, увози, что можешь, и народу вели уходить в Рязанскую или в Подмосковную. – Алпатыч прижался к его ноге и зарыдал. Князь Андрей осторожно отодвинул его и, тронув лошадь, галопом поехал вниз по аллее.
На выставке все так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя, и две девочки со сливами в подолах, которые они нарвали с оранжерейных деревьев, бежали оттуда и наткнулись на князя Андрея. Увидав молодого барина, старшая девочка, с выразившимся на лице испугом, схватила за руку свою меньшую товарку и с ней вместе спряталась за березу, не успев подобрать рассыпавшиеся зеленые сливы.
Князь Андрей испуганно поспешно отвернулся от них, боясь дать заметить им, что он их видел. Ему жалко стало эту хорошенькую испуганную девочку. Он боялся взглянуть на нее, по вместе с тем ему этого непреодолимо хотелось. Новое, отрадное и успокоительное чувство охватило его, когда он, глядя на этих девочек, понял существование других, совершенно чуждых ему и столь же законных человеческих интересов, как и те, которые занимали его. Эти девочки, очевидно, страстно желали одного – унести и доесть эти зеленые сливы и не быть пойманными, и князь Андрей желал с ними вместе успеха их предприятию. Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на них еще раз. Полагая себя уже в безопасности, они выскочили из засады и, что то пища тоненькими голосками, придерживая подолы, весело и быстро бежали по траве луга своими загорелыми босыми ножонками.
Князь Андрей освежился немного, выехав из района пыли большой дороги, по которой двигались войска. Но недалеко за Лысыми Горами он въехал опять на дорогу и догнал свой полк на привале, у плотины небольшого пруда. Был второй час после полдня. Солнце, красный шар в пыли, невыносимо пекло и жгло спину сквозь черный сюртук. Пыль, все такая же, неподвижно стояла над говором гудевшими, остановившимися войсками. Ветру не было, В проезд по плотине на князя Андрея пахнуло тиной и свежестью пруда. Ему захотелось в воду – какая бы грязная она ни была. Он оглянулся на пруд, с которого неслись крики и хохот. Небольшой мутный с зеленью пруд, видимо, поднялся четверти на две, заливая плотину, потому что он был полон человеческими, солдатскими, голыми барахтавшимися в нем белыми телами, с кирпично красными руками, лицами и шеями. Все это голое, белое человеческое мясо с хохотом и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремешком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в воду; другой, черный, всегда лохматый унтер офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепанье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офицер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако решился обратиться к нему:
– То то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair a canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7 го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому, насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно, грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей стороны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согласило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35 ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14 ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более, но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспозицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив против него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля и государя, – повинуюсь. Только жаль государя, что вверяет таким славную армию. Вообразите, что нашею ретирадою мы потеряли людей от усталости и в госпиталях более 15 тысяч; а ежели бы наступали, того бы не было. Скажите ради бога, что наша Россия – мать наша – скажет, что так страшимся и за что такое доброе и усердное Отечество отдаем сволочам и вселяем в каждого подданного ненависть и посрамление. Чего трусить и кого бояться?. Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет совершенно и ругают его насмерть…»


В числе бесчисленных подразделений, которые можно сделать в явлениях жизни, можно подразделить их все на такие, в которых преобладает содержание, другие – в которых преобладает форма. К числу таковых, в противоположность деревенской, земской, губернской, даже московской жизни, можно отнести жизнь петербургскую, в особенности салонную. Эта жизнь неизменна.
С 1805 года мы мирились и ссорились с Бонапартом, мы делали конституции и разделывали их, а салон Анны Павловны и салон Элен были точно такие же, какие они были один семь лет, другой пять лет тому назад. Точно так же у Анны Павловны говорили с недоумением об успехах Бонапарта и видели, как в его успехах, так и в потакании ему европейских государей, злостный заговор, имеющий единственной целью неприятность и беспокойство того придворного кружка, которого представительницей была Анна Павловна. Точно так же у Элен, которую сам Румянцев удостоивал своим посещением и считал замечательно умной женщиной, точно так же как в 1808, так и в 1812 году с восторгом говорили о великой нации и великом человеке и с сожалением смотрели на разрыв с Францией, который, по мнению людей, собиравшихся в салоне Элен, должен был кончиться миром.
В последнее время, после приезда государя из армии, произошло некоторое волнение в этих противоположных кружках салонах и произведены были некоторые демонстрации друг против друга, но направление кружков осталось то же. В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса. За военными событиями следилось жадно, и распускались самые выгодные для нашей армии слухи. В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуживались все попытки Наполеона к примирению. В этом кружке упрекали тех, кто присоветывал слишком поспешные распоряжения о том, чтобы приготавливаться к отъезду в Казань придворным и женским учебным заведениям, находящимся под покровительством императрицы матери. Вообще все дело войны представлялось в салоне Элен пустыми демонстрациями, которые весьма скоро кончатся миром, и царствовало мнение Билибина, бывшего теперь в Петербурге и домашним у Элен (всякий умный человек должен был быть у нее), что не порох, а те, кто его выдумали, решат дело. В этом кружке иронически и весьма умно, хотя весьма осторожно, осмеивали московский восторг, известие о котором прибыло вместе с государем в Петербург.
В кружке Анны Павловны, напротив, восхищались этими восторгами и говорили о них, как говорит Плутарх о древних. Князь Василий, занимавший все те же важные должности, составлял звено соединения между двумя кружками. Он ездил к ma bonne amie [своему достойному другу] Анне Павловне и ездил dans le salon diplomatique de ma fille [в дипломатический салон своей дочери] и часто, при беспрестанных переездах из одного лагеря в другой, путался и говорил у Анны Павловны то, что надо было говорить у Элен, и наоборот.
Вскоре после приезда государя князь Василий разговорился у Анны Павловны о делах войны, жестоко осуждая Барклая де Толли и находясь в нерешительности, кого бы назначить главнокомандующим. Один из гостей, известный под именем un homme de beaucoup de merite [человек с большими достоинствами], рассказав о том, что он видел нынче выбранного начальником петербургского ополчения Кутузова, заседающего в казенной палате для приема ратников, позволил себе осторожно выразить предположение о том, что Кутузов был бы тот человек, который удовлетворил бы всем требованиям.
Анна Павловна грустно улыбнулась и заметила, что Кутузов, кроме неприятностей, ничего не дал государю.
– Я говорил и говорил в Дворянском собрании, – перебил князь Василий, – но меня не послушали. Я говорил, что избрание его в начальники ополчения не понравится государю. Они меня не послушали.
– Все какая то мания фрондировать, – продолжал он. – И пред кем? И все оттого, что мы хотим обезьянничать глупым московским восторгам, – сказал князь Василий, спутавшись на минуту и забыв то, что у Элен надо было подсмеиваться над московскими восторгами, а у Анны Павловны восхищаться ими. Но он тотчас же поправился. – Ну прилично ли графу Кутузову, самому старому генералу в России, заседать в палате, et il en restera pour sa peine! [хлопоты его пропадут даром!] Разве возможно назначить главнокомандующим человека, который не может верхом сесть, засыпает на совете, человека самых дурных нравов! Хорошо он себя зарекомендовал в Букарещте! Я уже не говорю о его качествах как генерала, но разве можно в такую минуту назначать человека дряхлого и слепого, просто слепого? Хорош будет генерал слепой! Он ничего не видит. В жмурки играть… ровно ничего не видит!
Никто не возражал на это.
24 го июля это было совершенно справедливо. Но 29 июля Кутузову пожаловано княжеское достоинство. Княжеское достоинство могло означать и то, что от него хотели отделаться, – и потому суждение князя Василья продолжало быть справедливо, хотя он и не торопился ого высказывать теперь. Но 8 августа был собран комитет из генерал фельдмаршала Салтыкова, Аракчеева, Вязьмитинова, Лопухина и Кочубея для обсуждения дел войны. Комитет решил, что неудачи происходили от разноначалий, и, несмотря на то, что лица, составлявшие комитет, знали нерасположение государя к Кутузову, комитет, после короткого совещания, предложил назначить Кутузова главнокомандующим. И в тот же день Кутузов был назначен полномочным главнокомандующим армий и всего края, занимаемого войсками.
9 го августа князь Василий встретился опять у Анны Павловны с l'homme de beaucoup de merite [человеком с большими достоинствами]. L'homme de beaucoup de merite ухаживал за Анной Павловной по случаю желания назначения попечителем женского учебного заведения императрицы Марии Федоровны. Князь Василий вошел в комнату с видом счастливого победителя, человека, достигшего цели своих желаний.
– Eh bien, vous savez la grande nouvelle? Le prince Koutouzoff est marechal. [Ну с, вы знаете великую новость? Кутузов – фельдмаршал.] Все разногласия кончены. Я так счастлив, так рад! – говорил князь Василий. – Enfin voila un homme, [Наконец, вот это человек.] – проговорил он, значительно и строго оглядывая всех находившихся в гостиной. L'homme de beaucoup de merite, несмотря на свое желание получить место, не мог удержаться, чтобы не напомнить князю Василью его прежнее суждение. (Это было неучтиво и перед князем Василием в гостиной Анны Павловны, и перед Анной Павловной, которая так же радостно приняла эту весть; но он не мог удержаться.)
– Mais on dit qu'il est aveugle, mon prince? [Но говорят, он слеп?] – сказал он, напоминая князю Василью его же слова.
– Allez donc, il y voit assez, [Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.] – сказал князь Василий своим басистым, быстрым голосом с покашливанием, тем голосом и с покашливанием, которым он разрешал все трудности. – Allez, il y voit assez, – повторил он. – И чему я рад, – продолжал он, – это то, что государь дал ему полную власть над всеми армиями, над всем краем, – власть, которой никогда не было ни у какого главнокомандующего. Это другой самодержец, – заключил он с победоносной улыбкой.
– Дай бог, дай бог, – сказала Анна Павловна. L'homme de beaucoup de merite, еще новичок в придворном обществе, желая польстить Анне Павловне, выгораживая ее прежнее мнение из этого суждения, сказал.
– Говорят, что государь неохотно передал эту власть Кутузову. On dit qu'il rougit comme une demoiselle a laquelle on lirait Joconde, en lui disant: «Le souverain et la patrie vous decernent cet honneur». [Говорят, что он покраснел, как барышня, которой бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: «Государь и отечество награждают вас этой честью».]
– Peut etre que la c?ur n'etait pas de la partie, [Может быть, сердце не вполне участвовало,] – сказала Анна Павловна.
– О нет, нет, – горячо заступился князь Василий. Теперь уже он не мог никому уступить Кутузова. По мнению князя Василья, не только Кутузов был сам хорош, но и все обожали его. – Нет, это не может быть, потому что государь так умел прежде ценить его, – сказал он.
– Дай бог только, чтобы князь Кутузов, – сказала Анпа Павловна, – взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колеса – des batons dans les roues.
Князь Василий тотчас понял, кто был этот никому. Он шепотом сказал:
– Я верно знаю, что Кутузов, как непременное условие, выговорил, чтобы наследник цесаревич не был при армии: Vous savez ce qu'il a dit a l'Empereur? [Вы знаете, что он сказал государю?] – И князь Василий повторил слова, будто бы сказанные Кутузовым государю: «Я не могу наказать его, ежели он сделает дурно, и наградить, ежели он сделает хорошо». О! это умнейший человек, князь Кутузов, et quel caractere. Oh je le connais de longue date. [и какой характер. О, я его давно знаю.]
– Говорят даже, – сказал l'homme de beaucoup de merite, не имевший еще придворного такта, – что светлейший непременным условием поставил, чтобы сам государь не приезжал к армии.
Как только он сказал это, в одно мгновение князь Василий и Анна Павловна отвернулись от него и грустно, со вздохом о его наивности, посмотрели друг на друга.


В то время как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и все ближе и ближе подвигались к Москве. Историк Наполеона Тьер, так же, как и другие историки Наполеона, говорит, стараясь оправдать своего героя, что Наполеон был привлечен к стенам Москвы невольно. Он прав, как и правы все историки, ищущие объяснения событий исторических в воле одного человека; он прав так же, как и русские историки, утверждающие, что Наполеон был привлечен к Москве искусством русских полководцев. Здесь, кроме закона ретроспективности (возвратности), представляющего все прошедшее приготовлением к совершившемуся факту, есть еще взаимность, путающая все дело. Хороший игрок, проигравший в шахматы, искренно убежден, что его проигрыш произошел от его ошибки, и он отыскивает эту ошибку в начале своей игры, но забывает, что в каждом его шаге, в продолжение всей игры, были такие же ошибки, что ни один его ход не был совершенен. Ошибка, на которую он обращает внимание, заметна ему только потому, что противник воспользовался ею. Насколько же сложнее этого игра войны, происходящая в известных условиях времени, и где не одна воля руководит безжизненными машинами, а где все вытекает из бесчисленного столкновения различных произволов?
После Смоленска Наполеон искал сражения за Дорогобужем у Вязьмы, потом у Царева Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в ста двадцати верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы было сделано распоряжение Наполеоном для движения прямо на Москву.
Moscou, la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacree des peuples d'Alexandre, Moscou avec ses innombrables eglises en forme de pagodes chinoises! [Москва, азиатская столица этой великой империи, священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами, в форме китайских пагод!] Эта Moscou не давала покоя воображению Наполеона. На переходе из Вязьмы к Цареву Займищу Наполеон верхом ехал на своем соловом энглизированном иноходчике, сопутствуемый гвардией, караулом, пажами и адъютантами. Начальник штаба Бертье отстал для того, чтобы допросить взятого кавалерией русского пленного. Он галопом, сопутствуемый переводчиком Lelorgne d'Ideville, догнал Наполеона и с веселым лицом остановил лошадь.
– Eh bien? [Ну?] – сказал Наполеон.
– Un cosaque de Platow [Платовский казак.] говорит, что корпус Платова соединяется с большой армией, что Кутузов назначен главнокомандующим. Tres intelligent et bavard! [Очень умный и болтун!]
Наполеон улыбнулся, велел дать этому казаку лошадь и привести его к себе. Он сам желал поговорить с ним. Несколько адъютантов поскакало, и через час крепостной человек Денисова, уступленный им Ростову, Лаврушка, в денщицкой куртке на французском кавалерийском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом подъехал к Наполеону. Наполеон велел ему ехать рядом с собой и начал спрашивать:
– Вы казак?
– Казак с, ваше благородие.
«Le cosaque ignorant la compagnie dans laquelle il se trouvait, car la simplicite de Napoleon n'avait rien qui put reveler a une imagination orientale la presence d'un souverain, s'entretint avec la plus extreme familiarite des affaires de la guerre actuelle», [Казак, не зная того общества, в котором он находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.] – говорит Тьер, рассказывая этот эпизод. Действительно, Лаврушка, напившийся пьяным и оставивший барина без обеда, был высечен накануне и отправлен в деревню за курами, где он увлекся мародерством и был взят в плен французами. Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы сослужить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли, в особенности тщеславие и мелочность.
Попав в общество Наполеона, которого личность он очень хорошо и легко признал. Лаврушка нисколько не смутился и только старался от всей души заслужить новым господам.
Он очень хорошо знал, что это сам Наполеон, и присутствие Наполеона не могло смутить его больше, чем присутствие Ростова или вахмистра с розгами, потому что не было ничего у него, чего бы не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон.