Нихон-буё

Традиционный японский танец (яп. 日本舞踊 нихон буё:) — группа разновидностей сценического танца, распространённых в Японии. Следует отметить, что в искусстве Японии не принято чёткое разделение на жанры. Танцы, театральное искусство, песни, литература, каллиграфия влияли друг на друга и развивались сообща.

Терминология

Понятие «буё» объединяет два жанра танца: пляски (яп. 踊り одори), выросшие из сценических представлений Кабуки, и танцы (яп. 舞 май), появившиеся из представлений Но и исполняемые в закрытых помещениях.

Примерное разделение нихон-буё на жанры включает кабуки одори (яп. 歌舞伎踊り, пляски Кабуки), госюгимоно (яп. ご祝儀もの праздничные вещи) — религиозный танец, камигата май (яп. 上方舞, танец Камигаты, сливок общества) и сосаку буё (яп. 創作舞踊 со:саку буё, оригинальный танец).

Исполнение танца состоит из принятия множества заранее известных поз (яп. 方 ката). При этом большинство танцев не подразумевают резких движений и могут быть исполнены на полутора квадратных метрах пола. Торс почти всё время танца строго вертикален, ката различаются положением головы, плеч, рук.

Пол или сцена, на которой исполняется нихон-буё, должны позволять скольжение (яп. 摺り足 суриаси), поэтому для танца необходима либо комната, выстланная татами, либо подготовленная сцена.

В нихон-буё используется техника «дзё-ха-кю» (яп. 序破急 дзё ха кю:, введение, разрушение, внезапность). Это традиционная японская модель построения последовательности действий, использующаяся в боевых искусствах, японском театре (Кабуки, Но, Дзёрури), японской чайной церемонии. «Дзё-ха-кю» применительно к танцам означает медленное вступление, призванное создать атмосферу, развитие действия, кульминацию и стремительное завершение. Части не должны быть равными по продолжительности: обычно «кю» самая короткая, а «ха» — самая длинная.

История

Искусство танца существовало в Японии в дописьменный период. В Кодзики и Нихонги описан миф о том, как спрятавшуюся в пещере богиню солнца Аматэрасу заставила выглянуть из убежища танцующая богиня Ама-но удзумэ-но микото.

Развитие танца, как и других традиционных искусств, получило толчок с распространением буддизма. В период Сэнгоку (XVI век) жрицы мико стали выступать у Камогавы, между улицами Сидзё и Гионся. Тогда появился новый жанр религиозного танца — нэмбуцу-одори (яп. 念仏踊り, «пляска, повторяющая имя будды Амиды»). Многие танцы, например, Госюгимоно, родились из религиозных церемоний и духовных практик.

Танец, вместе с каллиграфией, икебаной и другими искусствами считался благотворным для развития женщины.

На протяжении всей истории в периоды мира японский танец процветал. Время наивысшей популярности нихон-буё — середина XIX века. Самые популярные школы того времени — Накамура и Ивада.

В XXI веке традиционный танец остаётся популярным; на многих мацури в городах и сёлах организуются сцены, где исполнители танцуют нихон-буё. Гейши обучаются танцам из репертуара своей школы в период ученичества и исполняют их на банкетах.

Школы и иерархия

В нихон-буё, как и в других японских искусствах, принята система «иэмото». Глава школы (грандмастер, также называемый термином «иэмото») выбирает методики обучения, которыми будут пользоваться учителя, репертуар; иэмото распределяет лицензии на преподавание и профессиональные имена (яп. 名取 натори). Иэмото выбирает аксессуары для танца, интерпретирует фрагменты хореографии.

Нихон-буё, как и другими искусствами, не принято заниматься лишь до достижения какого-то уровня. В отличие от западного подхода, когда ученик может основать свою школу, японские искусства исполнители доводят до совершенства в течение всей жизни.

Самые известные школы нихон-буё — Иноуэ, Фудзима-рю (яп. 藤間流 фудзима рю:), Вакаяги (яп. 若柳流 вакаяги рю:), Ханаяги (яп. 花柳流 ханаяги рю:), Нисикава (яп. 若柳流 вакаяги рю:), Бандо (яп. 坂東流 бандо: рю:), Нисикава (яп. 西川流 нисикава рю:).

Веер

Складной веер — главный танцевальный аксессуар. Он может означать зеркало или (в полузакрытом состоянии) бутылку саке; меч, расчёску, бабочку и так далее.

Перед каждым занятием ученик садится перед учителем в позу сэйдза, кладёт между собой и ним сложенный веер и кланяется до пола. Этот ритуал проводится в знак того, что ученик оставил свои волнения и мысли и готов полностью отдаться обучению. Танцевальный веер (яп. 舞扇 май о:ги) — важный символ нихон-буё. Иэмото на Новый год дарят ученикам веера с эмблемой школы, при этом натори получают более богато украшенные май оги.

Известные танцы

Гион коута

Слова на музыку появились в 1930, их автор — Микихико Нагата — известный писатель, создавший лирику к многочисленным песням о Гионе. Он же написал слова к песням фильме «Гейша».

Японский текст	Транскрипция	Перевод
月はおぼろに東山	цуки ва оборо ни хигасияма	Луна в дымке над Хигасиямой,
霞む夜毎のかがり火に	касуму ёгото но кагариби ни	Каждую ночь в свете факелов сквозь туман
夢もいざよう紅桜	юмэ мо идзаё бэнидзакура	Алая сакура приглашает помечтать.
しのぶ思いを振袖に	синобу омой о фурисодэ ни	С тоской вспоминаю фурисодэ
祇園恋しや　だらりの帯よ	гион коисия дарари но оби ё	И возлюбленный Гионом развевающийся оби.
夏は河原の夕涼み	нацу ва кавара но ю: судзуми	Лето. Наслаждаюсь ночной прохладой.
白い襟あしぼんぼりに	сирой эриаси бомбори ни	У бомбори на белой шее
かくす涙の口紅も	касугу намида но кутибэни мо	Красная помада и незаметные слёзы.
燃えて身をやく大文字	моэтэ ми о яку даймондзи	Я горю словно костёр даймондзи:
祇園恋しや　だらりの帯よ	гион коисия дарари но оби ё	Возлюбленный Гионом дарари-оби!
鴨の河原の水やせて	Камо но кавара но мидзуясэтэ	Прохладный ветер дует в высохшем русле Камо.
咽ぶ瀬音に鐘の声	мусэбу сэото ни канэ но коэ	В захлёбывающемся звуке слышен голос колокола.
枯れた柳に秋風が	карэта янаги ни акикадзэ га	В ветвях засохшей ивы осенний ветер
泣くよ今宵も夜もすがら	накуё коёй мо ё мо сугара	Рыдает! И этим вечером тоже увядает.
祇園恋しや　だらりの帯よ	гион коисия дарари но оби ё	Возлюбленный Гионом дарари-оби!
雪はしとしとまる窓に	юки ва ситоситомару мадо ни	Снег нежно ложится на круглое окно.
つもる逢うせの差向い	цумору о о: сэ но сасимукай	Наслаждайся тайной встречей,
灯影つめたく小夜ふけて	хокагэ цумэтаку саё фукэтэ	Мне холодно даже у огня. А ночь темнеет.
もやい枕に川千鳥	мояй макура ни каватидори	Ржанки сидят на швартовочной тумбе.
祇園恋しや　だらりの帯よ	гион коисия дарари но оби ё	Возлюбленный Гионом дарари-оби!

Куроками

Существует две версии танца　Куроками (яп. 黒髪, чёрные волосы): в стиле дзиута и в стиле нагаута. Вероятно, изначально музыка и слова были написаны в стиле дзиута композитором Итидзюро Койдэ (яп. 湖出市十郎 койдэ итидзю:ро:). Однако наиболее ранняя его запись — в жанре нагаута. В 1784 «Куроками» включён в представление О-акинай хиру га кодзима (яп. 大商蛭小島, грандиозное веселье на Кодзиме).

В представлении «Куроками» исполняет Тацу-химэ (яп. 辰姫, «принцесса Тацу»), дочь полководца Ито но Сукэтики (яп. 伊東祐親 ито: но сукэтика), когда Минамото-но Ёритомо разбивает ей сердце, предпочтя ей Масако Ходзё (яп. 北条政子 хо:дзё: масако).

Танец исполняется солистом со складным веером «сэнсу». В японской поэтической традиции чёрные как смоль волосы считаются символом женской красоты, а распускание традиционной причёски, где волосы были высоко подняты и закреплены, это явный намёк на то, что героиня перестала держать себя в руках.

Лирика «Куроками» содержит многочисленные аллюзии: «пробуждение после удара колокола» — это сатори, «напа́давший белый снег» в последней строке контрастирует с первой строкой, где говорится о прекрасных чёрных волосах: лирическая героиня ждёт возлюбленного, а её чудесные волосы покрываются «снегом» седины.

Японский текст	Транскрипция	Перевод
黒髪の	куроками но	Чёрные волосы
結ぼれたる	мусуборэтару	спутываю
思いには	омои ни ва	в мыслях
解けて寝た夜の	токэтэ нэта ё но	ночь проходит
枕とて	макура то тэ	на подушке
独り寝る夜の	хитори нуру ё но	ночью сплю одна
仇枕	адамакура	на пустой подушке
袖は片敷く	содэ ва катасику	укрытая лишь рукавом
妻じゃと云うて	цума дзя то иутэ	женой назвал [меня].
愚痴な女子の	гутина онаго ни	Невежественной девицы
心も知らず	кокоро то сирадзу	не знает мыслей.
しんと更けたる	син то фукэтару
鐘の声	канэ но коэ	Звук колокола
昨夜の夢の	ю: бэ но юмэ но	в ночи от сна
今朝覚めて	кэса самэтэ	пробудил меня этим утром.
床し懐かし	юдзяси нацукаси	Пленительная печаль,
やるせなや	ярусэная	безутешная.
積もると知らで	цумору то сирадэ	Я и не заметила,
積もる白雪	цумору сироюки	как напа́дал белый снег.

Бон одори

Нихон-буё в массовой культуре

Ряд популярных фильмов японского кинематографа, в особенности фильмы жанра дзидайгэки 1950—1960-х годов, содержат примеры исполнения танцев, являющихся разновидностями нихон-буё. Среди киноисполнителей, в частности, известны Хибари Мисора и Тиёносукэ Адзума; последний — сам известный хореограф этого жанра, а с 1967 по 2000 годы — иэмото школы нихон-буё Вакана-рю.

Примеры:

Хибари Мисора

• «Бэнтэн Кодзо» (1960) — храмовый «Танец Красного Льва» (в роли послушника Кикуносукэ, будущего Бентэн Кодзо)
• «Принцесса Сэн и Хидэёри» (1962) — танец с нагинатой (в роли принцессы Сэн, внучки Токугавы Иэясу)
• «Путешествие Хибари и Тиэми 2: Драгоценный зонтик влюбленных» (1963) — участие в Бон одори (в роли Окими, принцессы клана Цуруока)
• Танцы в ролях гейш в различных фильмах.

Тиёносукэ Адзума

• «Детектив в юбке 3: Летучие монеты» (1959) — танец с нагинатой (в роли самурая Хёмы Сасаки)
• Фантастический (токусацу) селесериал «Mobile Sheriff Jiban» (1989—1990) — В 30-й серии Адзума играет роль иэмото школы нихон-буё (фактически — самого себя), в том числе исполняет танец.

Литература

• Tomie Hahn, Sensational knowledge: embodying culture through Japanese dance // Wesleyan University Press, 2007
• [no-sword.jp/blog/2010/07/kurokami.html Блог автора журнала Neojaponisme]

Отрывок, характеризующий Нихон-буё

Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.