Рыжиков, Ефим Васильевич

Ефим Васильевич Рыжиков
Дата рождения	15 октября 1899(1899-10-15)
Место рождения	деревня Печерск, Смоленский уезд, Смоленская губерния, Российская империя
Дата смерти	18 сентября 1968(1968-09-18) (68 лет)
Место смерти	Кишинёв
Принадлежность	СССР СССР
Род войск	пехота
Годы службы	1919—1956
Звание
Командовал	217-я стрелковая дивизия 16-я гвардейская стрелковая дивизия 36-й гвардейский стрелковый корпус 26-я гвардейская стрелковая дивизия 83-я гвардейская стрелковая дивизия 16-я стрелковая дивизия 123-й стрелковый корпус 56-й стрелковый корпус 10-й гвардейский стрелковый корпус
Сражения/войны	Гражданская война в России Польский поход РККА Советско-финская война Великая Отечественная война
Награды и премии

Ефим Васильевич Рыжиков (15 октября 1899, деревня Печерск,Смоленская губерния — 18 сентября 1968, Кишинёв) — советский военный деятель, Генерал-лейтенант (1953 год).

Биография

Ефим Васильевич Рыжиков родился 15 октября 1899 года в деревне Печерск (ныне — Смоленского района Смоленской области).

Гражданская война

В июне 1919 года был призван в ряды РККА, после чего был направлен в 16-й запасной полк Западного фронта, где служил на должностях командира взвода, помощника командира и командира роты. В 1919 году вступил в ряды РКП(б). Вскоре был направлен на 1-е Смоленские пехотные курсы командного состава, после окончания которых с марта 1921 года служил на должностях командира взвода и роты отдельного караульного батальона.

Межвоенное время

С сентября 1921 года Рыжиков служил на Западном фронте на должностях командира взвода 163-го стрелкового полка и особого батальона по борьбе с бандитизмом.

В ноябре 1922 года был направлен на учёбу в Высшую военную школу Приволжского военного округа, а затем в Киевскую объединённую военную школу, после окончания которой в октября 1923 года продолжил служить на Западном фронте, в апреле 1924 года преобразованном в Западный, а в октябре 1926 года — в Белорусский военный округ, на должностях командира роты 14-го стрелкового полка, отдельной роты Карачевского отдельного караульного батальона, 30-й отдельный роты местных стрелковых войск, а с февраля 1927 года — на должностях командира роты и помощника начальника штаба 15-го стрелкового полка.

В октябре 1929 года был направлен на учёбу на разведывательные курсы при 4-м управлении Штаба РККА, после окончания которых в июне 1930 года был назначен на должность помощника начальника 1-й части штаба 5-й Витебской стрелковой дивизии.

После окончания Военной академии имени М. В. Фрунзе в мае 1934 года был назначен на должность начальника 1-й части штаба 80-й стрелковой дивизии, а в августе 1935 года — на должность секретаря военного атташе при полномочном представительстве СССР в Польше.

С июля 1937 года Рыжиков состоял в распоряжении Разведывательного управления РККА и в январе 1938 года был назначен на должность начальника отделения разведывательного отдела штаба Белорусского военного округа, после чего принимал участие в походе в Западную Белоруссию, а с января 1940 года, находясь на должности начальника разведывательного отдела штаба 34-го стрелкового корпуса (7-я армия, Северо-Западный фронт), принимал участие в ходе советско-финской войны.

В августе 1940 года был назначен на должность начальника штаба Архангельского укреплённого района, в августе — на должность помощника начальника 1-го отделения, а затем исполнял должность начальника 2-го отделения оперативного отдела штаба Архангельского военного округа.

В октябре 1940 года Ефим Васильевич Рыжиков был направлен на учёбу в Академию Генштаба РККА.

Великая Отечественная война

С началом войны с июля 1941 года Рыжиков состоял в должности для особо важных оперативных поручений при Главнокомандующем войсками Западного стратегического направления, а с сентября того же года исполнял должность заместителя начальника штаба — начальника оперативного отдела штаба 16-й армии (Западный фронт), после чего принимал участие в битве под Москвой.

15 октября 1942 года был назначен на должность командира 217-й стрелковой дивизии, которая в марте 1943 года принимала участие в ходе наступательной операции по направлении на города Жиздра и Сухиничи (Калужская область), а в июле — в ходе в Орловской наступательной операции.

В сентябре 1943 года был назначен на должность командира 16-й гвардейской стрелковой дивизии, которая принимала участие в ходе разгрома противника под Невелем. Вскоре дивизия вышла севернее Витебска и с января по февраль принимала участие в боевых действиях за город. За отличия в этих боях дивизия была награждена орденом Красного Знамени, а генерал-майор Ефим Васильевич Рыжиков — орденом Отечественной войны 1 степени. С января по март 1944 года дивизия была выведена в резерв фронта юго-западнее Невеля для укомплектования. В ходе Витебско-Оршанской наступательной операции дивизия после прорыва обороны противника принимала участие в освобождении Орши.

С 16 октября 1944 по 6 января 1945 года Рыжиков временно исполнял должность командира 36-го гвардейского стрелкового корпуса, который принимал участие в разгроме противника на подступах к Восточной Пруссии и в Гумбинненской наступательной операции. За успешное выполнение заданий командования, умелое командование корпусом в этой операции генерал-майор Е. В. Рыжиков был награждён орденом Суворова 2 степени.

В январе 1945 года был назначен на должность заместителя командира 36-го гвардейского стрелкового корпуса, после чего принимал участие в ходе разгрома противника в районах городов Гумбиннен и Инстербург, а также на подступах к Кёнигсбергу. С февраля исполнял должность командира 26-й гвардейской стрелковой дивизии, а затем в марте того же года вернулся на должность заместителя командира 36-го гвардейского стрелкового корпуса.

Послевоенная карьера

После окончания войны генерал-майор Рыжиков проходил службу в Особом (город Кёнигсберг) и Прибалтийском военных округах, где временно исполнял должность командира 83-й гвардейской стрелковой дивизии (11-я армия), в мае 1946 года был назначен на должность заместителя командира 36-го гвардейского стрелкового корпуса, а в июле — на должность командира 16-й стрелковой дивизии.

В июне 1948 года был направлен на учёбу на Высшие академические курсы при Высшей военной академии имени К. Е. Ворошилова, после окончания которых с апреля 1949 года служил в Приволжском и Дальневосточном военных округах на должностях командира 123-го, 56-го и 10-го гвардейского стрелковых корпусов.

Генерал-лейтенант Ефим Васильевич Рыжиков в июне 1956 года вышел в запас. Умер 18 сентября 1968 года в Кишинёве.

Награды

• Орден Ленина;
• Четыре ордена Красного Знамени;
• Орден Суворова 2 степени;
• Орден Кутузова 2 степени;
• Орден Отечественной войны 1 степени;
• Орден Красной Звезды;
• Медали.

Литература

Коллектив авторов. Великая Отечественная: Комкоры. Военный биографический словарь / Под общей редакцией М. Г. Вожакина. — М.; Жуковский: Кучково поле, 2006. — Т. 1. — С. 492—494. — ISBN 5-901679-08-3.

Ссылки

• [www.hrono.ru/biograf/bio_r/ryzhikovev.php Биография Е. В. Рыжикова] на сайте «Хронос»

Отрывок, характеризующий Рыжиков, Ефим Васильевич

– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.