Катастрофа Boeing 737 в Чикаго
| Рейс 553 United Air Lines | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
 Последствия катастрофы | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Общие сведения | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
| Дата | ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Время |
14:28 CST | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Характер |
Сваливание при уходе на второй круг | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Причина |
Ошибка экипажа | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Место |
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Координаты |
41°45′51″ с. ш. 87°42′54″ з. д. / 41.76417° с. ш. 87.71500° з. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=41.76417&mlon=-87.71500&zoom=14 (O)] (Я)Координаты: 41°45′51″ с. ш. 87°42′54″ з. д. / 41.76417° с. ш. 87.71500° з. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=41.76417&mlon=-87.71500&zoom=14 (O)] (Я) | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Погибшие |
45 (43 в самолете + 2 на земле) </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Раненые |
20 </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Воздушное судно | </tr>||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Модель | </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Имя самолёта |
City of Lincoln </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Авиакомпания | </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Пункт вылета |
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Остановки в пути | </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Пункт назначения | </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Рейс |
UA-553 </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Бортовой номер |
N9031U </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Дата выпуска |
сентябрь 1968 года </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Пассажиры |
55 </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Экипаж |
6 </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Погибшие |
43 </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Раненые |
16 </td></tr> | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| Выживших |
18 </td></tr> </table>См. также: Рейс 553
Не следует путать с инцидентом 2005 года.
Катастрофа Boeing 737 в Чикаго — авиационная катастрофа, произошедшая в пятницу 8 декабря 1972 года в городе Чикаго (штат Иллинойс). Авиалайнер Boeing 737−222 авиакомпании United Air Lines, завершал пассажирский рейс из Вашингтона и заходил на посадку, когда диспетчер отправил его на повторный заход. Но через 20 секунд самолёт рухнул на жилые дома, в результате чего погибли в общей сложности 45 человек. Это первая катастрофа в истории самолёта Boeing 737. СодержаниеСамолёт
Boeing 737-222 с регистрационным номером N9031U (заводской — 19069, серийный — 75) был выпущен в сентябре 1968 года и 26 сентября зарегистрирован в авиакомпании United Air Lines (UAL). В саму UAL он по имеющимся данным поступил 30 сентября и также получил имя City of Lincoln (рус. Город Линкольн). Был оборудован двумя двухконтурными (турбовентиляторными) двигателями Pratt & Whitney JT8D-7B. У левого двигателя (заводской № 655956) наработка от последнего капитального ремонта составляла 5852 часа, у правого (заводской № 655840) — 6554 часа. Сам борт N9031U от момента выпуска имел общую наработку 7247 часов[1][2][3]. Вес лайнера на момент происшествия был оценён в 86 394 фунта (39 188 кг) при центровке 19,0 % САХ, что находилось в допустимых пределах[4]. ЭкипажЛётный экипаж (в кабине) состоял из трёх пилотов[5]:
Все пилоты перед полётом отдыхали 23 часа[5]. В салоне работали три стюардессы[1]:
КатастрофаПредшествующие обстоятельстваВ тот день борт N9031U выполнял пассажирский рейс UA-553 по маршруту Вашингтон — Чикаго — Омаха. В салоне находились 55 пассажиров, в том числе 5 детей и 2 младенца, а экипаж состоял из 6 человек. В 12:50[* 1] рейс 553 вылетел из Вашингтона и выполняя полёт по приборам после набора высоты занял предписанный эшелон 280 (28 000 фут (8500 м))[6]. Полёт проходил в нормальном порядке и вскоре рейс 553 вошёл в зону Чикагского центра управления воздушным движением, от которого затем получил разрешение снижаться до 4000 фут (1200 м), а также радарный курс для выхода на курсовой радиомаяк полосы 31L («31 левая») аэропорта Мидуэй. В 14:19 было дано указание переходить на связь с диспетчером подхода, что и было выполнено. Диспетчер подхода сообщил рейсу 553, что наблюдает его на экране радиолокатора, а также посоветовал сохранять курс 290° для выхода на курсовой радиомаяк полосы 31L[6]. Заход на посадку
В 14:24:10 экипажу «Аэро Коммэндера» было сообщено, что он прошёл курсовой радиомаяк полосы, и дано разрешение продолжать выполнять заход. Затем в 14:24:45 пилоты борта N309VS перешли на связь с диспетчером взлёта и посадки («Мидуэй—башня») и получили от него указание: … сохраняйте повышенную скорость столько, сколько сможете. Как утверждал впоследствии диспетчер подхода, самолёты в этот момент находились в миле (примерно полтора километра) друг от друга. В 14:24:51 с винтового самолёта доложили о прохождении дальнего привода, на что было дано разрешение на посадку с требованием доложить о наблюдении полосы[6]. В тот день в данном регионе проходил циклон, очаг которого располагался на 120 миль (190 км) к югу от Чикаго, а от Виргинии до Арканзаса тянулся квазистационарный фронт, сопровождающийся моросящим или слабым дождём с обледенением, а на севере Иллинойса также наблюдался небольшой снег[4]. Экипаж «Боинга» перешёл на связь с диспетчером посадки в 14:25:35, когда находился на удалении 2 мили (3,2 км) внешнего приводного радиомаяка и следовал по посадочному курсу, после чего с самолёта доложили о прохождении высоты 3000 фут (910 м) и продолжают снижение до 2000 фут (610 м). В ответ диспетчер потребовал у рейса 553 доложить о прохождении дальнего привода и предупредил, что тот второй в очереди на посадку. О прохождении дальнего привода с «Боинга» доложили в 14:26:30, на что диспетчер передал: Юнайтед пять пять три, продолжайте подход. Вы номер два на подходе. Я вас предупрежу[7].
Диспетчер решил было перенаправить «Аэро Коммэндер» на полосу «31 правая», тем самым освободив левую полосу для «Боинга», но увидев, что винтовой самолёт уже слишком близко от полосы «31 левая» передумал, а затем дал ему повторное разрешение на посадку на полосу «31 левая». В таких условиях безопасный интервал между самолётами сохранять уже не получалось, поэтому диспетчер был вынужден отправить реактивный авиалайнер на второй круг, на что и дал команду экипажу последнего. Затем в 14:27:36 диспетчер посадки и взлёта передал: Юнайтед пять пять три, переходите сейчас на связь с диспетчером выхода на один один восемь точка четыре [118,4]. Однако ответа уже не последовало. Все попытки установить связь с экипажем оказались безуспешны, а отметка самолёта на радиолокаторе сместилась почему-то вправо на ¼—½ мили от продолжения осевой линии полосы, после чего через пару взмахов антенны исчезла с экрана[7]. КатастрофаПо данным метеонаблюдений, в районе аэропорта в это время стояла переменная облачность с нижней границей 500 фут (150 м), видимость 1 миля (1,6 км), туман, ветер 260° (западный) 6 узлов, давление 30,05 дюйма (763 мм) рт. ст., температура воздуха 27 °F (−3 °C), точка росы 26 °F (−3 °C)[4]. Обледенение наблюдалось в слое от 5700 фут (1700 м) до 6700 фут (2000 м) и, согласно показаниям других экипажей, было слабым[8]. Согласно записям с речевого самописца, в 20:26:24, за четыре секунды до прохождения дальнеприводного радиомаяка, командир судна дал команду выполнить последнюю проверку перед посадкой. В 14:27:03 второй пилот сообщил о выполнении последнего пункта контрольного списка перед посадкой, а всего через секунду неожиданно сказал: Эй, тысяча футов. Ещё менее, чем через пару секунд завибрировал штурвал, предупреждая об опасности сваливания, а звук его был слышен до самого конца записи. Пассажиры и стюардессы позже рассказывали, что двигатели, которые на протяжении последних пяти минут работали тихо, на «малом газу», в последние секунды полёта вышли на максимальный режим, как при взлёте. Авиалайнер начал поднимать нос на всё больший угол, который, со слов некоторых, достиг примерно 30°. Самолёт наблюдали и очевидцы на земле, которые описали, что тот следовал в этот момент под облаками на высоте 400—500 футов (120—150 м) и с высоко поднятым носом. Очевидцы на земле также указывали, что у лайнера очень быстро увеличился режим работы двигателей и начал на всё больший угол подниматься нос, при этом происходило снижение высоты[7][9]. Продолжая терять высоту, «Боинг» на удалении мили от аэропорта и в ¼ от ближнего приводного радиомаяка врезался в 20-футовое (6 м) дерево, а в 14:27:24[10] упал на жилые дома, после чего промчавшись через них на расстояние около 250 фут (76 м) полностью разрушился, а затем загорелся[11]. На земле в результате происшествия были разрушены пять деревянных и кирпичных домов и один гараж, а также повреждены ещё три дома и два гаража[4]. Катастрофа произошла на удалении 1,5 мили (2,4 км) к юго-востоку от аэропорта в точке координат 41°45′51″ с. ш. 87°42′54″ з. д. / 41.76417° с. ш. 87.71500° з. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=41.76417&mlon=-87.71500&zoom=14 (O)] (Я)[9]. Эвакуация и спасательные работыФюзеляж разорвало на несколько частей, при этом также оборвало провода аварийных систем, из-за чего не только погасло освещение салона, но и не горел ни один из индикаторов, указывающих направление к аварийным выходам. Все три пилота погибли, причём сидения второго и третьего пилотов и вовсе разрушило на мелкие части. Вообще из находящихся в передней части фюзеляжа выжил только один человек — стюардесса Маккослэнд, но её завалило мусором. Лишь через полчаса спасательные службы смогли её освободить. Две остальные стюардессы, сидевшие в задней части самолёта, также выжили и стали помогать пассажирам. Эвакуацию во многом осложнял мусор, образовавшийся в проходе после удара самолёта о землю, а также провалы отдельных секций пола в грузовое отделение. Из-за этого люди были вынуждены пробираться к выходам через спинки сидений, а некоторые спустились в грузовое отделение и оттуда уже выбрались наружу через проломы в фюзеляже[12]. В 14:29 в Чикагскую пожарную службу поступил сигнал о пожаре, а уже через две—три минуты на месте происшествия были первые машины. Всего же к месту были отправлены пять пожарных автомобилей, три пожарных лестницы, один вертолёт, одна машина с сухим реагентом и три автомобиля скорой помощи. Пожар удалось взять под контроль в течение 20—30 минут, но отдельные пожары продолжались ещё более трёх часов[13]. Из находящихся в самолёте людей сумели спастись 15 пассажиров и все три стюардессы; 40 пассажиров и все три пилота погибли от травм или отравления дымом. Также погибли и 2 человека на земле, то есть всего жертвами катастрофы стали 45 человек[9][12]. В истории самолёта Boeing 737 это первая катастрофа и второе происшествие вообще[2]. РасследованиеОба бортовых самописца были найдены и изучены. Однако в параметрическом самописце ближе к концу полёта произошёл отказ лентопротяжного механизма, из-за чего запись обрывалась спустя 82 минуты 14 секунд с момента вылета и примерно за 14 минут до катастрофы. Речевой самописец работал нормально на протяжении всего времени, но сильно обгорел в пожаре. Однако к счастью удалось восстановить последнюю 21 минуту записи, после чего состыковав их с записями радиопереговоров с диспетчером удалось сопоставить переговоры в кабине во времени с погрешностью около ±2 секунд[14]. Далее требовалось определить режимы работы двигателей, имея лишь запись шумов в кабине. За это взялась General Electric (GE), которая смогла отнести примерный режим двигателей JT8D-7 фирмы Pratt & Whitney во времени. По полученным данным выходило, что оба двигателя в целом работали относительно нормально[15].
Вообще весь полёт самолёта до Чикаго был вполне обыденным. Рейс 553 находился в 15 морских милях (28 км) и со скоростью 230 узлов следовал на высоте 4000 фут (1200 м), когда диспетчер попросил замедлиться до 180 узлов. Спустя 80 секунд было дано указание замедлиться уже до 160 узлов, а затем в кабине раздался звук, наиболее вероятно, от выпуска закрылков на 15°[17]. При этом самолёт, согласно результатам тестов на тренажёрах и испытательным полётам, ещё следовал со скоростью более 200 узлов, хотя и замедлялся, а закрылки на 15° допускалось выпускать при скорости ниже 195 узлов. Когда диспетчер попросил замедлиться до скорости захода на посадку, лайнер летел ещё быстрее 180 узлов, поэтому пилоты задействовали спойлеры. Все указания по снижению скорости диспетчер давал для того, чтобы между реактивным Боингом и заходящим на посадку перед ним винтовым «Аэро Коммэндером» был необходимый интервал[18]. В 14:23:20 диспетчер даёт экипажу разрешение занимать высоту 2000 фут (610 м), после чего второй пилот доложил о начале снижения с 4000 фут (1200 м). Однако лётные испытания показали обратное — самолёт ещё почти минуту сохранял 4000 футов, лишь в 14:24:15 начав снижаться с вертикальной скоростью около 750 фут (230 м) в минуту и воздушной около 155 узлов. Экипаж выполнял указания диспетчера с задержкой, так как, вероятно, не знал своего расстояния до дальнего приводного радиомаяка Кедзи, при этом. согласно записям радиопереговоров, он даже не спрашивал об этом у диспетчера. Есть также вероятность, что экипаж ориентировался на пересечение Калумет, от которого радиомаяк Кедзи находился на удалении 6,9 морских миль (12,8 км). Но не имея данных параметрического самописца это нельзя точно утверждать[18]. Когда с самолёта доложили о прохождении высоты 3000 фут (910 м), диспетчер предупредил, что они вторые в очереди на посадку. Лайнер в этот момент снижался уже со скоростью 1250 фут (380 м) в минуту, а после предупреждения диспетчера командир дал указание выпустить шасси. Затем закрылки довыпустили до 30°, что привело к ускорению снижения с высоты 2200 фут (670 м), а также замедлению скорости со 150 до 130 узлов, поэтому экипаж чуть увеличил режим работы двигателей. Фактически пилоты до прохождении дальнего привода не знали свой местонахождение, раз зачитывание контрольного списка было начато за считанные секунды до прохождения привода, хотя это надо было завершить ещё до привода. Также перед дачей указания зачитать этот список, когда до полосы оставалось 3,3 морские мили (6,1 км), командир осознал, что при минимальной скорости 120 узлов они достигнут аэродрома уже через 99 секунд. поэтому увеличил скорость снижения до 1550 фут (470 м) в минуту[19]. Запоздалое зачитывание контрольного списка приводит к нарушению взаимодействию между членами лётного экипажа на столь важном этапе, как посадка. При этом никто в кабине не замечает, что они снизились уже под 2000 футов, пока высота не упала примерно до 1000 фут (300 м)[19]. Спойлеры в этот момент были выпущены, а воздушная скорость была определена как 133 узла. Само зачитывание контрольного списка было объявлено завершённым всего за секунду до достижения высоты 1000 футов. Однако отсутствие взаимодействия в кабине, а также отвлечение на небольшую высоту (1000 футов) привело к ещё одному острому моменту — никто не следил за скоростью[20]. Также, возможно, пилоты забыли про выпущенные спойлеры, ведь их редко используют[21]. С запозданием диспетчер решил перенаправить винтовой самолёт на правую полосу, чтобы освободить подход на левую для реактивного самолёта, но увидев, что меньший самолёт уже очень близко от полосы «31 левая» передумал и дал ему разрешение на посадку. Интервал между воздушными судами уже не мог соблюдаться, поэтому «Боинг» был отправлен на второй круг[18]. Затем включился «трясун» штурвала, предупреждая об опасности сваливания. Минимальная скорость для срабатывания «трясуна» зависит от конфигурации самолёта, ведь если спойлеры были убраны, то скорость срабатывания составляла всего 105 узлов, а при выпущенных — 116 узлов. Но в любом случае, лайнер в этот момент следовал медленней рекомендуемых правилами 125 узлов. Также экипаж в это время увеличил режим двигателей до примерно 72 %, так как аэродинамическое сопротивление самолёта было слишком велико (закрылки на 30°, шасси выпущены), а потому тяги при режиме 59 % оказалось недостаточно, из-за чего скорость продолжала падать с темпом 2 узла в секунду[21]. Проанализировав развитие ситуации и сопоставив её с лётными испытаниями, совет пришёл к мнению, что на момент срабатывания сигнализации опасности сваливания спойлеры были ещё выпущены, но затем убраны[22]. Затем кто-то из экипажа спросил у командира, выставить ли закрылки на больший угол, но командир велел их убрать до 15°, чтобы выполнять уход на второй круг в соответствие с правилами авиакомпании. Но такое действие приводит и к снижению подъёмной силы, а значит и скорости набора высоты, что было парировано увеличением угла тангажа (подъёма носа)[22]. Однако нос затем поднимается настолько высоко, что продолжать увеличивать скорость при таких условиях оказывается невозможно даже при полной тяге двигателей[23]. Аварийная ситуация возникла при уходе самолёта на второй круг, но по мнению следователей в её развитии большую роль сыграл командир судна, который при выполнении подхода не смог грамотно руководить экипажем[24]. Хотя в регионе наблюдалось обледенение, но зона его действия находилась достаточно высоко. Следователи пришли к мнению, что в данной ситуации обледенение не повлияло на работу двигателей[23]. Слой льда на крыле по расчётам составлял около ¼ дюйма, что достаточно мало, чтобы оказать заметное влияние на пилотирование[24]. Причина
29 августа 1973 года Национальный совет по безопасности на транспорте опубликовал итоговый отчёт AAR-73-16 о результатах расследования катастрофы борта N9031U, в котором пришёл к мнению, что происшествие случилось из-за того, что командир самолёта не смог выполнять грамотное руководство экипажем во время выполнения неточного захода на посадку, кульминацией чего стало падение скорости ниже критического уровня и переходом в режим сваливания, в результате чего продолжать полёт было уже невозможно[25]. См. также
Напишите отзыв о статье "Катастрофа Boeing 737 в Чикаго"ПримечанияКомментарии
Источники
Литература
Ссылки
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Катастрофа Boeing 737 в Чикаго
Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.
Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.
Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…
Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.
В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.
На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.
