Маргарита Тереза Испанская

Маргарита Тереза Испанская нем. Margarete Theresia von Spanien<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Портрет кисти Мартинеса дель Мазо (1666). Прадо, Мадрид</td></tr>
Императрица Священной Римской империи
Королева Германии
12 декабря 1666 — 12 марта 1673
Предшественник:	Элеонора Младшая
Преемник:	Клавдия Фелицита Австрийская
Королева Венгрии
Королева Чехии
12 декабря 1666 — 12 марта 1673
Предшественник:	Элеонора Младшая
Преемник:	Клавдия Фелицита Австрийская
Вероисповедание:	католицизм
Рождение:	12 июля 1651(1651-07-12) Мадрид, королевство Испания
Смерть:	12 марта 1673(1673-03-12) (21 год) Вена, эрцгерцогство Австрия
Место погребения:	Императорский склеп в церкви капуцинов, Вена
Род:	Габсбурги
Отец:	Филипп IV, король Испании
Мать:	Марианна Австрийская
Супруг:	Леопольд I, император Священной Римской империи
Дети:	сыновья: Фердинанд Венцель, Иоганн Леопольд дочери: Мария Антония, Мария Анна

Маргари́та Тере́за Испа́нская (исп. Margarita Teresa de España, нем. Margarete Theresia von Spanien, чеш. Markéta Terezie Španělská, венг. Margit Terézia Spanyol), или Маргари́та Мари́я Тере́за Австри́йская (исп. Margarita María Teresa de Austria, нем. Margarete Maria Theresia von Österreich; 12 июля 1651, Мадрид, королевство Испания — 12 марта 1673, Вена, эрцгерцогство Австрия) — принцесса из Испанской ветви дома Габсбургов, урождённая инфанта Испанская, дочь Филиппа IV, короля Испании. Первая жена императора Леопольда I; в замужестве — императрица Священной Римской империи, королева Германии, Венгрии и Чехии, эрцгерцогиня Австрийская.

Имела слабое здоровье по причине близкородственных браков в семье. После пресечения мужской линии в Испанской ветви наследовала права на её владения. Воспитанная при королевском дворе в Мадриде, не нашла понимания у подданных при императорском дворе в Вене. В счастливом браке родила четверых детей, из которых выжил только один ребёнок. Увлекалась музыкой и искусством. Юная модель художника Веласкеса, написавшего серию детских портретов инфанты, самым известным из которых стала картина «Менины».

Биография

Ранние годы

В розовом (1653), белом (1656) и синем (1659) кисти Веласкеса. Музей истории искусств, Вена

Маргарита Мария Тереза родилась 12 июля 1651 года в Мадриде. Она была первым ребёнком в семье испанского короля Филиппа IV и Марианны Австрийской, принцессы из Имперской ветви дома Габсбургов. Родители инфанты приходились друг другу дядей и племянницей, к тому же мать была почти на тридцать лет моложе отца.

По линии Филиппа IV инфанта была внучкой испанского короля Филиппа III и Маргариты Австрийской, принцессы из Имперской ветви дома Габсбургов. По линии матери приходилась внучкой Фердинанду III, императору Священной Римской империи, королю Чехии и Венгрии и Марии Анне Испанской, инфанте из Испанской ветви дома Габсбургов.

Для отца брак с её матерью был вторым и носил династический характер. Он вступил в него ради рождения нового наследника престола, после ранней смерти принца Астурийского. Единственным выжившим ребёнком испанского короля в первом браке была инфанта Мария Тереза, единокровная сестра Маргариты Терезы, ставшая женой французского короля Людовика XIV. Из пяти родившихся детей во втором браке отца Маргариты Терезы, кроме неё, достиг совершеннолетия только сын, будущий испанский король Карл II

Маргарита Тереза не имела таких серьёзных последствий для здоровья из-за близкого родства родителей, какие были у её младшего брата-инвалида. Однажды в детстве она тяжело заболела, но выжила. По свидетельству современников, инфанта обладала привлекательной внешностью и живым характером. Близкие звали её «маленьким ангелом». Она росла в покоях королевы во дворце Алькасар в окружении многочисленных фрейлин и слуг. Инфанта любила сладости, которые от неё приходилось постоянно прятать из-за запрета врачей, заботившихся о здоровье её зубов. Отец и император, приходившийся дедушкой по материнской линии, обожали дочь и внучку. В своих письмах король называл её «моя радость». Вместе с тем, Маргарита Тереза воспитывалась в строгом соответствии с этикетом, принятом при дворе в Мадриде, и получила хорошее образование.

Брачный договор

Во второй половине 1650-х годов при имперском дворе в Вене появилось мнение в необходимости очередного династического брака между Испанской и Имперской ветвями дома Габсбургов. Союз должен был укрепить позиции обоих государств, прежде всего, в отношении французского королевства. Сначала речь шла о замужестве Марии Терезы, старшей дочери испанского короля, с эрцгерцогом Леопольдом Игнатиусом, наследником императора Священной Римской империи. Но в 1660 году, по условиям Пиренейского мира, инфанта стала женой французского короля, отказавшись от наследственных прав взамен солидного приданого, которое так и не было выплачено.

Затем стали говорить о браке между Маргаритой Терезой и к тому времени уже императором Леопольдом I, её дядей по линии матери и двоюродным дядей по линии отца. Однако двор в Мадриде медлил с ответом на это предложение. Филипп IV планировал выдать младшую дочь за английского короля Карла II, чтобы не допустить его брака с португальской принцессой. Испанский король не смирился с потерей португальской короны и старался не допустить признания за домом Браганса статуса владетельного со стороны европейских монархий.

В октябре 1662 года в испанское королевство был отправлен новый имперский посол, граф Франциск Эусебий фон Пёттинг, одним из дипломатических поручений которого была организация брака инфанты и императора. Переговоры с испанской стороны вёл Рамиро Нуньес де Гусман, герцог Медина де лас Торрес. 6 апреля 1663 года было объявлено о помолвке между Маргаритой Терезой и Лепольдом I, а 18 декабря того же года был подписан брачный контракт, в котором, в частности, говорилось о приданом инфанты, включившем, как дар от отца, знаменитый бриллиант. Также было оговорёно её положение в случае вдовства. Маргарита Тереза, в отличие от старшей сестры, не лишалась права наследования семейных владений при пресечении мужской линии в Испанской ветви. Эти права распространялись и на её наследников.

До официальной церемонии бракосочетания, регулярно ко двору в Вене присылали очередной портрет инфанты, чтобы жених мог наблюдать за тем, как растёт его невеста. Отец Маргариты Терезы умер 17 сентября 1665 года. В своём завещании он не упомянул о помолвке младшей дочери, напротив, контекст составленного документа наводит на мысль о том, что покойный король медлил с браком инфанты потому, что стремился обеспечить её права, как единоличной правительницы всех владений дома в случае угасания мужской линии. Не торопилась со свадьбой дочери и вдовствующая королева, родная сестра императора, ставшая регентом при несовершеннолетнем сыне. И только активные усилия имперской дипломатии привели к тому, что на праздник Пасхи, 25 апреля 1666 года, в Мадриде был заключен брак по доверенности, на котором присутствовали мать и младший брат невесты, посол империи и местная знать; жениха представлял дон Антонио Хуан Луис де ла Серда и Толедо, герцог Мединасели

28 апреля 1666 года Маргарита Тереза выехала из Мадрида в Вену в сопровождении личного двора. По прибытии в Дения, инфанту встретили испанский и тосканский флоты. Далее, уже по морю, с короткой остановкой в Барселоне, где у Маргариты Терезы возникли небольшие проблемы со здоровьем, кортеж приплыл в порт Финальборго, откуда доехал до Милана. Проведя почти весь сентябрь в столице Миланского герцогства, инфанта продолжила путешествие и, через Венецию, в начале октября прибыла в Тренто. На всех остановках Маргариту Терезу сопровождали торжества в её честь. В Тренто глава кортежа инфанты Франсиско IV, герцог Альбукерке передал свои полномочия князю Фердинанду фон Дитрихштейну и кардиналу Эрнсту Альберту фон Гарраху, князь-епископу Тренто. В конце ноября Маргарита Тереза доехала до предместья Вены, где смогла познакомиться с будущим мужем.

Императрица и королева

Парный портрет императорской четы кисти Йеперена (1667). Музей истории искусств, Вена

5 декабря 1666 года состоялись торжественный въезд инфанты в Вену и официальная церемония бракосочетания. Торжества, прошедшие по случаю свадьбы Леопольда I и Маргариты Терезы вошли в историю, как одни из самых зрелищных в эпоху барокко. Они длились почти два года. Недалеко от крепостной стены, близ современного Замкового сада, императором был построен оперный театр, вместимостью в пять тысяч человек. В июле 1668 года, в день рождения Маргариты Терезы, в нём прошла премьера оперы «Золотое яблоко» композитора Антонио Чести, которую современники назвали «постановкой века». За год до этого император дал конный балет, в котором лично участвовал на своей кобыле Эсперансе. Благодаря техническим приспособлениям, у зрителей создавалось впечатление, будто лошади и кареты парят в воздухе.

Несмотря на разницу в возрасте, непривлекательную внешность императора и появившийся у императрицы зоб — изменение щитовидной железы, по свидетельствам современников, это был счастливый брак. Маргарита Тереза звала мужа «Дядюшкой» (нем. Onkel), а он её «Гретль» (нем. Gretl). Супруги имели многочисленные общие интересы, особенно в искусстве и музыке.

За шесть лет супружества Маргарита Тереза родила четверых детей, трое из которых — Фердинанд Венцель (28.9.1667 — 13.1.1668), Иоганн Леопольд (род. и ум. 20.2.1670) и Анна Мария Антония (9.2.1672 — 23.2.1672), умерли в младенческом возрасте. Выжила только Мария Антония (18.1.1669 — 24.12.1692), эрцгерцогиня Австрийская, которая 15 июля 1685 года сочеталась браком с Максимилианом II (11.7.1662 — 26.2.1726), курфюрстом Баварии. Многочисленные беременности ослабили и без того хрупкое здоровье Маргариты Терезы. Молодая императрица была набожна, и подвигла Леопольда I к изгнанию из Вены евреев, которых считала виновными в своих многочисленных неудачных родах. В праздник Тела и Крови Христовых в 1670 году император приказал разрушить Венскую синагогу, на месте которой по его же приказу была построена церковь.

Воспитанная при королевском дворе в Мадриде инфанта, став императрицей, осталась испанкой. Она плохо говорила по-немецки. Высокомерие и заносчивость её испанской свиты привели к анти-испанским настроениям среди императорского двора. Придворные открыто выражали надежду, что больная императрица вскоре умрет и тем самым даст возможность Леопольду I жениться во второй раз. Эта невыносимая ситуация очень удручала Маргариту Терезу. Единственным её другом при дворе, кроме мужа, была его мачеха, вдовствующая императрица Элеонора Младшая.

Смерть

Во время очередной беременности Маргарита Тереза заболела бронхитом и на двадцать втором году жизни умерла 12 марта 1673 года, вскоре после рождения четвёртого ребёнка. Императрицу похоронили в Императорском склепе при церкви капуцинов в Вене. Через четыре месяца, император-вдовец, называвший покойную супругу «Единственной Маргаритой», вступил во второй брак с Клавдией Фелицитой Австрийской, принцессой из Тирольской ветви дома Габсбургов.

После смерти Маргариты Терезы её наследственные права на владения Испанской ветви перешли к её дочери Марии Антонии. А после смерти последней, не оставившей наследников, о своих правах на владения заявили император Леопольд I и французский король Людовик XIV, зятья испанского короля Филиппа IV. Итогом войны за испанское наследство стало появление Испанской ветви дома Бурбонов. Новым испанским королём стал Филипп V, внучатый племянник Маргариты Терезы.

Генеалогия

Предки Маргариты Терезы Испанской

Карл V (1500 — 1558) император Священной Римской империи               Филипп II (1527 — 1598) король Испании                       Изабелла Португальская (1503 — 1539)                 Филипп III (1578 — 1621) король Испании                             Максимилиан II (1527 — 1576) император Священной Римской империи               Анна Австрийская (1549 — 1580)                         Мария Испанская (1528 — 1603)                 Филипп IV (1605 — 1665) король Испании                                   Фердинанд I (1503 — 1564) король Священной Римской империи               Карл II (1540 — 1590) эрцгерцог Австрии                       Анна Богемская и Венгерская (1503 — 1547)                 Маргарита Австрийская (1584 — 1611)                               Альбрехт V (1528 — 1579) герцог Баварии               Мария Анна Баварская (1551 — 1608)                         Анна Австрийская (1528 — 1590)                 Маргарита Тереза Испанская (1651 — 1673)                                           Карл II (1540 — 1590) эрцгерцог Австрии               Фердинанд II (1578 — 1637) император Священной Римской империи                       Мария Анна Баварская (1551 — 1608)                 Фердинанд III (1608 — 1657) император Священной Римской империи                             Вильгельм V (1548 — 1626) герцог Баварии               Мария Анна Баварская (1574 — 1616)                         Рената Лотарингская (1544 — 1602)                 Марианна Австрийская (1634 — 1696)                                     Филипп II (1527 — 1598) король Испании               Филипп III (1578 — 1621) король Испании                       Анна Австрийская (1549 — 1580)                 Мария Анна Испанская (1606 — 1646)                               Карл II (1540 — 1590) эрцгерцог Австрии               Маргарита Австрийская (1584 — 1611)                         Мария Анна Баварская (1551 — 1608)

В культуре

Незадолго до рождения Маргариты Терезы, в Мадрид вернулся придворный художник испанского короля Диего Веласкес. С 1653 по 1659 год им была написана серия детских портретов инфанты. Три из них — «Портрет инфанты Маргариты в розовом платье» (1653), «Портрет инфанты Маргариты в белом платье» (1656) и «Портрет инфанты Маргариты в синем платье» (1659) были отосланы к императорскому двору в Вене, и теперь находятся в Музее истории искусств. На последнем, написанном художником незадолго до смерти, восьмилетняя Маргарита Тереза изображена старше своих лет ввиду предстоящего ей брака с императором.

Самым известным полотном Веласкеса в серии портретов инфанты стала картина «Менины» (1556), которая ныне хранится в собрании музея Прадо в Мадриде. На ней художник изобразил пятилетнюю Маргариту Терезу в своей мастерской во время работы над портретом её родителей. Инфанту окружают фрейлины и другие придворные, но её взгляд прикован к родителям, чьё отражение заметно в зеркале на стене. Полотно послужило вдохновением для Пабло Пикассо, который в 1957 году создал более сорока вариаций этой картины.

Образ Маргариты Терезы, запечатленный на картинах кистью Веласкеса, вдохновлял не только живописцев. Поэт Борис Пастернак упоминает о ней в стихотворении 1923 года «Бабочка-буря», в котором она предстаёт, как девочка-видение, явившаяся ему во время грозы в Москве. Первым этот образ в стихотворении поэта с портретами инфанты сопоставил Вячеслав Всеволодович Иванов в своей работе ««Вечное детство» Пастернака».

Борис Пастернак

Сейчас ты выпорхнешь, инфанта,
И, сев на телеграфный столб,
Расправишь водяные банты
Над топотом промокших толп.

«Бабочка-буря» (1923)

«Портрет инфанты Маргариты в розовом платье» (1660), ранее приписывавшейся Веласкесу, сейчас считается одним из шедевров его зятя, Хуана Батисты Мартинеса дель Мазо. Кисти последнего также принадлежит «Портрет инфанты Маргариты в траурном платье» (1666), на котором она изображена вскоре после смерти отца и незадолго до свадьбы. Обе картины также входят в собрание музея Прадо. Атрибуция «Портрета инфанты Маргариты» (1655) в Лувре, как картины Веласкеса, ныне некоторыми исследователями ставится под сомнение.

Известны взрослые портреты Маргариты Терезы кисти ряда европейских художников, большая часть которых хранится в собраниях Музея истории искусств в Вене. Среди них «Портрет в полный рост инфанты Маргариты Терезы, императрицы» (1665) предположительно кисти Жерара Дю Шато и «Портрет императрицы Маргариты Терезы в театральном костюме» (1667) Яна Томаса ван Йеперена. Самым поздним изображением инфанты-императрицы является «Портрет императрицы Маргариты Терезы с дочерью Марией Антонией» (1671) кисти Беньямина фон Блока, находящийся во дворце Хофбург, на котором она изображена вместе с её единственным выжившим в браке ребёнком. Сохранились многочисленные копии её портретов, которые ныне хранятся в собраниях музеев по всему миру.

Литература

• Olivan Santaliestra L. [books.google.ru/books?id=iR2rBAAAQBAJ&printsec=frontcover&dq=editions:pRfqivE1qksC&hl=ru&sa=X&ved=0ahUKEwibmcKTitDOAhWE_iwKHV4NAnIQ6AEIGzAA#v=onepage&q&f=false «My sister is growing up very helthy and beautiful, she loves me». The Childhood of the Infantas Maria Teresa and Margarita Maria at Court] // The Formation of the Child in Early Modern Spain : [англ.]. — Farnham : Ashgate Publishing, 2014. — P. 165—185. — 308 p. — (New Hispanisms: Cultural and Literary Studies). — ISBN 978-1-47-242880-6.</span>

Ссылки

• [www.habsburger.net/en/persons/habsburg/margarita-teresa-spain Margarita Teresa of Spain]. www.habsburger.net. — Статьи о Маргарите Терезе Испанской на сайте «Мир Габсбургов». Проверено 21 августа 2016.  (англ.)
• Alvarez G., Ceballos F. C., Quinteiro C. [journals.plos.org/plosone/article?id=10.1371/journal.pone.0005174 The Role of Inbreeding in the Extinction of a European Royal Dynasty]. www.journals.plos.org. — Гонсало Альварес, Франсиско Себальос, Сельса Кинтейро. «Влияние инбридинга на угасание европейских королевских династий». Статья на сайте журнала «PLOS ONE». Проверено 30 августа 2016.  (англ.)

Отрывок, характеризующий Маргарита Тереза Испанская

Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?