Назимов, Владимир Иванович

Владимир Иванович Назимов
генерал-адъютант Владимир Иванович Назимов
Дата рождения	20 декабря 1802(1802-12-20)
Дата смерти	11 февраля 1874(1874-02-11) (71 год)
Место смерти	Санкт-Петербург
Принадлежность	Российская империя
Род войск	пехота
Звание
Командовал	Виленский военный округ
Сражения/войны	Русско-турецкая война 1828—1829
Награды и премии

Влади́мир Ива́нович Нази́мов (1802—1874) — виленский, гродненский и ковенский генерал-губернатор из рода Назимовых.

Биография

Происходил из дворян Псковской губернии, родился 20 декабря 1802 г. Отец Иван Владимирович (1763—1823) служил прокурором Псковского земского суда, позднее избран порховским уездным предводителем дворянства. Мать Мария Евфимьевна Путятина (1780-е — 1852) приходилась тёткой адмиралу Е. В. Путятину.

Получив домашнее воспитание в родительском доме, поступил на военную службу 21 марта 1818 года подпрапорщиком в лейб-гвардии Преображенский полк, в котором был произведён в первый офицерский чин 22 октября 1821 года, во время пребывания полка в Вильне. Продолжая службу в полку, Назимов повышался постепенно в чинах (подпоручик — 5 апреля 1823 года, поручик — 31 мая 1824 года), и уже будучи штабс-капитаном (с 29 мая 1828 года) находился вместе с полком в турецкой кампании 1828—1829 годов Переправившись у Исакчи через Дунай, Назимов с полком следовал вдоль берега Чёрного моря через Кюстенджи до Варны, где участвовал в осаде и взятии этой крепости.

По болезни он остался в Каварне и только зимой прибыл в Подольскую губернию, где стоял его полк, с которым и вернулся в Санкт-Петербург в январе 1830 года. 6 декабря 1831 года Назимов был произведён в капитаны и 8 ноября 1833 года — в полковники и переведён в Лейб-гвардии Литовский полк, но в следующем 1834 году (23 апреля) переведён снова в лейб-гвардии Преображенский полк, где и продолжал службу до 1836 года, когда 22 июля был назначен состоять при Государе Наследнике Цесаревиче, впоследствии императоре Александре II.

Назимов сопровождал Его Высочество в путешествии по России в 1837 году и за границей в 1838 году, причём был его высочеством по особенному делу отправлен курьером из Милана к императору Николаю I. 12 февраля 1838 года Назимов был назначен флигель-адъютантом с оставлением при прежней должности. В этой должности он исполнял и другие поручения, как то: был послан для осмотра бывших пехотных резервных дивизий 2-го, 3-го, 4-го и 6-го пехотных корпусов и удостоился за исполнение возложенного поручения Высочайшего благоволения. Позднее он был послан для осмотра Гренадерского корпуса и для показания правил фронтовой службы. В 1840 году ему поручено было формирование сводной бригады из войск 6-го пехотного корпуса.

По возвращении в Петербург Назимов был командирован в Тульскую губернию для принятия мер по случаю неурожая в этой местности. В 1841 году он был назначен председателем особой следственной комиссии в Вильне для расследования дела о тайном революционном обществе, якобы возникшем в Западном крае после казни Конарского. Назимов пришёл к выводу, что это тайное общество существовало лишь в воображении некоторых боязливых людей. Тогдашний генерал-губернатор Миркович, по наветам окружавших его лиц, просил отозвать Назимова и разбор дела поручить другому. Назимов был оставлен лишь членом комиссии, а председателем её назначен был А. А. Кавелин, который вполне подтвердил вывод Назимова. Такое решение дела привлекло к Назимову и Кавелину горячие симпатии местного общества. Назимов удостоился монаршего благоволения. Тогда же Назимов был назначен презусом военно-судной Комиссии над камер-юнкером Огинским. 6 декабря 1841 года произведён в генерал-майоры с зачислением в свиту его императорского величества с оставлением при особе его величества.

С 5 ноября 1842 года по 1849 года Назимов был начальником штаба бывшего 6-го пехотного корпуса в Москве и за отлично-ревностную службу 5 апреля 1849 года назначен генерал-адъютантом. 1 ноября того же года он был назначен попечителем Московского учебного округа и 6 декабря 1849 года произведён в генерал-лейтенанты. В продолжение семилетнего управления Московским учебным округом Назимов, обладая прямым, ясным взглядом на вещи, сумел согласовать строгое исполнение своих обязанностей с сочувствием к интересам науки и литературы, а требования дисциплины с теплым участием к учащейся молодежи, которую бережно охранял от всяких невзгод и увлечений. Своим твердым и вместе с тем гуманным образом действий Назимов успел привлечь к Московскому университету благоволение Императора Николая I.

Виленский период

10 декабря 1855 г. Назимов был назначен в Вильну военным губернатором и управляющим гражданской частью и Гродненским, Ковенским и Минским генерал-губернатором и командующим войсками Виленского военного округа. В этой должности Назимов много содействовал подаче помещиками края известного адреса об устройстве быта принадлежащих им крестьян, последствием которого был известный Высочайший рескрипт 1857 года об образовании по губерниям Комитетов для определения новых отношений между помещиками и поселенными на их землях крестьянами. Именно с этого документа начался процесс обсуждения и подготовки реформы 19 февраля 1861 г. по освобождению крестьян. За отличие 8 сентября 1859 г. Назимов был произведён в генералы от инфантерии, а затем 6 декабря 1859 г. назначен состоять в лейб-гвардии Преображенском полку. 23 апреля 1861 года он назначен членом Государственного совета с оставлением в прежних должностях по военному и гражданскому управлению Западным краем.

В Вильне при Назимове оживилась культурная и общественная деятельность, преимущественно польская. В частности, была образована Виленская археологическая комиссия. Впоследствии это вызывало обвинения в чрезмерном либерализме и попустительстве силам, готовившим восстание 1863 г. Сменивший его на должности виленского генерал-губернатора М. Н. Муравьёв в своих записках говорит, что Назимов, «человек недалекий и слабый, при всей своей добросовестности не понимал положения края и не находил никаких разумных мер к подавлению мятежа».

Митрополит Виленский Иосиф (Семашко) тоже даёт нелестную оценку Назимову, называя его «двуличным, фальшивым и интриганом». Последняя оценка имела личную подоплёку в устах митрополита Иосифа, подозревавшего (неосновательно) Назимова в том, будто бы он сообщил А. И. Герцену напечатанное в «Колоколе» секретное письмо Иосифа обер-прокурору Святейшего Синода, переданное последним Назимову, для руководства.

Совершенно иначе относится к Назимову адрес, представленный ему уже по отъезде его из Вильны, 20 декабря 1863 г. Здесь Назимов назван «вестником мира и царской милости», а деятельность его, направленная к сближению и примирению враждебных народностей, оценена так: «Говорят, это была ошибка, заблуждение. Да, это было заблуждение, но заблуждение великодушное, которое вы разделяли с самим правительством и всеми благородно мыслящими русскими людьми».

Отставка

3 мая 1863 г. Назимов был уволен от занимаемых должностей с оставлением членом Государственного совета, причём 1 мая 1863 г. ему пожалованы алмазные знаки ордена св. Александра Невского. Вскоре Назимов был назначен присутствующим в департаменте Государственной экономии Государственного совета. Во время служения в Государственном совете Назимов был награждён 16 апреля 1871 года орденом св. Владимира 1-й степени, а затем по случаю исполнившегося пятидесятилетия службы в офицерских чинах, 22 октября 1871 г., удостоился получить Всемилостивейший рескрипт.

Среди прочих наград Назимов имел ордена св. Анны 3-й степени (21 сентября 1832 г.), св. Владимира 4-й степени (4 января 1835 г.), св. Станислава 3-й степени (1 января 1838 г.), св. Анны 2-й степени (25 июня 1839 г.), св. Станислава 1-й степени (10 октября 1843 г.), св. Анны 1-й степени (25 апреля 1846 г., императорская корона к этому ордену пожалована 19 октября 1847 г.), Белого Орла (6 декабря 1851 г.), св. Александра Невского (14 декабря 1855 г.).

Назимов скончался 11 февраля 1874 г. в Санкт-Петербурге. При отпевании его тела в соборе Спаса Преображения 14 февраля присутствовал император Александр II. Похоронен Назимов в родовом имении Устье Псковского уезда.

Владимир Иванович был женат на дочери сенатора Александра Егоровича Аверкиева Анастасии (1822—1865), у них были дети: Александр (1842—1865), Анна (1843—1894), Марианна (1845—1885), Анастасия (1848—1908).

Источники

• [memoirs.ru/files/VIN_RS74_9_4.rar Владимир Иванович Назимов. (Некролог с присоединением виленского адреса) // Русская старина, 1874. – Т. 9. - № 4. – С. 754-759.]
• Павлов А. С., Назимов В. И. Очерк из новейшей летописи северо-западной России // «Русская старина», 1885, т. XLV — XLVI.
• [www.memoirs.ru/rarhtml/Shestakov_IV91_3.htm Шестаков П.Д. Воспоминания о В.И. Назимове // Исторический вестник, 1891. – Т. 43. - № 3. – С. 706-723.]
• [www.memoirs.ru/rarhtml/Nazi_RS82_33_2.htm Назимов В.И. Письма / Публ. М.Н. Похвистнева // Русская старина, 1882. - Т. 33. - № 2. - С. 481-490. - Под загл.: Владимир Иванович Назимов. Попечитель Московского учебного округа. 1853-1855 гг.]
• Назимов, Владимир Иванович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Рескрипт от 20 ноября 1857 г. Александра II виленскому, гродненскому и ковенскому военному генерал - губернатору В.И. Назимову//Конец крепостничества в России. Документы, письма, мемуары, статьи. —М.: Изд-во МГУ, 1994. С.85 — 87.
• Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.
• Шилов Д. Н., Кузьмин Ю. А. Члены Государственного совета Российской империи. 1801—1906: Биобиблиографический справочник. СПб., 2007.

Отрывок, характеризующий Назимов, Владимир Иванович

«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.