Пан или пропал (телесериал)
Поделись знанием:
В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.
В столовой, громадно высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.
– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться этой мелочности!]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс кригс вурст шнапс рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс кригс вурст раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!… Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…
– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё таки великий полководец!
– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой то, где он показал себя?
– Это длинно было бы, – отвечал сын.
– Ступай же ты к Буонапарте своему. M lle Bourienne, voila encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [вот еще поклонник вашего холопского императора…] – закричал он отличным французским языком.
– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. [Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.]
– «Dieu sait quand reviendra»… [Бог знает, вернется когда!] – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из за стола.
Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
– Сomme c'est un homme d'esprit votre pere, – сказала она, – c'est a cause de cela peut etre qu'il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого то я и боюсь его.]
– Ax, он так добр! – сказала княжна.
Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.
В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, – может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.
– Мне сказали, что ты велел закладывать, – сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), – а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, – прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.
– А где Lise? – спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.
– Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andre! Que! tresor de femme vous avez, [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] – сказала она, усаживаясь на диван против брата. – Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.
Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
– Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndre! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.
В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
(перенаправлено с «Пан или пропал (фильм)»)
| Пан или пропал | |
 Кадр из заставки | |
| Жанр | |
|---|---|
| В ролях |
Елена Сафонова |
| Композитор | |
| Страна | |
| Количество серий |
16 (телеверсия) |
| Производство | |
| Продюсер | |
| Режиссёр | |
| Сценарист | |
| Трансляция | |
| Телеканал | |
| На экранах | |
| Ссылки | |
| IMDb | |
«Пан или пропал» — российский комедийный детективный телесериал, снятый по мотивам романа польской писательницы Иоанны Хмелевской «Всё красное». Производство студии «Пеликан». Одновременно снималась экранизация книги Иоанны Хмелевской «Что сказал покойник». Но если сериал «Что сказал покойник» удалось завершить вовремя, то перерыв в съёмках «Пан или пропал» составил 6 лет — с 1998 по 2003 годы. Это беспрецедентный случай в отечественной и мировой телевизионной практике.
Фильм распространяется в двух версиях — «режиссёрской», оригинальной, состоящей из 12 серий по 70 минут, и созданной ввиду появления жёсткого ТВ-формата, так называемой «телевизионной», состоящей уже из 16 коротких серий по 44 минуты. Режиссёрская версия длиннее телевизионной более чем на 2 часа.
Содержание
Персонажи
Большинство персонажей фильма — поляки.
- Иоанна Поланская — писательница[1]. Приехала на рождественские каникулы к подруге Алиции в Данию. Интеллигентна, иронична и сдержанна. Любит смотреть скачки. По ряду признаков, например, что текст за кадром говорится от её лица, можно судить, что она представляет собой образ автора, Иоанны Хмелевской. В книге на это указывается более явно: там её фамилия — Хмелевская.
- Алиция Хансен (в девичестве Гавличкова) — подруга Иоанны. Вдова известного датского скульптора Торкиля Хансена. Выйдя за него замуж, переехала в Данию и там и осталась. Ранее была художницей-оформительницей, а ныне художница по театральным костюмам. Рассеяна и легкомысленна. Хозяйка дома, в котором происходят события фильма.
- Зося — также подруга Алиции, живёт у неё в доме с сыном Павлом, поскольку хочет устроить его на учебу в Дании и улаживает этот вопрос. Хозяйственная и ответственная.
- Павлик (Павел) — взрослый сын Зоси. По её характеристике, «балбес, каких свет не видывал». Любит играть на компьютере. Хозяйственностью, в отличие от матери, не отличается.
- Лех (Лешек) Кшижановский — полковник, военный атташе Польши в Дании. Обожает готовить, настоящий мастер польской кухни. Фирменные блюда - бигос по-польски, форель-соте по-краковски и квашеная капуста. Приходит в бешенство от людей, путающих красное вино с розовым.
- Эльжбета Кшижановская — жена Лешека. Известна своими многочисленными романами. Однажды посол сказал Лешеку, что дороги обратно в танковые войска ему нет, потому что «рога в люк не пролезут». Живет с мужем по принципу "вместе тесно - врозь скучно", постоянно с ним ссорясь.
- Кассиус Мбвана — афродатчанин, саксофонист, приятель Эльжбеты.
- Эдуард (Эдек) Новицкий — компьютерный гений. Все дамы из окружения Алиции когда-то были в него влюблены. (Кроме Эльжбеты, которая познакомилась с ним только на именинах Алиции, а также Иоанны, по её собственным словам). Капрал войск связи в запасе.
- Рой Нильсен — датчанин, глава Клуба любителей польской словесности, этнограф, доктор наук, проводящий персональные выставки результатов своей научной работы. Говорит по-польски, сильно путая порядок слов.
- Ева Нильсен — жена Роя, плаксивая, меланхолическая, но увлекающаяся дама, по национальности полька и уроженка Варшавы.
- Джузеппе Грассини — итальянец, любовник Евы. Представлен нарочито стереотипно: обладает итальянским темпераментом, исполняет танец в стиле ансамбля Игоря Моисеева, поёт песню Санта-Лючия. Иными словами: напоминает пародию на итальянца из артистического капустника.
- Генрих Густавсон — датчанин, хозяин седьмого канала телевидения. Масон второго мастерка. По-польски не понимает ни слова. Иоанна называет его «гусем». Хочет снять сериал "Кровавый дом фру Хансен", пытается купить у Алиции права на этот сюжет.
- Гертруда (Герда) Густавсон — датчанка, жена Генриха и ведущая криминальной хроники на канале TVß. Холодна и рассудительна, по характеристике Иоанны — «железная женщина». В своих репортажах освещает преступления в доме Алиции. До брака с Генрихом была знакома с Эдеком, поскольку работала в Польше корреспонденткой одного из каналов датского ТВ.
- Супруги Владек и Марианна Яхимики — знакомые Алиции, которые «нашли себя на ниве оккультных наук». Все разговоры сводят к хиромантии и астрологии, причём имеют в этих областях разные взгляды и постоянно спорят друг с другом.
- Болеслав (Бобусь) Жупел-Шумливчинский — известный польский и европейский культурный деятель, хотя Иоанна считает его не более чем выскочкой и полагает, что Алиция терпит его только потому, что тот уже несколько лет обещает написать биографию Торкиля. Автор книги "Польская культура под гнетом красного сапога". Прибыл в Данию на вручение премии.
- Кассиопея (Кася) Пыхтя (в девичестве Лещиньска, по прозвищу Белая Глиста) — сожительница Бобуся, законная жена Тадеуша Пыхти — замминистра социального обеспечения Польской республики. Член общества «Женщины без границ». Трагикомическое прозвище заслужила тем, что в молодости была крайне худа и обожала наряжаться во все белое. Сейчас стиль изменился, а прозвище осталось.
- Агнешка — юная знакомая Алиции, сменившая уже много женихов, в которую влюбился Павлик.
- Розалинда Хансен — тётка Торкиля по отцу. Сварлива, привередлива и подозрительна, чем наводит ужас на всех, кто встречается на её пути. Живёт в Норвегии. Любит громко петь под собственный аккомпанемент на рояле.
- Белинда Штуцер — сестра-близнец Розалинды. Имеет такой же скверный характер, но Алиция никак не запомнит, с какой из тетушек она на ты, а с какой на вы.
- Торстен Джонсон — племянник Торкиля, внук Розалинды, живёт в Америке. Польского не знает; общается при помощи электронного переводчика.
- Комиссар Ларс Мульгор — (в неправильном прочтении Мульдгард: у датчан не читается буква Д, а буква А с кружочком означает звук О) - одна из ключевых фигур фильма. Один из лучших датских сыщиков, расследует преступления в доме Алиции. Родом с датского острова Фридланд, где поляки жили в изоляции несколько веков, а потому объясняется на старопольском. Однако по ходу расследования быстро усваивает современный язык. Помимо датского и польского, хорошо говорит на английском.
- Беата (Кенгуриха) — знакомая Алиции ("дальняя не помню чья родственница"), эмигрировавшая в Австралию. Регулярно звонит Алиции и разговаривает с ней по нескольку часов. Каждый разговор начинает со слов «Привет из страны кенгуру!», за что и получила прозвище «Кенгуриха».
- Полицейский в доме оставлен Мульгором в доме Алиции на случай опасности. Иоанна, цитируя комиссара, называет его "наша кустодИя". Всё время хватается за пистолет.
- Дмитриевич (Веласкес) — крупный польский преступник. Допрашивается сотрудниками Интерпола. Ведет себя вызывающе, шутит и издевается над полицейскими. Предпочитает, чтобы его называли по кличке — Веласкес.
- Каминский — адвокат Веласкеса.
- Станислав Вершилло представляет некую поначалу неопределённую организацию, устраивает побег "Веласкеса" и ведёт с ним свою игру. Только в последней серии окончательно выясняется, кто он такой. Мужественный, спокойный. Основная его черта - специфический юмор. Часто использует речевые клише коммунистов 30-х годов. Не сразу понятно, шутит он или говорит серьёзно.
- Анатоль Запольский — экономический преступник, с украденными деньгами сбежал из родной Польши в Данию, где открыл яхт-клуб.
- Оле Свенсон — датчанин, бывший соратник Веласкеса. Появляется в кадре только однажды (мельком) в первые минуты фильма, а также один раз показывают его фотографию. Но упоминается он часто, что создаёт иллюзию его постоянного присутствия.
- Чин Интерпола ведёт допросы Веласкеса. Самоуверен и недальновиден, но при этом храбр и решителен. В эпизоде на крыше небоскрёба проявляет изрядное хладнокровие и запоздалую смекалку.
- Следователь Интерпола — напарница чина Интерпола. Дальновидна, начисто лишена эмоций.
- Корделиус — загадочный слесарь с криминальными связями. Промышляет помимо прочего подделкой документов. В разговоре со Станиславом Вершилло не произносит ни слова, но всё понимает. Со своей подружкой по телефону говорит по-датски. Таким образом его национальность и языковая принадлежность остаются под вопросом.
- Рыбарик — польский театральный режиссёр, находящийся со своим театром на гастролях в Копенгагене.
- Ларс Андерсон — чемпион Копенгагена по компьютерным играм. Десятилетний школьник, который помогает в расследовании. Именно с его помощью Мульгор быстро находит среди множества дискет ту самую, из-за которой убили Эдека.
Персонажи, не появляющиеся в кадре
- Бронштейны, датские евреи, соседи Алиции, к которым Алиция и Зося регулярно ходят в гости. Каждый визит к ним оборачивается комической ситуацией.
- профессор Шульц — датский преподаватель, с которым Зося ведёт переговоры об учёбе Павла. Профессор Шульц - давний поклонник идей председателя Мао. В 60-х учился в Сорбонне и был активистом 1968 года. Павел сокрушается, что не знал заранее о политических взглядах профессора.
- пани Канарская — знакомая профессора Шульца. Обещала составить протекцию Павлику, но в итоге ничем не помогла.
- ксёндз Гонцовский — молодой, "но очень строгий" ксёндз, исповедник из Копенгагенского костёла.
- отец Павлика — имел проблемы с законом. Ныне крупный бизнесмен, у него новая семья. С Зосей он не общается, но материально помогает Павлу. Павлик - его единственный наследник.
- Марыля Пакахульская — когда-то была женой Эдека. В сентябре 1984 года Зося видела Эдека с нею в городе Варне.
- Анджей Катышка — директор студии мультфильмов. У Алиции с ним "ничего не было".
- Юлиан Брюль — директор ансамбля песни и пляски "Одра". На Витоши (на курорте) он лез через балкон на 12 этаже в гостиничный номер Алиции, уронил лыжный ботинок и попал в болгарского актёра Стефана Данаилова. С Данаиловым у Алиции "тоже было ... потом".
- дядя Кшиштоф — дядя Эльжбеты, который помог Леху Кшижановскому сделать военно-дипломатическую карьеру. Во время ссоры Эльжбета кричит мужу: "Если бы не дядя Кшиштоф, ты бы до сих пор заведовал складом ГСМ во Вроцлаве."
- Збышек — зав. кафедрой философии Ягеллонского университета. Один из ухажёров Алиции, которому ничего не светит. По словам Алиции: "Лучше смерть. Этот Збышек, он когда напьётся..."
- Людвиг — ещё один ухажёр Алиции. У этого - шансов гораздо больше.
- Радек Коцюбинский — режиссёр-документалист. "Кенгуриха" вложила деньги в его фильм и разбогатела на этом.
- Ольсен и Нильсен — деятели культуры, с нарочито обыденными скандинавскими фамилиями. Выдуманы ради шутки, чтобы подчеркнуть подхалимство Бобуся. По словам Болеслава Жупел-Шумливчинского: «Такие самобытные художники как Ольсен и Нильсен, твёрдо стоя на родной почве казалось бы небольшой Дании, тем не менее оказали ОГРОМНОЕ влияние на мировую культуру в целом». В этом же духе шутит Веласкес: «Так вот ты какой, Оле Свенсон! А я-то знал его под именем Свена Олсона».
- Зибжинские — общие знакомые постояльцев «кровавого домика Фру Хансен». В Польше с ними вышел какой-то неприличный конфуз. Иоанна собирается рассказать Бобусю пикантную историю: «Вот. Зибжинские ехали в поезде, и ...»
- Дедушка Стась — предок Павлика. Во время Второй Мировой партизанил в Закарпатье. Согласно фамильной легенде выкрал в ветеринарной клинике больного бешенством волкодава и натравил на гауляйтера Вагнера, за что получил в польской армии чин подхорунжего, "хотя до войны был простым бухгалтером".
- собачки Ласло и Жужа — однажды Алиция собиралась сделать Жуже укол, но в результате уколола бабушку.
- собачка Айседора — по инструкции пани Канарской, чтобы угодить профессору Шульцу, Павлик должен был "при входе не забыть погладить собачку".
- медведица Беата — Алиция с Эдеком любили кормить её батоном в зоопарке.
Сюжет
К польке Алиции, которая живет в собственном доме в поселке Аллеред под Копенгагеном, на празднование её именин съезжаются многочисленные друзья и родственники. Они празднуют и веселятся. Но неожиданно, под конец вечеринки, одного из гостей находят убитым. В следующие дни преступник продолжает охоту на гостей дома, каждый раз придумывая новые способы нападения. Череда покушений заканчивается совершенно неожиданным финалом…
Художественные особенности
Режиссёр фильма Алексей Зернов определяет жанр фильма как иронический детектив. Также он относит фильм к «жанру трёпа» — большую часть времени персонажи разговаривают[2].
Названия серий и оформление титров
Названия серий представляют собой названия известных литературных произведений, состоящие из двух слов, скреплённых союзом «и», например «Разум и чувства», «Преступление и наказание», «Красное и чёрное».
Начальные титры оформлены в «карточном» стиле: изображения персонажей и сыгравших их актёров оформлены в виде игральных карт, а в логотипе фильма и для иллюстрации названия серии применяются карточные символы, такие как бубны, трефы и т. д. Завершающие титры идут на фоне замедленного видео в голубоватых тонах, на котором персонажи фильма едут на велосипедах по набережной моря. При этом играет песня «Co cie czeka» (музыка Г. Канчели, текст А. Хайдарова), которую поёт Барбара Брыльска[3].
Отличия от книги
В целом сериал радикально отличается от литературной первоосновы. Весь сюжет, по сути, вышел полной альтернативой книги, от которой в сериале остались лишь имена, место действия и основная завязка. Продюсер Сергей Жигунов признаётся, что с книгой обошлись «жесточайшим образом»[4]. Создатели фильма, в том числе Сергей Жигунов и сценарист и режиссёр Алексей Зернов учли тот факт, что за почти 30 лет с момента выхода книги (1974) мир сильно изменился. Поэтому при написании сценария в сюжет были внесены некоторые изменения, свидетельствующие о том, что действие происходит в конце ХХ века[5]. Так, герой Виталия Соломина Лешек Кшижановский в первой серии упоминает о предстоящем вступлении Польши в НАТО, а в сюжет включены герои, которых не было в книге (Дмитриевич/Веласкес и др.).
- Фамилия главной героини стала Поланская в то время, как в книге Хмелевская ввела себя под настоящим именем.
- В книге Герда зовётся Анитой и она не телеведущая, а просто журналистка, и не датчанка, а полька.
- Сильно изменены причины, по которым хотят убить Алицию. В сериале к этому причастна международная мафия, в книге — просто случайная встреча за границей, о которой Алиция до последнего момента даже не вспоминает. В целом финал в сериале не имеет ничего общего с книжным, но основной мотив преступления сохранён и персонаж, который является убийцей — тот же.
- Лешек и Эльжбета Кшижановские в книге отец и дочь, а не муж и жена.
- Романы Агнешки с Павлом и Иоанны с инспектором Мульгором, и сюжетная линия Дмитриевича/Веласкеса (которой посвящена значительная часть каждой серии) присутствуют только в сериале.
- В сериале выясняется, что Торстен не тот, за кого себя выдаёт, и имеет прямое отношение к центральной сюжетной линии. В книге Торстен действительно является племянником Алиции со стороны датских родственников и в сюжете является лишь персонажем второго плана. Соответственно, любовная линия между ним и Алицией тоже присутствует только в сериале.
- В сериале убийца стреляет в Еву гарпуном, когда она моется в душе. В книге убийца наносит удар ножом, когда она спит.
- В книге Белая Глиста и Бобусь так и не попадают в больницу. Взрыв в стеклянной горке не причиняет Бобусю вреда, потому что он ниже ростом, чем Алиция, и взрыв проходит над головой, а удар током Белой Глисты в книге отсутствует и вовсе.
- В книге Эдека убивают ударом кинжала в спину, а сам кинжал позже выброшен убийцей в неизвестном месте. В сериале Эдека закололи ритуальным шаманским гарпуном в шею сзади, практически сквозь спинку кресла.
- В сериале используется множество польских названий и фамилий известных личностей — для создания колорита. Особенно много их в шутках, которые понятны только русским. Например, словосочетание «подарить варшавскую бабу» (так называемый пудинг по-польски) или «Польша, НАВЕРНОЕ, не самая большая страна» (в тосте)… Это адаптация к российскому зрителю.
- Адаптация к российскому зрителю видна в многочисленных противопоставлениях «славянского» и европейского менталитета, образа жизни. Одна из любимых тем россиян — противопоставление себя европейцам и попытка увидеть наши преимущества в том, что европейцы считают нашими недостатками.
- Генрих в сериале лысый, в книге — блондин. В финале книги Иоанна упоминает об этом, как об одной из причин формирования личности убийцы.
- Название книги «Всё красное» — отсылка к сцене убийства Эдека. В книге один датский родственник Алиции дарит ей на именины торшер красного цвета и собравшиеся гости решают «обмыть» его, усевшись вокруг. Свет от торшера падает вниз, и все видят лишь ноги друг друга, освещённые красным цветом. В этот момент убивают Эдека, но никто не видит убийцу, потому что на террасе темно. В сериале торшер не играет никакой роли в ходе убийства.
- Добавлено несколько масштабных сцен, которых не было в книге — отказ тормозов у машины, в которой едут Алиция с Торстеном, и машина Герды застревает на железнодорожном переезде. Авария с Торстеном есть и в книге, но там она разворачивается по другому сценарию. Алиция отдаёт свою машину Торстену, чтобы тот съездил на ней на заправку. В пути выясняется, что у машины нарушено управление, из-за чего Торстен врезается в бензовоз, однако его выбрасывает из машины и он остаётся жив. Выясняется, что убийца вывел машину из строя, потому что Алиция никому не давала на ней ездить и он был уверен, что в этот раз за рулём будет сидеть она.
- Добавлена сюжетная линия, показывающая, как несостоявшиеся жертвы проводят свой досуг в больнице. В книге только говорится, что их жизнь вне опасности и больше они в сюжете не фигурируют.
- Несчастная любовь Эльжбеты Касиус Мбвана в книге звался просто Казик и он не был негром. Лешек, будучи отцом Эльжбеты в книге, не закатывает ей сцену ревности.
- В фильме Марианна и Владя травятся на глазах у Алиции и Зоси с Павлом. В книге яд, который они принимают, является медленно действующим и пару обнаруживают только утром.
- В книге Эльжбета не попадает в больницу. Столкновение с машиной, за рулём которой сидит убийца, не наносит ей серьёзных травм.
- В книге Лешек и Генрих после первого следственного эксперимента больше не появляются в сюжете, так как Иоанна все время видела их ноги и обеспечила им полное алиби.
История создания
Фильм начали снимать ещё в 1996 году, вместе с другой экранизацией Хмелевской — «Что сказал покойник»[6]. Оба фильма финансировались Правительством Москвы; в частности, на «Пан или пропал» было выделено 28,86 млн рублей[7]. Но по ряду причин съёмки были приостановлены, и его удалось завершить только в 2003-м[5]. Такая пауза в съёмках создавала трудности для артистов, о чём, в частности, сообщала исполнившая роль Евы Марина Могилевская[8]. Телевизионная премьера состоялась в марте — апреле 2004.
Актёрский состав
Создатели фильма сразу выбрали актрису на роль Иоанны — её должна была сыграть Елена Сафонова. Также было однозначно решено, что в фильме не будут играть польские актёры, как это было сделано, например, при съёмках фильма «Что сказал покойник», где главную героиню (которую тоже зовут Иоанна) сыграла полька Марта Клубович. А вот с ролью комиссара Мульдгорда, наоборот, долго не могли определиться. На эту роль сначала искали актёра с европейской внешностью, а потом решили, что он должен быть ещё и узнаваем и широко известен среди народа. Этим требованиям соответствовал Сергей Никоненко. На взгляд Алексея Зернова, Сергей Никоненко сыграл в сериале необычную для себя роль, непохожую на предыдущие, «солдатско-народные»[2]. Тем не менее десятью годами раньше актёр уже сыграл очень похожий образ сыщика-интеллектуала в фильме "Дополнительный прибывает на второй путь" (1986). В том фильме майор транспортной милиции Денисов подобно Пуаро из "Восточного экспресса" должен найти убийцу в поезде, где полно подозреваемых. Так же, как в романе "Всё красное", жертву зарезали ножом. Так же, как в романе, для финальной сцены все собрались вместе, чтобы выслушать рассказ сыщика. Развязка советской криминальной драмы - весьма эффектна.
Название
Изначально фильм хотели назвать так же, как и оригинальное произведение Хмелевской — «Всё красное». Но затем создатели сериала решили, что это будет вызывать ассоциации с политикой. Название "Пан или пропал" Зернов объясняет так: «…А у нас есть прекрасная присказка „Пан или пропал“: и к делу относится, и ведь у нас в картине все панове, поляки. Правда, есть ещё датские герры…»[2]
Некоторые факты о съёмках
- Фильм снимался в Копенгагене, Праге, городе Светлогорск (Калининградская область)[9], в Москве и на киностудии «Мосфильм». В Данию, в частности, актёры ездили 3 раза[5].
- В сцене, где Веласкес и чин Интерпола прыгают с парашютом, последнего играл дублёр. Во время съёмок он раскрыл руки и случайно ударил Жигунова ладонью по носу. Тот даже подумал, что нос сломался, но всё обошлось[10].
- Для съёмок Лешека хотели использовать настоящую шинель польского полковника, но польская армия на просьбы предоставить её отвечала молчанием. Пришлось решать эту проблему своими силами[5].
- Торстон Джонсон стрелял по Алиции Хансен с водонапорной башни - символа города Светлогорска.
Несообразности в фильме
- На одной из дискет Эдека полиция обнаруживает вирус, который можно уничтожить, только введя 1000 раз по-польски «Да здравствует Эдек!» (хохма, типичная для изобретательного компьютерщика Эдека). Комиссар Мульдгорд просит сделать это Иоанну с её ноутбука, так как «только у неё есть польские символы». При этом на экране показано, как Иоанна набирает «Niech Zhive Edek!», хотя по-польски правильно будет «Niech Żyje Edek!». Кстати, эта фраза содержит всего одну польскую букву с диакритикой, которую невозможно набрать со стандартной английской (и датской) раскладки — Ż.
- Текст "Niech Zhive Edek!" набирается с пробелом перед восклицательным знаком - "Niech Zhive Edek !", что можно считать формальной ошибкой. (Такой пробел принят только во французском языке).
- Речь комиссара Мульгора юмористически стилизована под средневековье. Однако, авторы диалогов весьма смутно представляли себе славянские древности. Так, например, при спряжении глагола «быти» (быть) в настоящем времени тотально перепутаны формы единственного и множественного числа. Фраза: "Словеса сии мои ЕСТЬ, однако речь сия не моя СУТЬ" в действительности должна была бы выглядеть так: "Словеса сии мои СУТЬ, однако речь сия не моя ЕСТЬ".
Реальные люди и места, упоминаемые в фильме
Так или иначе упомянуты почти все известные поляки: Адам Мицкевич, Войцех Ярузельский, Юзеф Пилсудский, Кшиштоф Пендерецкий, Валериан Боровчик, Лех Валенса. Мицкевича и Пендерецкого упоминают в шутку. Лешек неудачно сравнил Ярузельского с Пилсудским, из-за чего не поехал военным атташе в Японию. Бобусь написал "жутко разоблачительную" статью о Боровчике, но получил от руководства взыскание, поскольку "вообще не надо было упоминать". Иоанне однажды приснилось, что она вышла замуж за Валенсу. Американский "родственник" Алиции играет на бутылках полонез Огинского. Под холодильником нашли конверт с Коперником. В первой серии Лешек произносит тост, где названы Ян Замойский, Николай Зебжидовский, Ян Сапега, Станислав Трембецкий. Зося в молодости была на сборах в лагере имени Дзержинского. Не назван по имени, но упомянут первый (и пока что последний) польский космонавт Мирослав Гермашевский. Дворец культуры в Белостоке украшает мозаичное панно работы Алиции: "Поляки встречают своего первого космонавта". Проще сказать, кто не упомянут в фильме. Это Тадеуш Костюшко, Фредерик Шопен, Роза Люксембург, Мария Склодовская-Кюри и Станислав Лем.
На курорте "Витош" директор ансамбля песни и пляски "Одра" Юлиан Брюль лез через балкон на 12 этаже в гостиничный номер Алиции, уронил лыжный ботинок и попал в болгарского актёра Стефана Данаилова.
Этнограф Рой говорит о знакомстве с норвежцем Туром Хейердалом, а инспектор Мульгор — с двумя самыми знаменитыми датчанами: режиссёром Ларсом фон Триером и художником Херлуфом Бидструпом. По случайному совпадению Бидструп умер в том самом городе Аллерёд (дат. Allerød), где происходят события фильма. Едва ли авторы сценария об этом подозревали.
Павлик собирался ехать жить в город Плешев. В фильме также фигурируют Копенгаген, Потсдам, Белосток, Варна, Варшава, Вроцлав, Гданьск, Лодзь. Лешек говорит, что вырос в Лодзе, на улице Рокоссовского. Эльжбета говорит, что раньше её муж служил во Вроцлаве. Лешек опасается, что его переведут из Копенгагена в Беловежскую Пущу.
Упоминаются и совсем отдалённые страны. Станислав Вершилло отправляет адвоката "на карнавал в Рио". Дмитриевич-"Веласкес" шутит: "Старая лиса Каминский отправился на уикенд в Пакистан за марихуаной". По телевизору идёт передача, в которой таможенник из Гонолулу рассказывает, что видел Оле Свенсона в аэропорту. "Кенгуриха" живёт в Австралии. Как выясняется в самом конце, туда же уехал Оле Свенсон. Станислав Вершилло на крыше смотровой башни дразнит американских туристов фразой: "Помню Вьетнам!"
Награды и номинации
В 2004 году последняя киноработа Виталия Соломина была посмертно отмечена премией «ТЭФИ» в категории «За лучшую мужскую роль в телевизионном фильме/сериале».
Критика и отзывы
Иоанна Хмелевская была потрясена (в хорошем смысле, как поясняет Алексей Зернов[2]) тем, как создатели фильма изменили сюжет исходного произведения. Во время просмотра она била Жигунова кулаком по спине и восклицала «Холера ясна!»[4]
Сериал не вызвал одобрения критиков. Зато получил высокую оценку зрительской аудитории. Оценка на сайте КиноПоиск — 7,217/10; на сайте Имхонет — 7,8/10; на OZON.ru — 4,5/10[11], а на ruskino.ru — 4.353/10[12]. IMDb: взвешенное среднее 3.3/10[13].
В ролях
| Актёр | Роль |
|---|---|
| Елена Сафонова | Иоанна Поланская |
| Лариса Удовиченко | Алиция Хансен |
| Татьяна Кравченко | Зося |
| Виктор Бакин | Павел (сын Зоси) |
| Валентин Смирнитский | Эдуард (Эдек) Новицкий |
| Сергей Никоненко | комиссар Ларс Мульдгорд |
| Сергей Жигунов | Дмитриевич/Веласкес |
| Максим Суханов | Станислав Вершилло |
| Владимир Симонов | Торстен Джонсон (Микола Сиротенко) |
| Оксана Мысина | Эльжбета Кшижановская |
| Виталий Соломин | Лех (Лешек) Кшижановский |
| Марина Могилевская | Ева Нильсен |
| Александр Яцко | Рой Нильсен |
| Вера Новикова | Герда Густавсон |
| Олег Шкловский | Генрих Густавсон |
| Алика Смехова | Кассиопея Пыхтя (Белая Глиста) |
| Николай Фоменко | Болеслав (Бобусь) Жупел-Шумливчинский |
| Наталья Егорова | Марианна Яхимик |
| Борис Клюев | Владек Яхимик |
| Татьяна Панкова | Белинда Штуцер и Розалинда Хансен (тётки Торкиля по отцу, сестры-близнецы) |
| Наталья Рогожкина | Агнешка |
| Михаил Бескоровайный | Полицейский в доме |
| Андрей Чернышов | Джузеппе Грассини (бывший любовник Евы) |
| Николай Лещуков | Чин Интерпола |
| Надежда Боргесани-Горшкова | Следователь Интерпола |
| Юрий Сенкевич | Адвокат Каминский |
| Павел Ремезов | Анатоль Запольский |
| Татьяна Агафонова | Беата (Кенгуриха) |
| Марина Голуб | Зрительница в театре |
| Владимир Яворский | Оле Свенсон |
| Игорь Мужжухин | Агент Интерпола |
| Олег Заболотный | Гонец |
| Алексей Зернов | Режиссёр Рыбарик |
| Амос Азова | Кассиус Мбвана (музыкант, приятель Эльжбеты) |
Съёмочная группа
- Продюсер: Сергей Жигунов
- Режиссёр: Алексей Зернов
- Сценарий: Алексей Зернов, Иван Попов
- Оператор: Виктор Шейнин
- Художник-постановщик: Леван Лазишвили
- Художник по костюмам: Лариса Лебедева
- Композитор: Гия Канчели
Напишите отзыв о статье "Пан или пропал (телесериал)"
Примечания
- ↑ В фильме нет явного указания на род деятельности Иоанны, однако в 8-й серии Эльжбета говорит фразу, из которой можно однозначно судить, что Иоанна — писательница.
- ↑ 1 2 3 4 [www.eg.ru/daily/cadr/5380/ Алексей Зернов — интервью для «Экспресс газеты»]
- ↑ Информация из титров фильма
- ↑ 1 2 [www.zhigunov.narod.ru/articles/article6.html Сергей Жигунов — интервью радиостанции «Говорит Москва»]
- ↑ 1 2 3 4 [www.rg.ru/2004/03/18/chmelevskay.html/ Российская газета: Хмелевская прослезилась. И утешилась правом перепродать сериал польским телеканалам]
- ↑ [www.zhigunov.narod.ru/articles/article3.html Сергей Жигунов — интервью для «Огонька»]
- ↑ [mos.ru/documents/index.php?id_4=123106 Постановление Правительства Москвы № 85-ПП]
- ↑ [kp.ru/daily/23242/27590/ Марине Могилевской было трудно изменить Домогарову // KP.RU]
- ↑ В титрах выражается благодарность мэру Светлогорска и УГ БДД Калининградской области.
- ↑ [www.zhigunov.narod.ru/articles/article9.html Сергей Жигунов — интервью «Российской газете»]
- ↑ [www.ozon.ru/context/detail/id/3807511/ OZON.ru]
- ↑ [ruskino.ru/mov/239 ruskino.ru]
- ↑ [www.imdb.com/title/tt0155363/ratings IMDb]
Отрывок, характеризующий Пан или пропал (телесериал)
В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.
В столовой, громадно высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.
– Как я узнаю его всего тут! – сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
– У каждого своя Ахиллесова пятка, – продолжал князь Андрей. – С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться этой мелочности!]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.
В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
– Я рад, я рад, – проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. – Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
– Го, го! – сказал старик, оглядывая ее округленную талию. – Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами.
– Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, – сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
– La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleure les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] – говорила она, всё более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.
– Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
– Он у меня тактик великий! – сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
– Всё кажется хорошим, что было прежде, – сказал он, – а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
– Это кто тебе сказал? Кто сказал? – крикнул князь. – Суворов! – И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. – Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс кригс вурст шнапс рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс кригс вурст раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, – продолжал он, – вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый Йорк, в Америку, за французом Моро послали, – сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. – Чудеса!… Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…
– Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, – сказал князь Андрей, – только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё таки великий полководец!
– Михайла Иванович! – закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. – Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
– Как же, ваше сиятельство, – отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
– Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
– Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? – заключил он. – А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой то, где он показал себя?
– Это длинно было бы, – отвечал сын.
– Ступай же ты к Буонапарте своему. M lle Bourienne, voila encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [вот еще поклонник вашего холопского императора…] – закричал он отличным французским языком.
– Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. [Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.]
– «Dieu sait quand reviendra»… [Бог знает, вернется когда!] – пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из за стола.
Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
– Сomme c'est un homme d'esprit votre pere, – сказала она, – c'est a cause de cela peut etre qu'il me fait peur. [Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого то я и боюсь его.]
– Ax, он так добр! – сказала княжна.
Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.
В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, – может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.
– Мне сказали, что ты велел закладывать, – сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), – а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, – прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.
Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.
– А где Lise? – спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.
– Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andre! Que! tresor de femme vous avez, [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] – сказала она, усаживаясь на диван против брата. – Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.
Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.
– Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndre! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.
Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.
– Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, – сказал он.
– Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andre, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M lle Bourienne одна…
– Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, – сказал князь Андрей.
– О, нет! Она очень милая и добрая,а главное – жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна… Mon pere [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч – два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.
– Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? – вдруг спросил князь Андрей.
Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.
– МНЕ?… Мне?!… Мне тяжело?! – сказала она.
– Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, – сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.
– Ты всем хорош, Andre, но у тебя есть какая то гордость мысли, – сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, – и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме veneration, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек, как mon pere? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.
Брат недоверчиво покачал головой.
– Одно, что тяжело для меня, – я тебе по правде скажу, Andre, – это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.
– Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, – насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.
– Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andre, – сказала она робко после минуты молчания, – у меня к тебе есть большая просьба.
– Что, мой друг?
– Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, – сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что то.
Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.
– Ежели бы это и стоило мне большого труда… – как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.
– Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pere. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… – Она всё еще не доставала того, что держала, из ридикюля. – Так ты обещаешь мне?
– Конечно, в чем дело?
– Andre, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?
– Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… – сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. – Очень рад, право очень рад, мой друг, – прибавил он.
– Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, – сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы.
Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.
– Пожалуйста, Andre, для меня…
Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.
– Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]
Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.
– Так я тебе говорила, Andre, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, – начала она. – Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.
– Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это говоришь мне?
Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.
– Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили . И мне это грустно.
Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.
– Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…
Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.
– Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! – крикнул он камердинеру, – поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.
Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.
– Andre, si vous avez. la foi, vous vous seriez adresse a Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priere aurait ete exaucee. [Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]
– Да, разве это! – сказал князь Андрей. – Иди, Маша, я сейчас приду.
По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.
– Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у себя,] – сказала она, почему то краснея и опуская глаза.
Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав.
Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.
– Non, mais figurez vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait defier les annees… [Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами…] Xa, xa, xa, Marieie!
Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.
Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.
Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.
Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.
Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.
– Едешь? – И он опять стал писать.
– Пришел проститься.
– Целуй сюда, – он показал щеку, – спасибо, спасибо!
– За что вы меня благодарите?
– За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! – И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. – Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, – прибавил он.
– О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…
– Что врешь? Говори, что нужно.
– Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.
Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.
– Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, – говорил князь Андрей, видимо смущенный. – Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.
– Гм… гм… – проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. – Сделаю.
Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.
– Плохо дело, а?
– Что плохо, батюшка?
– Жена! – коротко и значительно сказал старый князь.
– Я не понимаю, – сказал князь Андрей.
– Да нечего делать, дружок, – сказал князь, – они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.
Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.
Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.
– Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь покоен, – говорил он отрывисто во время печатания.
Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.
– Слушай, – сказал он, – о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.
Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.
– Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь – вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.
Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.
– Всё исполню, батюшка, – сказал он.
– Ну, теперь прощай! – Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. – Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… – Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: – а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! – взвизгнул он.
– Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, – улыбаясь, сказал сын.
Старик замолчал.
– Еще я хотел просить вас, – продолжал князь Андрей, – ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.
– Жене не отдавать? – сказал старик и засмеялся.
Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что то дрогнуло в нижней части лица старого князя.
– Простились… ступай! – вдруг сказал он. – Ступай! – закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.
– Что такое, что? – спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.
Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.
– Ну, – сказал он, обратившись к жене.
И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «теперь проделывайте вы ваши штуки».
– Andre, deja! [Андрей, уже!] – сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.
Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.
Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.
– Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] – сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.
Княгиня лежала в кресле, m lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.
– Уехал? Ну и хорошо! – сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.
В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова.
11 го октября 1805 года один из только что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где нибудь в середине России.
С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.
Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол.
– Ну, батюшка Михайло Митрич, – обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), – досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных… А?
Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.
– И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.
– Что? – сказал командир.
В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.
Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел – в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.
