Полемика об именовании цветов

Полемика об именовании цветов — длительная научная полемика в этнолингвистике относительно причин теоретически и экспериментально обнаруженного явления, состоящего в том, что носители различных языков (или представители различных народов) используют различную цветовую номенклатуру. Впервые это явление было обнаружено Уильямом Гладстоном и описано им в 1858 году применительно к героям поэм древнегреческого поэта Гомера. Теория Гладстона о цветовом языке Гомера, согласно которой такое словоупотребление было вызвано анатомическими особенностями зрения древних греков, вызвала продолжительную дискуссию в XIX веке, однако была забыта в начале XX века. Внимание к ней было привлечено после выхода в 2011 году книги израильского лингвиста Гая Дойчера «Through the Language Glass» (русс. пер. «Сквозь зеркало языка», 2016). В историографии данной полемики выделяют два основных периода — до Первой мировой войны, когда этот вопрос исследовался преимущественно германскими лингвистами, и после 1969 года дискуссия возобновилась в контексте гипотезы лингвистической относительности.

Первый этап

Теория Гладстона

Основные положения

См. также: Studies on Homer and Homeric Age

Наблюдения Гладстона относительно восприятия и использования цветов у Гомера были изложены им в соответствующей главе III тома «Studies on Homer and Homeric Age» («Исследований о Гомере и его веке», далее «Исследований»). Согласно им, словарный запас Гомера, применяемый для описания цветов («винноцветное море»), был весьма ограничен, а его эпитеты, связанные с цветом, для современного читателя звучат очень странно. Гладстон делает следующие основные наблюдения относительно поэм Гомера:

• Их цветовой язык беден;
• Используется одно и то же слово для обозначения в том числе и различных по цвету предметов;
• Для обозначения цвета одних и тех же предметов используются совершенно различные эпитеты;
• Преобладают самые грубые цвета, в основном чёрный и белый, и существует тенденция сводить все остальные к оттенкам этих двух;
• Цветовые характеристики в описаниях встречаются существенно реже прочих.

Для доказательства этих тезисов Гладстон выписал все употреблённые Гомером прилагательные, имеющие отношение к цвету, и проанализировал все ситуации, в которых они использовались. Таких прилагательных он обнаружил 8 для основных цветов:λευκός белый, μέλᾱς чёрный, ξανθός жёлтый, ἐρῠθρός красный, πορθυρεoς фиолетовый, κυάνεος индиго (тёмно-синий) и два слова без прямого соответствия — φοῖνιξ (видимо, синоним для пурпурного) и πολιός. Ещё 13 слов было выявлено для цветовых эпитетов.

В результате этого анализа он заключает, что «орган цвета и его впечатления были лишь частично развиты у греков героической эпохи». В ответ на теорию эволюции Дарвина и Ламарка, в статье «The colour sense» (1877) Гладстон развивает свою теорию концепцией «обучения зрения», по которой как у художников зрение «тренируется» во время обучения, так это происходит в историческом масштабе у целых народов.

Критика и оценка

Несмотря на то, что бедность цветовых описаний античных авторов отмечалась ещё Жозефом Скалигером в 1577 году, а в XVIII веке о ней говорили филолог Фридрих Дёринг и писатель Иоганн Гёте, выводов об особенностях восприятия древних из этого не делалось. Несоответствию цветовых эпитетов, в том числе знаменитому «винноцветному морю», филологи предпочитали давать другие объяснения: от причудливости цветовых отражений света на закате или рассвете и наличия в воде красных водорослей, до особенностей образного мышления автора. Также высказывалось предположение, что некоторые вина южных регионов могут иметь синий цвет. Автор аналогичного гладстоновскому по размеру труда о Гомере шотландский филолог Джон Стюарт Блэки счёл в 1866 году цветовые метафоры в «Илиаде» вполне естественными, а все претензии к ним — надуманными.

По мнению современного этнолингвиста Нэнси Хикерсон, «Исследования» Гладстона стали первой работой в её науке. В многочисленных исторических обзорах на тему дебатов о цветовом восприятии и его связи с лингвистикой Гладстон традиционно указывается как первооткрыватель этой темы. При этом различные авторы по-разному характеризуют собственные взгляды Гладстона на данный предмет. Согласно американскому психологу Ричарду Вудворту (1910) их можно обозначить как биологический детерминизм, другие исследователи полагают, что он был ранним представителем культурализма в лингвистике, а придавшие новый импульс этим дебатам в контексте гипотезы лингвистической относительности Брент Берлин и Пол Кэй видели в Гладстоне предтечу эволюционизма. Некоторые учёные, например английский этнолингвист Уильям Риверс (1901) вообще отрицали какое-либо влияние Гладстона за пределами литературных комментариев.

Подробный разбор взглядов Гладстона содержится в работе Гая Дойчера (2011). Ряд положений Дойчера подверг критике английский лингвист Джеффри Сампсон.

Полемика в Германии

Книга Гладстона и теория Дарвина произвели глубокое впечатление на германских лингвистов. Август Шлейхер в книге «Die Darwinische Theorie und die Sprachwissenschaft» (1863) пишет, что «то, что Дарвин установил для видов животных и растений, применимо так же, как минимум в своих важнейших чертах, как языку». Началом нового направления в языкознании, «лингвистической археологии», считается доклад германского лингвиста Лазаря Гейгера «Ueber den Farbensinn der Urzeit und seine Entwicklung» на конференции в Франкфурте на Майне в сентябре 1867 года. В 1871 году этот доклад был издан на немецком языке. Целью своего исследования Гайгер поставил определение того, существует ли история у человеческого восприятия, развивалось ли оно в ходе эволюции. На основе анализа большого числа языков Гайгер развил гипотезу Гладстона, придав ей эволюционный характер. Он обратил внимание, что во многих древних текстах отсутствуют упоминания о синем цвете, а в самых старых из них нет в том числе и зелёного. В своём главном труде «Ursprung und Entwicklung der menschliehen Sprache und Vernunft» (1868—1872) он отмечает, что ни в Ведах, тысячи строк которых посвящёны событиям на небесах, ни в Библии, где небо упоминается 430 раз, он не нашёл указания на его цвет. В более древней Ригведе не встречается упоминания зелёного цвета. В ещё более древней литературе нет жёлтого, а в самой древней — красного. По его предположению, развитие человеческого разума может быть прослежено через историю языка, и универсальным законом является порядок появления в языках слов для обозначения цветов в порядке спектра. По Гейгеру, отсутствие слова для синего цвета означает неспособность его увидеть и, таким образом, малое количество слов для обозначения цвета у «примитивных» народов означает их психологическую неразвитость.

В 1877 году немецкий офтальмолог Гуго Магнус опубликовал основанную на идеях Лазаруса Гайгера работу «Die geschichtliche Entwickelung des Farbensinnes». Задавшись вопросом, каким образом примитивные народы, высокая чувствительность слуха и обоняния и острота зрения которых хорошо известна, могут не различать некоторые цвета, Магнус предположил, что существует разница между элементарной чувствительностью органа и его более продвинутыми функциями, такими как различение цветов или мелодий. По его предположению, эти функции приобретаются в ходе эволюции. Для оценки цветового восприятия он решил отказаться от традиционной цветовой номенклатуры, как результата позднейших эволюционных приобретений, введя вместо этого шкалу цветов по их цветовой интенсивности. К цветам высокой интенсивности были отнесены красный, оранжевый и жёлтый, к средней — зелёный, и низкой голубой и фиолетовый. Магнус постулировал также четыре стадии эволюции цветового восприятия: вначале люди воспринимали только красный цвет — по его мнению это был цвет с наибольшей энергией, затем сетчатка получила способность различать оранжевый от красного, поскольку эти два цвета уже не казались одинаково яркими. На третьей стадии стали выделяться цвета средней яркости, прежде всего зелёного, поскольку глаз смог отличать их от темноты и светло-зелёного и тёмно-жёлтого цветов. На последней стадии из общего восприятия темноты выделились низкоинтенсивные цвета. В своей следующей работе «Die Entwickelung des Farbensinnes» он уточнил свою теорию. Древнейшая оппозиция «красный/белый — тёмный» была связана с эпохой Ригведы, выделение жёлтого отнесено ко времени Гомера. То, что третья стадия во времена Гомера ещё не была завершена объясняет частую путаницу зелёного и синего цветов у этого автора. Здесь же Магнус обращает внимание на сообщение путешественника Адольфа Бастиана о путанице с синим и зелёным цветами у жителей Бирмы. В заключение Магнус высказывает предположение, что эволюция человеческого зрения продолжится, и в будущем для непосредственного восприятия станут доступны цвета ультрафиолетовой части спектра.

Сомнения в том, что подобные эволюционные изменения могли произойти в столь короткие сроки, высказали многие германские учёные. В ряде статей 1877—1878 годов своё несогласие высказал известный биолог Эрнст Краузе, отметивший, что цветовое зрение появилось уже у насекомых и низших позвоночных. Соответственно, маловероятно его отсутствие у даже самых низших человеческих рас. В предисловии к немецкому переводу книги о цветовом зрении английского популяризатора науки Гранта Аллена (1879), Краузе обвинил Магнуса в неправильном понимании теории Дарвина. Также Краузе сообщил об этой дискуссии непосредственно Чарлзу Дарвину, который заинтересовался этим вопросом. Магнус отверг эту критику (Farben und Schöpfung, 1877), отказавшись признавать эквивалентность зрения животных и человека, настаивая на том, что его теория не противоречит учению Дарвина. В такой интерпретации Краузе согласился с ним, признав истинным представление о появлении цветовых понятий в языке в соответствии с цветовым спектром. Сам Аллен также высказался против эволюционной теории цвета. Два его основных аргумента были следующими: во-первых, по его мнению, чувство цвета существовало задолго до Илиады и Книги Бытия, что подтверждается археологически; во-вторых, отчёты об обследовании диких племён Азии, Африки, Америки и островов Тихого океана свидетельствуют об абсолютной идентичности восприятий их представителей со всеми прочими людьми. Критикуя односторонний филологический подход Гладстона, Гайгера и Магнуса, Аллен утверждал, что восприятие всех людей априори должно быть одинаковым, и более тщательные исследования должны это сделать полностью очевидным. По Аллену, цветовая терминология развивается тогда, когда возникает потребность в различении предметов, в прочих отношениях неразличимых. Доступность красителей приводит к появлению абстрактной концепции цвета, а получение синего красителя чрезвычайно сложно.

Среди других учёных, принимавших участие в дискуссии о цвете можно указать Антона Марти, Рудольфа Хошеггера (Rudolf Hochegger), Германа Кона, Карла Вильгельма фон Ценендера и других.

Полевые исследования

Не отвечая на критику Аллена, Магнус решил перейти к полевой проверке своих предположений. Первоначальная методика была опробована им самим вместе с его учениками из университета из университета Бреслау. В 1877-1878 учебном году лейпцигский этнолог Эдуард Пехуэль-Лёше предложил ему начать масштабный проект при поддержке Музея народного искусства Лейпцига. Магнус связался со шведским физиологом Алариком Хольмгреном, который имел опыт исследования дальтонизма у саамов, для получения консультаций. Затем было изготовлено более 60 цветовых опросников для всех 5 населённых людьми континентов. В опросник были включены следующие цвета: белый, чёрный, красный, зелёный, жёлтый, коричневый, пурпурный, оранжевый и серый. Обследованию были подвергнуты первобытные племена, мало взаимодействовавшие с цивилизованным человечеством. Среди них были племена чаллам, сиу, Змеи, мака в Северной Америке; тамбукки, пондо, фингу, гаика, дамара, фульбе, мандинго, кробо в Африке; тода, кода, бадага, телугу, батта и олон в Азии, а также народы Австралии и Европы. Проанализировав полученные данные, Магнус был вынужден признать, что отсутствие точного термина для обозначения цвета не означает отсутствия соответствующей воспринимающей способности. Однако собранный материал позволил сделать несколько важных наблюдений, например, что некоторые народы не имеют абстрактного понятия о цвете, которые рассматривается как свойство поверхности или материала предмета. Не отказываясь от своей теории физиологической эволюции зрения, Магнус внёс в неё уточнение, предположив, что под влиянием внешних условий отдельные аспекты цветового чувства лучше обучились. Подтверждающим примером он считал случай африканского племени каффиров, у которых имеется 31 слово для обозначения цветов, большей частью относящихся к домашнему скоту, тогда как синий и зелёный объединены одним словом.

Новую теорию в начале XX века предложил английский антрополог Уильям Риверс на основе наблюдений над египетскими крестьянами, папуасами островов Торресова пролива, носителями языков шолага, урали и тода в Индии. В языках папуасов он обнаружил как раннюю стадию с выделением только белого, чёрного и красного цветов, так и продвинутую с различением зелёного и синего. Также Риверс обнаружил в нескольких языках полное отсутствие цветовой номенклатуры — вместо указания цвета люди говорили о том, что некоторый предмет подобен какому-то другому. При этом Риверс был сторонником теории о более низкой цветовой чувствительности к цвету первобытных племён, и связывал её именно с их примитивностью и цветом их кожи: «островитянин с острова Мюррей отличается от англичанина в двух важных аспектах: он более примитивен и более пигментирован, и его нечувствительность к синему цвету может быть следствием либо его примитивности, либо его пигментированности». Согласно Роберту Вудворту (1910), мнение Риверса было вполне обоснованным, поскольку наблюдаемое им явление могло быть связано с тем, что механизм действия сетчатки связан с пигментацией, а жёлтое пятно сетчатки само окрашено. При этом, однако, уже существовала достаточно развития теория цветового зрения, в том числе Кристины Лэдд-Франклин о разных типах колбочек (1892).

См. также

• психология восприятия цвета
  • Феномен синего или белого платья
• имя цвета

Примечания

Комментарии

Источники и использованная литература

Литература

на английском языке

• Deutscher, G. Through the language glass: why the world looks different in other languages. — New York: Metropolitan Books/Henry Holt & Company, 2010. — 304 p. — ISBN 978-0-8050-8195-4.
• Geiger L. [archive.org/details/contributionstoh00geig Contributions to the history of the development of the human race : lectures and dissertations]. — Boston, 1880. — 156 p.
• Gladstone W. E. [books.google.ru/books?id=rt5FAQAAMAAJ&printsec=frontcover Studies on Homer and the Homeric Age]. — Oxford: Uniiversity Press, 1858. — Bd. III. — 616 p.
• Hickerson N. P. [www.jstor.org/stable/3629814 Gladstone's Ethnolinguistics: The Language of Experience in the Nineteenth Century] // Journal of Anthropological Research. — 1983. — Vol. 39, № 1. — P. 26-41.</span>
• Sampson G. Gladstone as linguist // Journal of Literary Semantics. — 2013. — Т. 42. — P. 1 – 29. — DOI:10.1515/jls-2013-0001.</span>
• Saunders B. The Debate about Colour Naming in 19th Century German Philology. — 2007. — ISBN 978 90 5867 600 9.
• Schöntag R., Schäfer-Prieß B. Color term research of Hugo Magnus // Anthropology of Color. — 2007. — P. 107-124.</span>
• Woodworth R. S. The puzzle of color vocabularies // Psychological Bulletin. — 1910. — Vol. 7(10). — P. 325-334. — DOI:10.1037/h0071190.</span>

на немецком языке

• Magnus H. [archive.org/details/diegeschichtlich00magn Die geschichtliche Entwickelung des Farbensinnes]. — Leipzig, 1877. — 56 p.
• Orsucci A. [www.degruyter.com/view/j/niet.1993.22.issue-1/9783110244410.243/9783110244410.243.xml Die geschichtliche entwicklung Des farbensinns und die „linguistische archäologie” Von L. Geiger und H. Magnus: Ein kommentar zum aphorismus 426 Von morgenröthe] // Nietzsche-Studien. — 2010. — Vol. 22. — P. 243–256. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=1613-0790&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 1613-0790]. — DOI:10.1515/9783110244410.243.</span>

Отрывок, характеризующий Полемика об именовании цветов

Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
– Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.
– Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
– Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.
Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:
«Ваш сын, – писал он, – надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».
В штабе Кутузова, между товарищами сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации.
Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.
Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.
– Ну, что, князь? – спросил Козловский.
– Приказано составить записку, почему нейдем вперед.
– А почему?
Князь Андрей пожал плечами.
– Нет известия от Мака? – спросил Козловский.
– Нет.
– Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.
– Вероятно, – сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии Терезии на шее. Князь Андрей остановился.
– Генерал аншеф Кутузов? – быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета.
– Генерал аншеф занят, – сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. – Как прикажете доложить?
Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.
– Генерал аншеф занят, – спокойно повторил Козловский.
Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову.
– Vous voyez le malheureux Mack, [Вы видите несчастного Мака.] – проговорил он сорвавшимся голосом.
Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.
Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем.
Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.
Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова.
Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя.
Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда, чему то смеялись.
– Что ты так мрачен? – спросил Несвицкий, заметив бледное с блестящими глазами лицо князя Андрея.
– Веселиться нечему, – отвечал Болконский.
В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:
– Идут!… идут!… посторонитесь, дорогу! пожалуйста дорогу!
Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать.
– Ваше превосходительство, – сказал он по немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. – Имею честь поздравить.
Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.
Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.
– Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем здоров,только немного тут зашибся, – прибавил он,сияя улыбкой и указывая на свою голову.
Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.
– Gott, wie naiv! [Боже мой, как он прост!] – сказал он сердито, отойдя несколько шагов.
Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.
– Если вы, милостивый государь, – заговорил он пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, – хотите быть шутом , то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.
Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.
– Что ж, я поздравил только, – сказал Жерков.
– Я не шучу с вами, извольте молчать! – крикнул Болконский и, взяв за руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова, не находившего, что ответить.
– Ну, что ты, братец, – успокоивая сказал Несвицкий.
– Как что? – заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. – Да ты пойми, что мы, или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела. Quarante milles hommes massacres et l'ario mee de nos allies detruite, et vous trouvez la le mot pour rire, – сказал он, как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение. – C'est bien pour un garcon de rien, comme cet individu, dont vous avez fait un ami, mais pas pour vous, pas pour vous. [Сорок тысяч человек погибло и союзная нам армия уничтожена, а вы можете при этом шутить. Это простительно ничтожному мальчишке, как вот этот господин, которого вы сделали себе другом, но не вам, не вам.] Мальчишкам только можно так забавляться, – сказал князь Андрей по русски, выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще слышать его.
Он подождал, не ответит ли что корнет. Но корнет повернулся и вышел из коридора.


Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау. Эскадрон, в котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой деревне Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая квартира в деревне. Юнкер Ростов с тех самых пор, как он догнал полк в Польше, жил вместе с эскадронным командиром.
11 октября, в тот самый день, когда в главной квартире всё было поднято на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная жизнь спокойно шла по старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще не приходил домой, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки. Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким, молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового.
– А, Бондаренко, друг сердечный, – проговорил он бросившемуся стремглав к его лошади гусару. – Выводи, дружок, – сказал он с тою братскою, веселою нежностию, с которою обращаются со всеми хорошие молодые люди, когда они счастливы.
– Слушаю, ваше сиятельство, – отвечал хохол, встряхивая весело головой.
– Смотри же, выводи хорошенько!
Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже перекинул поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку, и что услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и остановился на крыльце.
«Славно! Такая будет лошадь!» сказал он сам себе и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: «Schon, gut Morgen! Schon, gut Morgen!» [Прекрасно, доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.
– Schon fleissig! [Уже за работой!] – сказал Ростов всё с тою же радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. – Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [Ура Австрийцы! Ура Русские! Император Александр ура!] – обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем хозяином.
Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул
колпак и, взмахнув им над головой, закричал:
– Und die ganze Welt hoch! [И весь свет ура!]
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись – немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
– Что барин? – спросил он у Лаврушки, известного всему полку плута лакея Денисова.
– С вечера не бывали. Верно, проигрались, – отвечал Лаврушка. – Уж я знаю, коли выиграют, рано придут хвастаться, а коли до утра нет, значит, продулись, – сердитые придут. Кофею прикажете?
– Давай, давай.
Через 10 минут Лаврушка принес кофею. Идут! – сказал он, – теперь беда. – Ростов заглянул в окно и увидал возвращающегося домой Денисова. Денисов был маленький человек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмоченными усами и волосами. На нем был расстегнутый ментик, спущенные в складках широкие чикчиры, и на затылке была надета смятая гусарская шапочка. Он мрачно, опустив голову, приближался к крыльцу.
– Лавг'ушка, – закричал он громко и сердито. – Ну, снимай, болван!
– Да я и так снимаю, – отвечал голос Лаврушки.
– А! ты уж встал, – сказал Денисов, входя в комнату.
– Давно, – сказал Ростов, – я уже за сеном сходил и фрейлен Матильда видел.
– Вот как! А я пг'одулся, бг'ат, вчег'а, как сукин сын! – закричал Денисов, не выговаривая р . – Такого несчастия! Такого несчастия! Как ты уехал, так и пошло. Эй, чаю!