Андалал

Андалалское вольное общество — группа селений в центральной горной части нынешнего Дагестана, одна из областей расселения аварцев. Входившие в общество селения управлялись местными советами старейшин. Селения объединяли свои силы в борьбе против вторжений.

История

В 1741 году правитель Персии Надир-шах со 100-тысячной армией вторгся в пределы Дагестана. К сентябрю этого же года весь Дагестан уже находился в руках персов, «единственной непокоренной цитаделью Дагестана осталась Авария».

В связи с нависшей угрозой был созван совет старейшин Андалала, на котором было принято решение дать отпор захватчикам. Андалалскому кадию Пир-Мухаммаду было поручено организовать и возглавить ополчение.

В конце сентября персы вошли на территорию Андалала. Пир-Мухаммад обратился с посланием о поддержке ко всем аварским обществам, откуда вскоре пришла помощь. Также к шаху были направлены парламентарии, с целью уговорить его не вести ненужную войну. Дело кончилось их казнью. После этого Пир-Мухаммад сказал: «Теперь между нами не может быть мира. Пока рассудок наш не помутится, будем воевать и уничтожим вторгшегося врага». Когда Надир-шах «достиг горы над селением Чох Андалалского магала, аварцы сразились с ним» и нанесли ему сокрушительное поражение. Шах был вынужден бежать, потеряв в Аварии большую часть своего войска.

В годы Кавказской войны андалалские аулы находились на стороне Шамиля. Писатель и участник кавказских войн Я. Н. Костенецкий, во время Аварской карательной экспедиции 1837 года, так описывал андалалцев:

Несмотря на то, что я уже, пригляделся к атлетическим формам дагестанцев, здешние жители в особенности поразили меня своим ростом и дородством: в сравнении с ними мы казались просто пигмеями. С косматою черною буркой на одном плече, в высокой шапке, в длинным ружьем в руках, кинжалом и пистолетом за поясом, и ко всему этому круглая черная борода, нависшие брови, орлиный нос и аварские глаза: это просто бандиты, перед которыми испанские или итальянские разбойники показались бы мальчишками, и я уверен, что в цветущие времена мелодрамы такая группа, выведенная на сцену, произвела бы самый убийственный эффект.

В 1877 году на территории Андалала, как и во всем Дагестане, вспыхнуло восстание. Его возглавил андалалец Мухаммад-Хаджи, который был признан четвертым имамом Дагестана. К концу 1877 года восстание пошло на спад. В ноябре пало последнее убежище повстанцев — село Согратль. Согратль был полностью сожжён, также была взорвана Джума-мечеть. Мухаммад-Хаджи и его активные сподвижники были арестованы и публично повешены в местности Анада, вблизи Согратля, на глазах согнанного по этому случаю огромного количества народа.

Примечания

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Отрывок, характеризующий Андалал

Михаил Иваныч подошел к плану, и князь, поговорив с ним о плане новой постройки, сердито взглянув на княжну Марью и Десаля, ушел к себе.
Княжна Марья видела смущенный и удивленный взгляд Десаля, устремленный на ее отца, заметила его молчание и была поражена тем, что отец забыл письмо сына на столе в гостиной; но она боялась не только говорить и расспрашивать Десаля о причине его смущения и молчания, но боялась и думать об этом.
Ввечеру Михаил Иваныч, присланный от князя, пришел к княжне Марье за письмом князя Андрея, которое забыто было в гостиной. Княжна Марья подала письмо. Хотя ей это и неприятно было, она позволила себе спросить у Михаила Иваныча, что делает ее отец.
– Всё хлопочут, – с почтительно насмешливой улыбкой, которая заставила побледнеть княжну Марью, сказал Михаил Иваныч. – Очень беспокоятся насчет нового корпуса. Читали немножко, а теперь, – понизив голос, сказал Михаил Иваныч, – у бюра, должно, завещанием занялись. (В последнее время одно из любимых занятий князя было занятие над бумагами, которые должны были остаться после его смерти и которые он называл завещанием.)
– А Алпатыча посылают в Смоленск? – спросила княжна Марья.
– Как же с, уж он давно ждет.


Когда Михаил Иваныч вернулся с письмом в кабинет, князь в очках, с абажуром на глазах и на свече, сидел у открытого бюро, с бумагами в далеко отставленной руке, и в несколько торжественной позе читал свои бумаги (ремарки, как он называл), которые должны были быть доставлены государю после его смерти.
Когда Михаил Иваныч вошел, у него в глазах стояли слезы воспоминания о том времени, когда он писал то, что читал теперь. Он взял из рук Михаила Иваныча письмо, положил в карман, уложил бумаги и позвал уже давно дожидавшегося Алпатыча.
На листочке бумаги у него было записано то, что нужно было в Смоленске, и он, ходя по комнате мимо дожидавшегося у двери Алпатыча, стал отдавать приказания.
– Первое, бумаги почтовой, слышишь, восемь дестей, вот по образцу; золотообрезной… образчик, чтобы непременно по нем была; лаку, сургучу – по записке Михаила Иваныча.
Он походил по комнате и заглянул в памятную записку.
– Потом губернатору лично письмо отдать о записи.
Потом были нужны задвижки к дверям новой постройки, непременно такого фасона, которые выдумал сам князь. Потом ящик переплетный надо было заказать для укладки завещания.
Отдача приказаний Алпатычу продолжалась более двух часов. Князь все не отпускал его. Он сел, задумался и, закрыв глаза, задремал. Алпатыч пошевелился.
– Ну, ступай, ступай; ежели что нужно, я пришлю.
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.
Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».