Античная романизация

Романизация (лат. Romanus римский, романский, романизированный) — процесс античной аккультурации и ассимиляции, выразившийся в усвоении народно-латинского языка и основных элементов романской культуры значительным количеством неиталийских народов, населявших провинции древней Римской империи и другие подчинённые ей регионы. Наиболее глубокой была романизация областей, близких самой Италии и Лациуму по климату и географически. В Средиземноморье это Италия, Иберия, Галлия (особенно южная), Реция, Сицилия, Сардиния, Корсика, Балеарские острова, Дакия. В этих регионах до настоящего времени проживают романские народы (испанцы, итальянцы, французы, молдаване и др.) и сохраняются романские языки (испанский, французский, итальянский, румыно-молдавский и др.)

История

Процесс романизации шел очень быстро в Средиземноморье (Италия, Иберия, Провансе — Окситания). В более северных и периферийных регионах он был затруднён в силу удалённости, слабого притока колонистов из Италии и войн с соседними и/или автохтонными народами (кельты, германцы, иллирийцы). К примеру, в ряде мест романская речь и культура исчезла под натиском других народов (Паннония, Иллирия, прирейнская Германия, страны Магриба). Так, романскому языку и культуре в античной Британии не удалось закрепиться из-за германских нашествий, хотя на юге и юго-востоке Британии, где население уже было знакомо с римскими товарами и римским образом жизни, романизация была заметна, но так и не затронула широкие слои населения. Здесь было довольно много центров городского типа, появились римские виллы. В других же регионах, особенно на севере и востоке сохранялись кельтские обычаи и традиционная социальная структура. В III в. Британия переживала период относительного благополучия, а IV в. часто именуется как «золотой век Римской Британии». Однако, вскоре она стала объектом нового нашествия — со стороны германских племен англов и саксов. Римская культура на юге исчезла, а на востоке и севере вновь возродились кельтские традиции, хотя классическая латынь продолжала употребляться в узком кругу богословов и летописцев.

Отрывок, характеризующий Античная романизация

С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.