Гамбино, Карло

Карло Гамбино
итал. Carlo Gambino
Прозвище	Дон Карло, Крестный отец
Дата рождения:	24 августа 1902(1902-08-24)
Место рождения:	Италия Италия, Сицилия Сицилия, Каккамо
Гражданство:	Италия Италия
Дата смерти:	15 октября 1976(1976-10-15) (74 года)
Место смерти:	США США, Бруклин, Нью-Йорк
Причина смерти:	Сердечный приступ
Принадлежность:	Босс преступной семьи Гамбино
Преступления
Преступления:	Рэкет, бутлегерство
Период совершения:	1922—1976
Регион совершения:	США США

Карло «Дон Карло» Гамбино (англ. Carlo «Don Carlo» Gambino, род. 24 августа 1902 года в Каккамо, Сицилия, Италия — умер 15 октября 1976 года в Бруклине, Нью-Йорк, США) — американский мафиози сицилийского происхождения, ставший боссом одной из «Пяти семей» итало-американской мафии Нью-Йорка, названной в его честь «Семья Гамбино». После конференции боссов мафии в Аппалачине 14 ноября 1957 года захватил контроль над т.н. Комиссией Коза Ностра в США. Гамбино был известен своей сдержанностью и скрытностью. Проведя 22 месяца в тюрьме (1938—1939), Гамбино сумел в дальнейшем избегать наказания за свою противозаконную деятельность и умер в собственной постели от сердечного приступа в возрасте 74 лет.

Ранняя жизнь

Карло Гамбино родился 24 августа 1902 года в местечке Каккамо, Палермо, Сицилия. Он происходил из семьи принадлежавшей к «Достопочтенному обществу» (англ. Honored Society, итал. Onorata Società), как в то время называлась сицилийская мафия. В 1921 году Гамбино нелегально приехал в США и поселился в Бруклине с помощью переехавших туда ранее своих двоюродных братьев Кастеллано. Позже Карло поспособствовал переезду за океан своих братьев. В Соединенных Штатах Гамбино сразу вовлекается в преступную деятельность и уже в 19 лет становится членом «Коза Ностры», присоединившись к одной из самых больших преступных семей Нью-Йорка во главе с Сальваторе «Тото» д'Аквилло (англ. Salvatore «Toto» D'Aquila). В эту же группировку входил дядя Карло, гангстер Джузеппе Кастеллано.

Будучи членом «Коза Ностры» Гамбино близко сошёлся с «младотурками», группой молодых американизированных итало-американцев, недовольных «усатыми Питами», как называли лидеров мафии старого поколения. Младотурки не желали жить по старым, заведённым ещё на Сицилии, традициям, были недовольны распределением власти и доходов в тогдашних криминальных «семьях», а также считали необходимым сотрудничать с итало-американцами несицилийского происхождения и еврейской мафией. Помимо самого Карло в группу «младотурок» входили такие известные впоследствии боссы мафии как Чарли «Лаки» Лучано, Фрэнк Костелло, Альберт «Безумный шляпник» Анастазия, Фрэнк «Чех» Скализе, Сеттимо «Большой Сэм» Аккарди, Томми «Трёхпалый Браун» Луккезе, Джо Адонис, Вито Дженовезе, Мейер Лански, Бенджамин «Багси» Сигел и Арнольд «Мозг» Ротштейн. Все они занимались ограблениями, кражами, незаконными азартными играми, а в начале 1920-х годов после введения в США сухого закона обратились к бутлегерству.

В 1930 году Гамбино был арестован по обвинению в воровстве, но сумел избежать наказания.

Война «Кастелламарезе»

В 1920-х самыми крупными авторитетами криминального мира Нью-Йорка считались Сальваторе Маранцано и Джо «Босс» Массерия, соперничество между которыми привело к знаменитой «Войне Кастелламарезе». Война продолжалась почти четыре года и привела к многочисленным жертвам, что вызвало обеспокоенность «младотурок», которым приходилось воевать друг против друга. Понимая, что продолжение войны повлечёт за собой упадок итало-американской мафии, которую обойдут по своему влиянию еврейские и ирландские гангстеры, Гамбино и другие «младотурки» решили положить конец войне Кастелламарезе и сформировать «Национальный преступный синдикат» (англ. National Crime Syndicate), который должен был включить в себя всех итальянцев, независимо от их происхождения, а также еврейские банды. 15 апреля 1931 года Лучано заманил Массерию в ресторан Nuova Tammaro на Кони-Айленде, где его расстреляли Анастазия, Адонис, Дженовезе и Сигел. После этого Маранцано провозгласил самого себя Боссом Боссов. С его позволения лидером будущей семьи Гамбино стал Винсент Мангано, влиятельный мафиози старой школы, сделавший Гамбино своим капореджиме. Так закончилась война Кастелламмарезе.

Семья Мангано

Впрочем «младотурки» не собирались останавливаться. 10 сентября 1931 года они убили и Маранцано. Вскоре после смерти Маранцано по инициативе Лучано боссы пяти самых крупных и влиятельных «семей» итало-американской мафии, «контролирующих» Нью-Йорк, Винсент Мангано, Лаки Лучано, Джо Бонанно, Джо Профачи и Том Гальяно учредили Комиссию — совет, который был призван мирно решать конфликты между бандами с целью избежать в будущем войн подобных Кастелламарезе.

В 1932 году, дождавшись мирных времён, 30-летний Гамбино женился на своей двоюродной сестре, Екатерине Кастеллано. Вдвоём они вырастили трёх сыновей и дочь. Гамбино стал главным добытчиком в «семье» Мангано. Его деятельность включала ростовщичество, незаконные азартные игры и крышевание бизнеса. Несмотря на своё положение и доходы, Гамбино продолжает жить скромно и по возможности незаметно, владея скромным домом в Бруклине. Единственным реальным свидетельством тщеславия Карло был номерной знак его автомобиля Buick, CG1.

В 1938 году Карло Гамбино был арестован по обвинению в неуплате налогов от продажи спиртного и 23 мая 1939 года был приговорён к тюремному заключению на срок 22 месяца и уплате штрафа $2500.

Винсент Мангано возглавлял семью в течение 20 лет. Он был мафиози старой школы наподобие Массерии и Маранцано и «младотурки» терпели его лишь из-за близких и прочных связей с Эмилем Камардой, влиятельным вице-президентом Международной ассоциации докеров, что позволяло «семье» контролировать порты Нью-Йорка и Бруклина. Также Мангано и Камарда вместе создали Городской демократический клуб, якобы с целью пропаганды базовых американских ценностей, но в действительности ставший прикрытием «Корпорации Убийств», группы наёмных убийц, исполнявших за деньги заказы итало-американских преступных семей. Помимо наёмных убийств и контроля за портами семья промышляла вымогательствами, рэкетом профсоюзов, незаконными азартными играми, включающими в себя ипподромные, «номера» и подпольные лотереи. Самыми влиятельными в семье в этот период становятся брат Винсента Фил Мангано, «заместитель» босса Альберт Анастазия, Карло Гамбино и его шурин Пол Кастеллано.

Постепенно отношения Анастазии и Мангано испортились настолько, что они не могли находиться в одном помещении. Тем не менее они уживались в одном клане целых двадцать лет. 19 апреля 1951 года в болотистой местности бруклинского залива Шипсхэд был найден мёртвым Фил Мангано. Примерно в это же время пропал без вести и сам глава клана, Винсент Мангано. Его исчезновение так и осталось загадкой. Предполагалось, что оба брата были убиты Анастазией, но доказательств не удалось найти ни полиции, ни мафии. Зато Анастазии при помощи своего друга Фрэнка Костелло удалось убедить руководителей других семей, что Винсент Мангано собирался его убить. В результате Комиссия согласилась признать Анастазию новым боссом семьи. После этого Гамбино становится младшим боссом, а его двоюродный брат и шурин Пол Кастеллано принял на себя в качестве капореджиме прежнюю команду Гамбино.

Семья Анастазии

При новом боссе доходы семьи выросли, но многие мафиози, в том числе из других семей были озабочены характером и агрессивным поведением Анастазии, одно из прозвищ которого было «Безумный шляпник». Эти сомнения усилились в 1952 году, когда он приказал убить молодого помощника портного из Бруклина Арнольда Шустера, после того как тот рассказал по телевидению о своей роли в качестве основного свидетеля по делу известного грабителя банков Уилли Саттона. Анастазия не знал лично ни Саттона, ни Шустера, но его ненависть к «стукачам» была настолько велика, что он нарушил одно из правил мафии, запрещавшее убийства посторонних. Убийство вызвало ненужное общественное внимание к делам мафии и позволило Вито Дженовезе, давно недовольным Анастазией, назвать того большой угрозой для общего бизнеса. Лучано и Костелло были согласны с этим, но не могли допустить устранения Анастазии, так как нуждались в нём как в союзнике против Вито и его амбиций. Дженовезе, желая возглавить семью Костелло, тайно договорился о совместных действиях с Карло Гамбино, который, в свою очередь привлёк к союзу Джо Профачи.

25 октября 1957 года Анастазия был расстрелян в парикмахерской отеля «Парк Шератон» (ныне «Парк Централ отель») на 56-й Западной улице. Личности нападавших так и не были установлены, но считалось, что убийство совершили по заказу Карло Гамбино, который через Джо Профачи поручил его одному из братьев Галло, Джозефу по прозвищу «Дикий Джо». Однако, журналист Джерри Капечи утверждает, что убийство было совершено хоть и по заказу Карло Гамбино, но не Джо Галло, а Джозефом «Джо Блондином» Биондо, нанявшим для этого Стивена Граммаута, Стивена Армоне и Арнольда Виттенбурга, торговавших героином в Нижнем Ист Сайде. После смерти Анастазии его бывший заместитель Карло Гамбино взял в свои руки бразды правления над семьей, которая с тех пор носит его имя. Биондо стал заместителем босса и оставался им вплоть до своей смерти в 1966 году. Граммаута в конечном итоге стал капореджимо в 90-е годы.

Гамбино и Дженовезе

После совместного устранения Анастазии Дженовезе считал, что Гамбино якобы в долгу перед ним и должен помочь ему стать во главе всех семей мафии. Однако Гамбино, обеспокоенный желанием Вито во что бы то ни стало стать Боссом боссов предпочёл тайно встать на сторону Костелло, Лучано и Лански в их борьбе против Дженовезе. В 1959 году Дженовезе был арестован в Атланте местной полицией, ФБР и Бюро по контролю за продажей алкоголя, табачных изделий и огнестрельного оружия. Он был осуждён за продажу героина к 15 годам заключения в федеральной исправительно колонии Атланты, где он и скончался в 1969 году. Главным свидетелем по делу Дженовезе стал мелкий пуэрто-риканский наркодилер. Лишь позднее стало известно, что сделка на которой попался Дженовезе была организована Карло Гамбино, который заплатил наркодилеру $100 000 за организацию ловушки и дачу показаний в суде.

Семья Гамбино

Под руководством Гамбино семья стала процветать и расширять сферы влияния. Создаются новые «команды» в Нью-Йорке, Чикаго, Лос-Анджелесе, Майами, Бостоне, Сан-Франциско и Лас-Вегасе. Гамбино возвращают себе полный контроль над Манхэттеном и захватывают крайне выгодный бизнес по сбору и вывозу мусора во всех пяти районах города. Добившись назначения своего капо Энтони Скотто президентом профсоюза докеров Бруклина, Карло усиливает контроль семьи за бруклинским портом. В то же время считая контрабанду героина и кокаина высокоприбыльной, но слишком опасной, а также привлекающей излишнее внимание властей и общества Гамбино запретил членам семьи торговать наркотиками, объявив своим приниципом «Продай и умри» (англ. Deal and Die).

В 1962 году Карло Гамбино при поддержке Костелло и Лучано становится главой Комиссии. В том же году, желая укрепить свои связи с семьёй Луккезе, он женил своего старшего сына Томаса на дочери босса Томми Луккезе, Фрэнсис. На свадьбе присутствовало более 1000 гостей, родственников, друзей и «наших друзей». По слухам Гамбино лично дал Луккезе $30000 в качестве «приветственного подарка». Вместе с семьёй Луккезе Гамбино берут под свой контроль Международный аэропорт имени Джона Кеннеди.

В 1960-х годах семья Гамбино включала около 30 «команд», насчитывающих около 500 солдат (по другим источникам 700 или 800). Ежегодный доход семьи оценивался в $500 млн.

Банановая война (1962-1967)

В начале 1960-х Карло Гамбино при поддержке семей Дженовезе и Луккезе добился, чтобы босс мафии Джо Профачи ушёл со своего поста. Новым главой семьи Профачи стал его заместитель Джозеф Мальоко. Опасаясь за своё будущее в 1962 году Мальоко поддался уговорам другого босса, Джо Бонанно, и вступил с ним в сговор с целью устранения Гамбино, Луккезе, а также боссов мафии Лос-Анджелеса и Буффало. Непосредственным исполнителем должен был стать капо семьи Профачи Джо Коломбо, однако тот предпочёл стать на сторону Гамбино. В результате Комиссия заставила Мальоко уплатить штраф $50000 и сложить с себя полномочия главы семьи, передав их Коломбо. Многие считали, что реально семьёй Коломбо в то время руководил Карло Гамбино.

В отличие от своего союзника Мальоко, Бонанно не собирался сдаваться и отказался явиться на заседание Комиссии. В ответ её члены решили, что он больше не заслуживает доверия и поставили во главе семьи капо Гаспара ДиГрегорио. После этого в семье произошёл раскол, получивший в прессе название «Бананового» (англ. The Banana Split), вылившийся в ожесточённую войну между соратниками Джо Бонанно и его сына Сальваторе с одной стороны и сторонниками ДиГрегорио. В 1967 году у Джо Бонанно случился инсульт и он был вынужден отойти от дел. Хотя и не сразу, но постепенно стычки сошли на «нет» и семья воссоединилась под руководством нового босса, Пола Скьячча, сменившего неоправдавшего надежд Комиссии ДиГрегорио.

Эра Гамбино

В конце 1960-х годов Карло Гамбино становится наиболее могущественным лидером «Пяти Семей». Этому способствовали как успешное окончание «Банановой войны» и устранение Джо Бонанно, так и смерть в том же 1967 году Луккезе от рака мозга. Его преемником стал Кармайн Трумунти, которого считали марионеткой Карло Гамбино. В 1972 году был убит босс семьи Дженовезе Томас «Томми Райан» Эболи, который, якобы задолжал Гамбино 4 миллиона долларов за наркотики. Как говорят, новый глава Семьи Фрэнк «Фунци» Тиери был избран на свой пост во многом благодаря Карло Гамбино. Таким образом последний не только руководил собственным кланом, но и имел существенное влияние на остальные «семьи».

В 70-х Гамбино стал всё чаще испытывать проблемы со здоровьем, и всё больше времени проводил в личном особняке на Лонг-Айленде. Однако он по-прежнему руководил как своим кланом, так и другими семьями Нью-Йорка. В конце жизни он назначил своим преемником двоюродного брата и шурина Пола Кастеллано, несмотря на то, что большинство членов семьи полагали, что новым боссом должен был стать Аниелло Деллакроче.

Карло Гамбино скончался у себя дома в Бруклине 15 октября 1976 года от сердечного приступа, во время просмотра телевизора. Он был похоронен на кладбище Сент-Джонс в нью-йоркском районе Куинс. Его похороны, как говорили, собрали не менее 2000 человек, включая сотрудников полиции, судей и политиков.

Семья

Карло Гамбино был женат на своей двоюродной сестре Екатерине Кастеллано. У него были три сына, Томас, Джозеф и Чарльз, и дочь Филлис Синатра. У Карло было два брата, Гаспаре Гамбино, который никогда не был связан с мафией, и Паоло Гамбино, ставший у брата капореджиме, а также много двоюродных братьев и сестёр в США и Сицилии. Одна из них, Мария Гамбино, стала женой Сальваторе Биондо, родственника Джозеф «Блондина» Биондо.

Карло Гамбино в искусстве

• В 1996 году Марк Лоуренс сыграл Карло Гамбино в телевизионном фильме «Готти».
• Утверждают, что именно жизнь Карло Гамбино, одно из прозвищ которого было «Крёстный отец», повлияла на Марио Пьюзо, автора знаменитого романа «Крёстный отец».
• Семья Гамбино упоминается в фильме Мартина Скорсезе «Славные парни» (когда Томми Девито — играет Джо Пеши — приводят принимать в семью Гамбино и убивают).

Ссылки

• [foia.fbi.gov/foiaindex/gambino.htm Federal Bureau of Investigation — Freedom of Information Privacy Act] (англ.)
• [www.trutv.com/library/crime/gangsters_outlaws/family_epics/gambino/1.html The Gambino Crime Family — Crime Library] (англ.)
• [www.trutv.com/library/crime/gangsters_outlaws/mob_bosses/the_godfather/3.html Fact and Fiction in The Godfather movie Crime Library — Crime Library] (англ.)
• [www.thelaborers.net/lexisnexis/articles/verdict_is_termed_a_blow_to_the.htm Verdict Is Termed A Blow To The Mafia] (англ.)
• [select.nytimes.com/gst/abstract.html?res=FA0F16F8355A1A7493C5A8178BD95F428785F9 The New York Times: Hundreds at rites for Carlo Gambino; Police Snap Photos of the Visitor] (англ.)
• [select.nytimes.com/gst/abstract.html?res=FA0E16FE345C14738DDDAC0894DD405B878AF1D3 The New York Times: Gambino facing loss of his bail; Forfeiture of $100,000 Is Ordered]

Отрывок, характеризующий Гамбино, Карло

– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.
«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться? – в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.
– Ежели выйдет этот пасьянс, – говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, – ежели выйдет, то значит… что значит?.. – Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.
– Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, – договорил себе Пьер. – Войдите, войдите, – прибавил он, обращаясь к княжие.
(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)
– Простите, mon cousin, что я пришла к вам, – сказала она укоризненно взволнованным голосом. – Ведь надо наконец на что нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?
– Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, – сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.
– Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, – сказала княжна, – прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.
– Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…
– Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…
– Да я сделаю, я сейчас прикажу.
Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что то шепча, присела на стул.
– Но вам это неправильно доносят, – сказал Пьер. – В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… – Пьер показал княжне афишки. – Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.
– Ах, этот ваш граф, – с злобой заговорила княжна, – это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по французски заговорила…
– Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, – сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.
Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего то ужасного.
На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.
– Ну, продайте, – говорил он. – Что ж делать, я не могу отказаться теперь!
Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.
В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:
«Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d'hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l'en prevenir. Je l'ai instruit de la chose.
Recommandez, je vous prie, a Leppich d'etre bien attentif sur l'endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le general en chef».
[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы предупредить его.
Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал свои движения с движениями главнокомандующего.]
Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.
– Что это? Кто? За что? – спрашивал он. Но вниманье толпы – чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках – так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, – для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.
– Повар чей то княжеский…
– Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, – сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.
Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:
– Что прикажете?
– Куда ж ты едешь? – крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.
– К главнокомандующему приказали, – отвечал кучер.
– Дурак! скотина! – закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. – Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, – про себя проговорил Пьер.
Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.
Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.
24 го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24 го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.
Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.
В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, – чувство необходимости предпринять что то и пожертвовать чем то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.


24 го было сражение при Шевардинском редуте, 25 го не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26 го произошло Бородинское сражение.
Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно было быть – для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял это сражение.
Ежели бы полководцы руководились разумными причинами, казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову, что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и потому не должен меняться.
Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать, то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью шашками, то он будет втрое сильнее меня.
До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о желании вести переговоры.
Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми рабскими и непроизвольными деятелями.
Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.
На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее ему Шевардинское сражения – существует точно так же весьма определенное и всем известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело следующим образом: