Демонстрация 20 июня 1792 года
Демонстрация 20 июня 1792 года — народная демонстрация, организованная в Париже по инициативе жирондистов в третью годовщину принятия клятвы в зале для игры в мяч. В ходе этой демонстрации парижане силой вторглись во дворец Тюильри . Итогом демонстрации стало усиление противоречий между революционерами и роялистами, приведшее в конечном счёте к свержению короля 10 августа .
Содержание
Предыстория
После того, как в апреле 1792 года Законодательное собрание объявило войну королю Богемии и Венгрии, в Париже сложилась обстановка страха, питаемая бездействием армии и подозрениями в адрес дворян — генералов и офицеров. В этой обстановке отставка, данная 13 июня Людовиком XVI министрам-жирондистам Сервану[fr], Ролану и Клавьеру, а также его отказ одобрить декреты Законодательного собрания о неприсягнувших священниках[fr] и созыве федератов[en] (фр. fédérés), наконец, формирование им министерства фельянов, предвещали схватку между сторонниками и противниками революции[1].
16 июня Лафайет написал Законодательному собранию письмо, в котором изобличал анархию, поддерживаемую, по его словам, якобинцами:
…французской конституции угрожают столь же внутренние мятежники, сколь и внешние враги.
Оригинальный текст (фр.)la constitution française menacée par les factieux de l'intérieur autant que par les ennemis du dehors[2].
Перед лицом угрозы монархического или фельянского переворота жирондисты постарались опереться на народное движение, сосредоточенное в парижских секциях[fr], пользуясь при этом поддержкой главы Коммуны Парижа Петиона и не считаясь с возражениями Робеспьера и других активных участников демократического движения, которые считали это предприятие преждевременным[3].
События 20 июня
Чтобы смутить контрреволюционеров и заставить короля отозвать своих министров и снять вето с декретов[1], активисты парижских секций решили в третью годовщину Клятвы в зале для игры в мяч провести вооружённую демонстрацию и подать петиции Законодательному собранию и королю[3]. Коммуна Парижа во главе с Петионом запретила демонстрантам нести оружие, но не запретила само шествие. 20 июня 1792 года от 10 до 20 (согласно Редереру) тысяч жителей предместий со своими предводителями — такими, как пивовар Сантер, биржевой маклер Александр[fr] и бывший инспектор мануфактур Лазовский двинулись из предместий Сент-Антуан[fr] и Сен-Марсо[fr] к зданию Манежа[fr], где заседало Законодательное собрание. Петион приказал вооружённым отрядам национальной гвардии сопровождать шествие, но гвардейцы смешались с демонстрантами[4].
Придя к Манежу, демонстранты заполнили здание, а бывший таможенный сборщик Югенен[fr] зачитал петицию, в которой были жалобы на бездействие армии и исполнительной власти и требование к королю исполнять свои обязанности. Затем толпа окружила Тюильри. Батальоны Национальной гвардии, охранявшие дворец, расступились, а внутренняя охрана разбежалась. Народ ворвался во дворец и в Зале круглых окошек столкнулся с королём, окружённым придворными. По словам Мишеля Вовеля[fr], «со свойственным ему недеятельным мужеством» король в течение двух часов[1] безропотно выносил «дефиле» толпы, согласился надеть фригийский колпак и выпил за здоровье нации, чтобы прервать брань Лежандра, говорившего «Месье, вы предатель, вы постоянно нас обманываете, вы нас опять обманете», но отказался отозвать своё вето и восстановить в должности жирондистских министров[3], ссылаясь на закон и на конституцию. Около шести часов вечера Петион и муниципальные чиновники добились, чтобы толпа покинула дворец[1][5].
Последствия
Несмотря на то, что ему пришлось перенести унижение, Людовик XVI оставил демонстрантов ни с чем благодаря своему неожиданному упорству и спокойной твёрдости. После этих событий он стал особенно осторожен. Демонстрация усилила роялистскую оппозицию, поскольку буйство толпы и отвага короля повернули общественное мнение в её пользу. Из департаментов в Париж поступали обращения и петиции, осуждавшие демонстрацию. Многие клубы также присылали петиции, враждебные по отношению к королю. Петион был отстранён от должности мэра Парижа[1].
Лафайет бросил армию и явился в Законодательное собрание, чтобы потребовать принятия мер против якобинцев. Хотя левым не удалось добиться, чтобы Лафайету был объявлен выговор за его акт недисциплинированности, генералу не удалось получить поддержку ни со стороны королевского двора, который ему не доверял, ни со стороны национальной гвардии из буржуазных кварталов. Тогда он предложил королю переехать под его защиту в Компьень, где Лафайет собирал свои войска, но король отказался, надеясь на лучшее[3].
Что касается жирондистов, пришедших в нерешительность после неудачи демонстрации, их лидеры колебались между изобличением королевской измены в начале июля и искушением сблизиться с королём. Между тем фельяны были дискредитированы своим отказом наказать Лафайета. Связав себя с Людовиком XVI, который старался их не отталкивать, фельяны выступили против подозрений, выдвигаемых против короля, и предложений отстранить его от власти, лишая себя тем самым народной поддержки[3].
Людовик XVI продолжал надеяться на поворот общественного мнения в его пользу и прибытие прусских войск. Теперь стало ясно, что демонстрация 20 июня будет иметь более сильное продолжение. Бийо-Варенн в Якобинском клубе наметил программу следующего восстания: изгнание короля, чистка армии, избрание Национального конвента, передача права королевского вето народу, депортация всех врагов народа и освобождение беднейших от налогообложения. Эта программа была повторена почти без изменений в манифесте, составленном Робеспьером, и провозглашена в Законодательном Собрании. Вопрос состоял в том, как эта программа будет осуществлена[6].
Ответ пришел 10 августа 1792 штурмом Тюильри и падением монархии[7].
Напишите отзыв о статье "Демонстрация 20 июня 1792 года"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 Monnier R. Juin 1792 (Journée du 20) (фр.) // Dictionnaire historique de la Révolution française / Albert Soboul (dir.). — P.: Quadrige, 2005. — P. 608.
- ↑ Soboul, 2003, p. 240.
- ↑ 1 2 3 4 5 Vovelle, 1999, pp. 286—288.
- ↑ Ревуненков, 1982, с. 171.
- ↑ Ревуненков, 1982, с. 171—172.
- ↑ Thompson, 1959, p. 281.
- ↑ Ballard, 2011, p. 104.
Литература
- Ревуненков В. Г. Очерки по истории Великой французской революции. Падение монархии. 1789-1792. — Л.: Издательство Ленинградского университета, 1982. — С. 169—173. — 240 с.
- Ballard R. [books.google.ru/books?id=ZSP5DQNOztUC A New Dictionary of the French Revolution]. — I.B. Tauris, 2011. — P. 103—104. — 422 p. — ISBN 978-1-848-85465-9. (англ.)
- Soboul A. La Révolution française. — P.: Gallimard, 2003. — P. 240. (фр.)
- Thompson, J. M. The French Revolution. — Oxf.: Basil Blackwell, 1959. — P. 281. (англ.)
- Vovelle M. La Chute de la monarchie (1787—1792) // Nouvelle histoire de la France contemporaine. — P.: Le Seuil, 1999. — Т. 1. — P. 286—288. — (Points Histoire). (фр.)
Дополнительная литература
- Ternaux M.[fr]. [books.google.ru/books?id=72wOAAAAQAAJ Le 20 Juin 1792]. — Michel Lévy Fréres[fr], 1864. — 259 p. (фр.)
Отрывок, характеризующий Демонстрация 20 июня 1792 года– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал. Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе. Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его. Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого. Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности. Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года. Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность. Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы. Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа. Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города. Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве. Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации. В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д. О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя. На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней. Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине. «Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли. В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям. |