Егвард
| Город
Егвард
Եղվարդ
Показать/скрыть карты
|
Егва́рд (арм. Եղվարդ) — город в Армении в Котайкской области. Расположен у подножья горы Ара на обширной террасе среди фруктовых садов, виноградников и полей; в 14 км к северо-востоку от Аштарака и в 19 км от Еревана.
Содержание
История
Впервые упоминается в 574 году в связи с избранием католикоса Мовсеса II Егвардского (574—604), затем — в 603 году в связи с освободительной борьбой армян против Сасанидского господства. Близ Егварда произошло 3 крупных сражения. Из них первое связано с легендарным сражением между армянским царем Ара Прекрасным и Семирамидой. Второе произошло в 603 году между царем Покасом и персами, а третье — в 1735 году между Надир-шахом и османами. Административно Егвард входил в состав гавара Арагацотн области Айрарат Великой Армении, впоследствии — в Эчмиадзинский гавар. Согласно письменным источникам, в начале XIV века Егвард находился в разрушенном состоянии, его восстановили ишхан Азизбек и его жена Вахах, построив в том числе церковь Аствацацин и восстановив канал.[1] В советское время Егвард был центром Наирийского района Армянской ССР.
Архитектура
Егвард известен своими историческими памятниками. Из них наиболее значима базилика V века. Нижняя часть её стен сохранилась до сих пор. Построена из высеченного туфа. На стенах сохранились надписи 660 года.
В 3 км от города находится полуразрушенная двухъярусная церковь Зоравар середины VII века. Согласно историкам, она была возведена армянским князем Григором Мамиконяном. Сохранилась только северная часть здания. Нижний ярус имеет 8 больших треугольных выступов — апсид, верхний ярус — снаружи многогранный, изнутри имеет цилиндрическую форму. Отделка церкви, различные геометрические мотивы и мотивы с животными, красиво обработанные карнизы придают небольшому по размерам зданию монументальный вид.
В центре Егварда находится двухэтажная церковь-усыпальница Аствацацин, построенная в 1301. На первом этаже, квадратном в плане, находится усыпальница. Второй этаж в плане почти крестообразный, здесь находится поминальный храм. Каменные консольные ступени сделаны только у входа на второй этаж — к ним приставлялась деревянная лестница. Купол церкви конусообразный, поддерживается 12-ю колоннами. Стены церкви выделяются исключительным богатством декоративной отделки. Церковь Аствацацин — одна из хорошо сохранившихся церквей эпохи Средневековья в Армении.[2]
Дома в городе многоэтажные, каменные, городского типа, бо́льшая часть — из чёрного туфа.
Население
Население Егварда в 1831 составляло 279 человек, в 1897 — 2144, в 1926 — 2865, в 1939 — 3021, в 1959 — 3940, в 1970 — 5398, в 1974 — 6050. По данным на 2006 год население города составило 10 656 человек.[3]
Здесь родились католикосы Мовсес II (574—604) и Маштоц I (897—898), основавший Севанский монастырь и являющийся прототипом главного героя драмы Левона Шанта «Старые боги».
См. также
Напишите отзыв о статье "Егвард"
Примечания
- ↑ Акопян Т. Х., Мелик-Башхян Ст. Т., Барсегян О. Х. Словарь топонимов Армении и прилегающих территорий = Հայաստանի և հարակից շրջանների տեղանունների բառարան. — Ер.: Изд-во Ереванского университета, 1988. — Т. 2. — 992 с. — 30 000 экз.
- ↑ [www.armeniapedia.org/index.php?title=Yeghvard_Church Armeniapedia — Yeghvard Church] (англ.)
- ↑
| ||||||||||
| ||||||||||
Отрывок, характеризующий Егвард
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.
22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
