Инаугурация Барака Обамы (2009)

Первая Инаугурация Барака Обамы, 44-го президента США, произошла 20 января 2009 года. Одновременно Джозеф Байден был приведён к присяге на первый срок как 47-й вице-президент США. Инаугурация стала рекордной в истории США по числу посетителей — по разным оценкам, от 800 тысяч до 1,8 млн человек.

Официально объявленный тематический лозунг инаугурации — «Новое рождение свободы», приуроченный к 200-летию со дня рождения Авраама Линкольна, отменившего рабство. Барак Обама — первый афроамериканец, ставший президентом (хотя и не потомок рабов, как большинство афроамериканцев США); кроме того, Обама, как и Линкольн, начал свою политическую карьеру в штате Иллинойс.

По информации CNN (21 января 2009 года), стоимость инаугурации Барака Обамы и инаугурационных торжеств — на тот момент самая высокая в истории США: расходы на её проведение могли превысить 160 миллионов долларов.

Путь на инаугурацию

Как и Линкольн в 1861 году, избранный президент Обама отправился на свою инаугурацию на поезде из Филадельфии, где выступил на станции «30-я улица». В Вилмингтоне к нему присоединился избранный вице-президент Джозеф Байден, и вместе они выступили в Балтиморе, где собралось 40 тысяч человек. В 7 часов вечера 17 января 2009 г. поезд Обамы и Байдена прибыл на вокзал Вашингтона.

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Концерты

На другой день, 18 января, в честь избранного президента в мемориале Линкольна был устроен концерт «We Are One», где выступали, в частности, Бейонсе, Мэри Джей Блайдж, Джон Бон Джови, Гарт Брукс, Шерил Кроу, Рене Флеминг, Джош Гробан, Хэрби Хэнкок, Джон Ледженд, Джон Мелленкамп, Пит Сигер, Шакира, Брюс Спрингстин, Джеймс Тейлор, U2, Ашер Реймонд, will.i.am и Стиви Уандер. Концерт транслировался бесплатно и мог приниматься всеми зрителями с кабельным телевидением. 19 января состоялся инаугурационный вечер для детей, где присутствовали Мишель Обама и жена Байдена Джилл.

Церемония

20 января в 10 часов утра началась процедура инаугурации у западного фронтона Капитолия. Выступила певица Арета Франклин, играл морской оркестр США и выступал хор девочек Сан-Франциско. Евангелический пастор Рик Уоррен совершил молитву, затем благословение прочёл методистский проповедник Джозеф Лаури. Оба они — известные правозащитники.

Затем Джон Пол Стивенс, заместитель председателя Верховного Суда США, принял у Джозефа Байдена вице-президентскую присягу, после чего был исполнен туш и песня Hail Columbia. Композицию Джона Уильямса исполнили виолончелист Йо-Йо Ма, скрипач Ицхак Перлман, пианист Габриэла Монтеро и кларнетист Энтони Макгилл.

После выступления квартета председатель Верховного суда Джон Робертс, вскоре после полудня (и на две минуты позже, чем было запланировано) принял у Барака Обамы президентскую присягу. Независимо от времени произнесения присяги Обама и Байден стали президентом и вице-президентом, согласно двадцатой поправке к Конституции США, ровно в полдень.

Присяга

Во время присяги Мишель Обама держала Библию, на которой присягал Авраам Линкольн. При чтении присяги произошло несколько сбоев. По одним данным, Робертс начал произносить слова «торжественно клянусь» раньше, чем Обама закончил начальные слова присяги — «Я, Барак Хусейн Обама», по другим, Обама сам перебил Робертса в этот момент. Затем Робертс ошибся в тексте присяги, сказав: «что буду выполнять для (to) Соединённых Штатов обязанности президента добросовестно» (надо: «что буду добросовестно выполнять обязанности президента Соединённых Штатов»); Обама сделал паузу после слов «что буду выполнять», возможно почувствовав начинающуюся сразу после этих слов ошибку, Робертс попытался исправить ошибку, сказав: «добросовестно обязанности президента Соединённых Штатов», однако Обама всё же повторил первоначальный ошибочный текст. Далее текст присяги был прочтён обоими верно; в конце Обама прибавил по традиции: «да поможет мне Бог».

По совету администрации Обама и Робертс на другой день, вечером 21 января, повторили церемонию присяги в Map Room Белого дома; были распространены фотографии и аудиозапись. На вопрос Робертса, готов ли Обама к присяге, Обама сказал: «Да; но давайте помедленнее…» Советник Белого дома Грег Крэйг сказал, что повторная присяга проводилась «из максимального чувства предосторожности». Обама — седьмой президент США, которому пришлось (при одном и том же вступлении в должность) повторять присягу. Ранее это делали Честер Артур (1881) и Калвин Кулидж (1923), вступившие в должность с поста вице-президента после смерти предшественников и присягавшие в первый раз в частной обстановке вне Вашингтона, а также четыре президента в случае, когда инаугурационный день выпал на воскресенье, а публичная церемония прошла в понедельник: Резерфорд Хейз (1877, присягал первый раз в субботу, ещё не будучи президентом), Вудро Вильсон (1917), Дуайт Эйзенхауэр (1957) и Рональд Рейган (1985). Однако лишь в случае Обамы повтор присяги был связан с ошибкой в тексте, и только в его случае частная церемония состоялась после публичной.

При выходе Обамы на трибуну его назвали с инициалом среднего имени: «Barack H. Obama», но в присяге имя Хусейн было произнесено полностью. Ходили различные слухи насчёт того, будет ли в присяге использоваться второе имя Обамы Хусейн, из-за ассоциаций, которые некоторые его противники проводили с Саддамом Хусейном. Сам Обама за несколько дней до инаугурации заметил, что все предыдущие президенты называли своё второе имя, и он не видит никаких оснований что-либо тут менять.

После присяги был отдан салют из 21 залпа, четырежды исполнен туш и песня Hail to the Chief.

Программная речь

В Викитеке есть оригинал текста по этой теме.

См. Barack Obama's Inaugural Address

Президент Обама выступил с инаугурационной речью, основной темой которой была ответственность власти. По данным эксперта по риторике Джеймса Макина, целью речи Обамы было закрепление национальных и патриотических традиций, рассчитанное на ту часть аудитории, которая опасалась излишних реформистских порывов. В речи часто повторялись слова «наследие», «смелость», «патриотизм».

Впервые в инаугурационной речи содержалось упоминание неверующих как части нации (наряду с христианами, мусульманами, индуистами и иудаистами).

После инаугурации

Поэтесса Элизабет Александер прочла инаугурационную оду «Хвала дню». Затем был проведён инаугурационный парад, устроен торжественный ужин и состоялось 10 инаугурационных балов, на каждом из которых присутствовали Барак и Мишель Обама.

Первым по приведении к присяге актом президента стало обнародование Воззвания, объявляющего 20 января 2009 года «Национальным днём обновления и согласия».

Ссылки

• [www.pic2009.org Инаугурационный комитет]

Отрывок, характеризующий Инаугурация Барака Обамы (2009)

– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.