Нижняя Ельшанка

Нижняя Ельшанка
Город:	Волгоград
Административный район города:	Советский
Дата основания:	1750-е
Прежний статус:	центр волости
Год включения в черту города:	1926
Прежние названия:	Климкин хутор, Новониколаевский, Ново-Никольский, поселок Минина
Почтовые индексы:	400119
Население:	16 тыс. чел.

Ни́жняя Ельша́нка, или просто Ельша́нка — историческое название микрорайона на берегу Волги в северо-восточной части Советского района Волгограда. Находясь у транзитной железнодорожной развязки, Ельшанка в XIX веке сыграла ключевую роль в превращении Царицына в торгово-промышленный центр, а в XX-м была ареной сражений во время Гражданской и Великой отечественной войн. О различных событиях на территории Ельшанки писали Александр Куприн и Алексей Толстой. Район удобно связан с центром города, отличается благоприятной экологией, но практически не имеет собственных заведений культуры и досуга.

В конце XX-начале XXI века имя «Нижняя Ельшанка» в обиходе постепенно вымещается названием Тулака́ (разговорное сокращение улицы Тулака).

Происхождение названия

Район получил имя от малой реки Ельшанки (Ольшанки) протяженностью 5,2 км, названной так, очевидно, из-за зарослей ольхи вдоль берегов. Топоним встречается в Волгоградской области еще с десяток раз, в том числе в нынешней черте Волгограда. В пяти километрах выше по руслу реки, недалеко от её истока находится и Верхняя Ельшанка — бывшая деревня, а теперь часть города.

Река Ельшанка в XX веке была скрыта в ливневые коллекторы, жители привыкли называть её русло Ельшанским оврагом, который, впрочем, тоже частично засыпан. В начале 2000-х речной тоннель обследовали нижегородские диггеры.

Расположение

Район находится на высоком берегу при впадении Ельшанки в Волгу и имеет с трех сторон естественные границы: на востоке Волга, на севере Ельшанский овраг, на западе насыпь Приволжской железной дороги. С южной стороны Ельшанка была ограничена территорией Деревообрабатывающего завода имени Куйбышева. В 2006 году он признан банкротом,, его площадь теперь частично занята оптовым строительным рынком, частично жилыми коттеджами. К заводу с северной стороны примыкает железнодорожная станция «Ельшанка», удаленная от собственно микрорайона на полтора километра.

История

Пригородный хутор

В 1750-е годы императрица Елизавета начала колонизацию земель по берегам Волги к югу от Царицына. Первыми селениями стали Отрада, Бекетовка и ближайший к городу (около 3-х км от крепости Царицын) хутор Климкин, будущая Нижняя Ельшанка. «Первым поселенцем был какой-то Клим, почему и хутор долго именовался Климкин», — писал краевед Александр Минх. В первой половине XIX века на казенные земли Ельшанки стали переселять из Царицына отставных нижних чинов. Они прозвали хутор Новониколаевским и Ново-Никольским, в честь тогдашнего императора Николая Первого.

В 1860 году, согласно Центральному статистическому комитету Российской империи, в Ново-Никольском, между Волгой и линией Астраханского тракта «Царицын — Черный Яр» стояли 32 двора, в которых жили 195 человек - 94 мужчины и 101 женщина.

Появление железных дорог и заводов

Волго-Донская железная дорога из Царицына в Калач-на-Дону, одна из первых в России, прошла через Ельшанку в 1862 году. Её колею и сейчас можно увидеть в северной части Ельшанского оврага: она тянется от Волги со стороны Консервного завода, проходит по оврагу под двумя мостами, и вскоре соединяется с магистральной дорогой Москва - Астрахань, которой в 1862 году не существовало. Далее Волго-Донской путь продолжался в сторону станций «Садовая» и «Крутая» («Максима Горького»).

Крупный купец из Ростова-на-Дону, «лесной король» Петр Максимов в 1870 году построил на южной окраине Ельшанки лесопильный завод, получавший сырье с берегов Камы и её притоков Вятка и Чусовая, а также из района реки Большая Кокшага на средней Волге.

В 1882 году хутор Ново-Никольский насчитывал 59 дворов, 301 жителя из числа государственных крестьян и 360 безземельных «бобылей». Кроме того, 132 рабочих числились на территории частной усадьбы Максимова. Таким образом, население Ельшанки выросло до 793 человек.

Максимов одним из первых стал использовать вместо сплава леса перевозки на белянах и баржах, создав собственную флотилию. Рядом с его ельшанскими лесопилками в 1892 году другой ростовский купец Дмитрий Пастухов открыл небольшую судоверфь, занявшую один гектар земли и использовавшую труд 29 рабочих.

Ельшанка в этот период составляла единое Ново-Никольское общество с менее крупным хутором Купоросный, расположенным южнее, и входила в состав Отрадинской волости.

В 1895 году, когда Царицынское уездное собрание определяло ставки акцизов за право открытия трактиров в окрестных селениях, только Ново-Никольский, Купоросный и Сарепта удостоились наивысшего перворазрядного акциза.

Запущенная в 1897 году Царицынско-Тихорецкая железная дорога, вторая в Царицыне, прошла из центра города на юг вдоль Ново-Никольского. Станция «Ельшанка», следующая после вокзала, была построена в полутора километрах от хутора не столько для жителей, сколько к выгоде лесопилок - между речной пристанью, где выгружали бревна, и станцией, принимавшей готовую продукцию, стоял завод Максимова. Его основатель умер в 1895 году, оставив дело младшему брату Владимиру.

Количество дворов в Ново-Никольском к 1898 году выросло до 179, постройки были крыты преимущественно железом и тесом. Граница Царицына проходила по Ельшанскому оврагу, но ельшанцы по сути превратились в горожан - кроме лесопилок и судоверфи, в Ново-Никольском работали кирпичный завод, артель рыбаков, ветряная мельница, хлебный магазин, 5 мелочных лавок, трактир, постоялый двор. Многие жители служили извозчиками в Царицыне, и лишь небольшая часть продолжала заниматься сельским хозяйством, выращивая бахчевые культуры и разводя скот.

Александр Минх пишет:

«Коммерческие предприятия и торговая деятельность Ново-Никольского с каждым годом развиваются, что объясняется близостью города Царицына и железных дорог, по которым отправляются на Дон и в другие места довольно значительные партии лесных товаров и продуктов их переработки».

Население Ельшанки к концу XIX века на 100% составляли великороссы, 34 из них были старообрядцами-беспоповцами остальные православными.

Пожар 1901 года

Ельшанка, завод Максимова и хутор Купоросный выгорели дотла в июне-июле 1901 года. Пожар продолжался дольше недели, о нем писали в столичных изданиях, а газета «Одесские новости» срочно отправила готовить репортаж с места событий уже известного к тому времени писателя Куприна.

Из статьи Куприна «Царицынское пожарище»:

«Занялось сначала на берегу, а потом огонь перебросился на беляну, груженную лесом. Дерево сухое, вспыхнуло, как бумага — можете себе представить, какой костер получился! Через несколько минут перегорели канаты, и беляну понесло течением вниз. У берега стояли другие беляны и баржи, тоже с лесом, купцов Максимова, Захарова и прочих. Владельцы приказали у своих судов рубить канаты: рассчитывали, что снесет их вниз раньше, чем подойдет горящая беляна. Так оно бы и вышло, да случилась беда. Ветер в эту ночь был не вдоль реки, а поперек и прибил все суда к Ельшанской мели. Суда загорелись почти одновременно. В городе стало светло, точно днем. Беляны, по мере того как горели, становились легче, подымались из воды все выше, и одна за другой, благодаря течению, перевалили через мель и пошли о берег толкаться... Весь берег запылал. Все лесные пристани, склады, лесопилки. Село Ельшанское загорелось, за ним Купоросное. В Ельшанском только церковь и сохранилась, а в Купоросном школа».

— Куприн Александр Иванович. [az.lib.ru/k/kuprin_a_i/text_4040.shtml Собрание сочинений в 9 томах]. — Москва: Художественная литература, 1971. — Т. 3. — С. 133-136.

Бедствие началось 26 июня, а 1-го июля московская газета «Новости дня» сообщала: «Пожар в Царицыне не прекращается. Сгорело 28 белян, 12 барж с углем, лесом и смолою, все лесопилки, село в 500 дворов, деревня, частные дома на протяжении версты, Убытка до 6 миллионов. Большая часть сгоревшего не застрахована».

2 июля газета писала: «Продолжают ходить слухи о поджигателях. Одного подозрительного субъекта захватили во время пожара, и толпа хотела было учинить над ним самосуд, но жандармы спасли его от расправы. В руках у него будто бы были найдены легко воспламеняющиеся предметы, какая-то жидкость и пакля». После пожара, не желая повторения подобных случаев, власти Царицына заказали на Сормовской верфи спасательный катер «Гаситель». С 1977 года он служит памятником в центре Волгограда.

Бизнес Максимова, забастовки 1910-х и национализация

Заводчик Максимов, оправившись от убытков, продолжил развивать свои лесопилки. Согласно статистике навигации 1910 года, ельшанские пристани приняли леса на сумму 1,8 млн рублей, в то время как Бекетовка — на 2,8 млн, а сам Царицын — на 2,5 млн.

Среди 40 лесозаводов Царицына, указанных в городском справочнике 1911 года, максимовское производство было самым крупным. При штате в 394 человека оборот 1910 года составил 1,4 млн рублей. Завод братьев Голдобиных в Бекетовке, второй по величине, имел 142 рабочих и 160 тыс. рублей оборота.

В 1913 году Максимов открыл на заводе электростанцию, об этом событии напоминает название одной из местных улиц - Электролесовская.

Владимир Максимов был жестким и прижимистым в отношении собственных рабочих. В августе 1914 года на Лесопильном заводе прошла недельная стачка всех 400 рабочих с требованием увеличить дневную зарплату с 1 руб 25 коп до полутора рублей. В ответ администрация снизила зарплату до 1 руб 15 коп. А в Сарепте на лесопильном заводе Бауэра рабочие, уже получавшие полтора рубля, через месяц забастовали с требованием поднять ставку до 1 руб 85 коп - и добились своего.

На следующий год у Максимова бастовали 98 женщин, и снова безрезультатно. Работницы по погрузке и укладке леса в вагоны (!) желали увеличить оплату за каждый погруженный пуд на 1 копейку, а за укладку каждых 1000 вершков - на 13. Стачка началась 14 апреля, а к работе женщины вынуждены были вернуться в показательную дату 1 мая.

Мужчинам через некоторое время после стачки 1914 года владелец, очевидно, все же поднял плату до полутора рублей. В июне 1915 года работу остановил уже 451 рабочий - на этот раз пролетарии требовали 2 рубля в день, чтобы компенсировать гиперинфляцию, начавшуюся с Первой мировой войной. После месяца простоя стороны достигли компромисса: поденным рабочим дали 1 руб 75 коп, постоянным - 1 руб 65 коп.

Еще трижды до конца года бастовали разные категории работников, но Максимов больше не уступал. Ничем завершилась и пятидневная стачка 565 рабочих в мае 1916-го. (Судя по увеличению штата в полтора раза всего за 6 лет, дело процветало). При этом на других лесоперерабатывающих заводах в окрестностях Царицына (в начале XX века их было полсотни на пространстве от Ельшанки до Сарепты) рабочие регулярно выбивали уступки.

После Октябрьского переворота завод был национализирован постановлением Царицынского совета 30 декабря 1917 года. Максимов хотел его просто закрыть, но красный председатель исполкома Яков Ерман перехватил инициативу, выдворил максимовских приказчиков, переименовал завод в «Грузолес», провел выборы нового директора. «Рабочие единогласно избрали старого большевика Дмитрия Ивановича Дубинина. «Ничего, что малограмотный, — говорили они, — зато наш человек».

Начало Гражданской войны. Оплот анархистов

Царицынский совет в начале 1918 года придал Ельшанке статус отдельной Ново-Никольской волости.

В апреле 1918 года Ельшанка на какое-то время превратилась в оплот украинских анархистов. Они спасались от занявшей Украину германской армии и планировали перебраться в Сибирь для борьбы с Колчаком на стороне красных. Но ВЧК открыла 12 апреля серию операций по разоружению анархистских отрядов по всей стране, с арестами и расстрелами. Большевики при этом называли «идейных анархистов» союзниками и объясняли, что борются только с уголовниками.

На станции «Ельшанка» стоял отряд «каких-то путешествующих анархистов», а на Владикавказском вокзале в километре от Ельшанского оврага - сильный отряд Петренко.

Утром 24 апреля батальон Царицынского совета под руководством Павла Синюкова обманом угнал эшелон «путешествующих», выманив анархистов на платформу «для проведения митинга». Оставшись без оружия, продовольствия и лошадей, члены отряда в тот же день разошлись.

На рассвете 29 апреля артиллерия и пехота во главе с командующим революционными войсками Царицына Иваном Тулаком начали уничтожение отряда Петренко. В перестрелке анархисты отступили в Ельшанку, с некоторыми жителями которой успели установить теплые отношения. На стороне красных тоже были местные - отряд лесозавода под командованием Дмитрия Котикова.

Накануне в Ельшанку прибыл Нестор Махно - без значительного отряда, но с супругой Анастасией, которой до родов оставалось меньше месяца. Махно поначалу занимал нейтральную позицию между большевиками и Петренко, был свидетелем боя.

По воспоминаниям Махно, жители Ельшанки помогали анархистам сражаться, подносили боеприпасы, оповещали о маневрах красных, но в конце концов Петренко был схвачен, а его отряд разгромлен.

Еще несколько недель часть бойцов оставалась в Ельшанке, пытаясь вызволить Петренко на волю. «Анархисты эти вооружены и раздают винтовки всем, кто желает свергнуть Советскую власть», - стращал 9 мая депутатов уездного съезда председатель Царицынского Совета Сергей Минин.

Запись в Красную армию и восстание «Грузолеса»

Начиная с весны 1918 года, лесозавод периодически создавал роты добровольцев для защиты красного Царицына от Белого движения. В их составе, по воспоминаниям красногвардейского командира Ивана Толмачева , воевали и женщины - «комсомолки Акилина Шотина, Елизавета Лосева и другие».

В начале августа, когда к городу приближалась армия генерала Краснова, завод сформировал и отправил на фронт более крупное подразделение - 1-й Ново-Никольский рабочий полк численностью в 2 тыс. бойцов.

Согласно мемуарам Толмачева, создать полк сагитировал на собрании завода директор Дубинин:

«После Дубинина люди поднимались на трибунку только для того, чтобы заявить о своем желании записаться добровольцем. Здесь же поставили столы, застелили их красным кумачом. Записывались и в одиночку, и группами, и даже целыми семьями. Проворные работницы где-то раздобыли тюки защитного материала, швейные машинки, шили новые гимнастерки и брюки. Откуда-то привезли на подводах реквизированную у частного торговца обувь. К утру штаб закончил формирование полка, и он выступил на фронт».

Иначе подана сцена ельшанского собрания в повести Алексея Толстого «Хлеб». По версии писателя, пойти на фронт отдельным полком товарищей подговорила работница Саша Трубка:

«Слова её были просты и коротки, от волнения у неё морщился по-старушечьи рот.

— Как ни кряхти, — никто не минует этой старости. Давайте уж лучше помирать за дело, мужики… Не дадимся, чтобы нам, как гусям, казачишки головы поотвертели. Организуйте полк «Грузолеса». Вон и грузовики с винтовками стоят. Разбирай — и завтра на фронт…

Медленно, окутанные пылью, проплыли к трибуне два грузовика с оружием. «Даешь!» — закричали грубые голоса. В толпе началась давка, к матросу, сидевшему на куче ружей на первом грузовике, начали протискиваться добровольцы — все больше, все горячее…».

Красноармейский штаб находился в Ельшанке на месте, где сейчас стоит жилой дом по улице Туркменской, 14. Мемориальная доска на здании сообщает: «Здесь, в бывшем штабе Красной гвардии, в августе 1918 года из рабочих лесозавода «Совдеп», ныне завод им. Куйбышева, был сформирован 1-й Новониколаевский добровольческий полк, который героически сражался с белогвардейцами под Царицыном в 1918 году». Указанное название завода «Совдеп» в других электронных источниках не встречается.

Ельшанские противостояли частям генерала Мамонтова, идущим со стороны Калача-на-Дону. Уже 3 августа рабочий полк отличился, пойдя в рукопашную на офицеров, но затем отступив под их натиском.

В том же месяце рабочие сформировали второй полк, известный как 2-й полк «Грузолеса», но он так и не вышел на фронт. Сохранилась директива военного совета Северо-Кавказского округа, подписанная 7 сентября находящимися в Царицыне Сталиным, Ворошиловым и Мининым: «Весь имеющийся резерв союза «Грузолес» немедленно отправить на станцию Гнилоаксайскую» к югу от Царицына.. А на следующий день Сталин телеграфирует Ленину о «ликвидации организованного эсерами контрреволюционного восстания полка «Грузолес».

Документ военного совета сообщает подробности:

«Ночью с 7-го на 8-е сентября группа предателей русского народа, во главе с подкупленным Молдавским, обманным путём вывела на улицу часть грузолесовцев против Военного совета. Группа эта, именующая себя штабом «Грузолес», хотела свергнуть советскую власть в Царицыне и, напав на истекающий кровью фронт с тыла, помочь врагу русского народа Краснову привести в порядок расстроенные полки. В 12 часов ночи открылось восстание выстрелами из орудий грузолесовцев по городу. Военный совет, ограждая фронт и охраняя власть народа в Царицыне, принял срочные меры, мобилизовал революционные силы и к утру ликвидировал контрреволюционное выступление».

— В. Алексеев. По историческим учреждениям. Памятник героической эпохи.

«Подкупленный Молдавский» - правый эсэр, бывший штабс-капитан российской армии Владимир Яковлевич Молдавский. Скорее всего, он был сыном надворного советника Якова Молдавского, служившего до революции начальником полиции Царицына, а затем земским начальником участка, включавшем половину современного Волгограда.

По делу «Грузолеса» ВЧК арестовало 2 500 человек, минимум 10 из них были расстреляны (не считая тех, кого убили на месте при подавлении восстания).

Первый полк продолжал воевать. Осенью, когда Белая армия перешла в новое наступление, ельшанцы защищались где-то между Бекетовкой и Сарептой. В воспоминаниях Толмачева есть подробный рассказ о выдержанной с большим трудом «психической атаке» - слишком напоминающий сцену из фильма «Чапаев», вышедшего на 20 лет раньше.

В повести Алексея Толстого «Хлеб» есть боевой эпизод с участием 1-го Ново-Никольского полка, его достоверность сомнительна:

«Когда мамонтовцам уже казалось, что они еще одним последним усилием ворвутся в город, — против них выступил сформированный на рабочих окраинах свежий Новоникольский полк. Сталин сказал им несколько слов, и они пошли без выстрела. Двигавшийся впереди них бронепоезд огневым шквалом расчищал путь. Новоникольцы дошли до окопов врага и бросились в штыки. Мамонтовская пехота, не ожидавшая удара свежих частей, дрогнула и побежала».

В сквере у троллейбусного кольца в Ельшанке находится братская могила «Рабочих завода «Электролес», погибших при защите Красного Царицына».

Присоединение к Сталинграду

Ново-Никольский получил 7 января 1925 года новое название - поселок имени Минина, в честь первого председателя Царицынского совета. В том же году и Царицын был переименован в Сталинград.

Поселок включился в начавшийся бум строительства кинотеатров, и в октябре 1926 года на территории лесозавода открылся клуб с кинозалом на 700 мест, оркестровой ямой и пятью входами. Он работал до войны, во время которой был разрушен, и с тех пор в Ельшанке никогда больше не было кинотеатра.

В городскую черту поселок вместе с лесозаводом официально был включен 8 ноября 1926 года, сохранив скорее сельский вид - почти все дома были деревянными и одноэтажными. В 1931 году в Ельшанке появился трамвай: маршрут №4 прошел из поселка до Центрального рынка..

В августе 1931 года к Ельшанке были прикреплены посёлок Купоросный, Верхняя Ельшанка и Алексеевка, а в ноябре это образование получило имя «Мининский район». Таким образом, на основе Ельшанки был создан один из восьми административных районов современного Волгограда.

Московский архитектор Владимир Семенов в том же году разработал схему планировки Сталинграда с идеей его разделения на «пять социалистических городов», где территория от Ельшанки до Бекетовки составила условный «лесогород», на севере граничащий с «центрогородом».

Мининский район стал частью более крупного Ворошиловского в 1933 году. Ельшанка утеряла статус административной единицы и с тех пор не имеет даже официального названия, если не считать неиспользуемого в обиходе «микрорайон 201».

Череда переименований продолжилась на лесозаводе, который с 1943 года стал Лесопильным комбинатом имени Куйбышева.

Участие в Сталинградской битве

Большая часть живущих в Сталинграде женщин, детей и стариков к началу Сталинградской битвы не была вывезена из города - власти предпочли эвакуировать продовольствие, скот и технику.

Война пришла в Сталинград в воскресенье 23 августа 1942 года. Еще утром в Ельшанке ходил трамвай, а в пятом часу вечера нацисты открыли ковровую бомбардировку, превратив многие районы города в руины. Деревянная Ельшанка со складами древесины на лесозаводе была уязвимой мишенью.

Вспоминает Лариса Лукша:

«Зажигалка» упала на наш дом, отец её сбросил, спас еще два соседних дома, но крышу пробило. Отец работал на лесозаводе Куйбышева, там были огромные штабеля бревен. Когда загорелся лесозавод, было очень страшно, пламя бушевало. Разбомбили баржу с пшеницей. Голодно было, мы ныряли, чтобы достать сырую пшеницу, сушили её, мололи и пекли лепешки».

— Сайт «Несовершеннолетние солдаты Сталинграда»

Бомбежки продолжились в последующие дни, и к 27 августа от завода Куйбышева мало что осталось. Уцелели три кирпичных здания дореволюционной постройки.

Переправка населения через Волгу началась 3 сентября. Красная армия отступала, и 8 сентября бои шли в непосредственной близости — в Верхней Ельшанке и посёлке Купоросный.

На линии фронта Ельшанка оказалась в субботу 12 сентября. Войска 62-й армии—131-я стрелковая дивизия, 35-я гвардейская дивизия, а также включенный в состав армии 271-й стрелковый полк 10-й дивизии НКВД заняли оборону у железнодорожного полотна.

На рассвете 13 сентября позиции защитников подверглись массированной артподготовке - из пушек, минометов и пикирующих бомбардировщиков - а в 7 утра гитлеровцы начали штурм города по всему фронту.

На следующий день они взяли Купоросный и вышли к Ельшанке ещё и со стороны завода. (По другой версии это произошло 15 сентября.) Вспоминает Раиса Каверзина:

«Жили в железнодорожных домах станции Ельшанка. Немцы постоянно бросали листовки, чтобы сдавались. Они летали над нами. Как-то во время налёта разбомбило весь блиндаж, было много погибших, а те, кто выжил, остались под открытым небом. А ночью солдаты пришли отрывать живых людей, лежавших под глыбами камней. Люди были живые, а спасти невозможно, потому что не было техники, а руками ничего не сделаешь. Люди, в основном женщины и дети, были погребены заживо».

— Сайт «Память и боль людская»

Продолжающиеся бомбардировки и пожары вывели из строя средства связи 271-го полка, и начальник оперативного управления 10-й дивизии Михаил Хитров лично перемещался между подразделениями, передавая информацию, за что впоследствии получил Орден Красной Звезды. К 18 сентября в полку осталось в живых 65 человек. В субботу 19 сентября советские войска оставили микрорайон после упорных уличных боев.

Вспоминает Лариса Лукша:

«Было очень страшно, они всех выгоняли из убежищ. Если кто-то сопротивлялся, его сразу расстреливали. Чтобы немцы нас не изнасиловали, мама измазала нам лица сажей, надела какие-то лохмотья. Мы ушли и недалеко от хутора Вертячего вырыли землянку».

Жителей захваченных частей города гитлеровцы отправляли в лагерь под городом Белая Калитва в Ростовской области.

Вспоминает Раиса Каверзина:

«Пришли немцы. Рано утром двое с автоматами зашли в блиндаж и стали искать мужчин. Все перерыли, стали бить прикладами матерей. Орут на ломаном языке: «Где партизаны?». Потом погнали из города пешком. Мы видели много повешенных людей, все раздеты (только в белье), кто они – не знаю, наверное, партизаны. В птичниках было очень холодно. Брат простыл и через несколько дней умер. Потом нас поселили в одну сельскую семью».

Наши войска вернулись в Ельшанку 25 января 1943 года. Солдаты 57-й армии и 64-й армии ворвались со стороны Купоросного и открыли уличные бои.

Замерзшие, страдающие в окружении от голода и отсутствия лекарств гитлеровцы сдали позиции в тот же день. А 26 января Красная армия использовала Ельшанку в качестве плацдарма при успешном штурме элеватора - от Ельшанского оврага до него всего 200 м. Об освобождении поселка страна узнала из сводки Советского информбюро

Уже 2 февраля через Ельшанку прошел первый мирный эшелон, с углем для южных пригородов Царицына. Движение трамвая восстановили позже, 6 ноября 1944 года. Одним из немногих уцелевших в Ельшанке зданий была кирпичная четырехэтажка на Туркменской 17 (теперь Межшкольный учебный комбинат). В июне 1943 года она была переоборудована под госпиталь №2120 для приема раненых с передовой.

Многоквартирное строительство. 1945 - 1991

Масштабная послевоенная реконструкция Сталинграда не затронула Ельшанку. В отличие от поселка имени Петрова и района СХИ, получивших сталинские здания, здесь восстановили «частный сектор». Деревенского вида дворы с домами, где единственным удобством было электричество, занимали почти весь микрорайон. Они и сейчас сохранились на дальнем конце Ельшанского оврага.

Замедленное развитие имело две положительные стороны. Во-первых, Ельшанка осталась одним из немногих районов c выходом на Волгу. Берег реки закрыт промзонами к северу от Ельшанки до Царицы и к югу на протяжении 6 км. Во-вторых, Ельшанка избежала вредных производств. Единственным промпредприятием кроме лесозавода стала Макаронная фабрика (ныне - компания «Макарна»), открывшаяся в 1946 году на перекрестке улиц Армянской и Жердева.

За фабрикой в 1948 году возвели временное здание школы №93. По её прежнему адресу на Туркменской, 17 расположился Сельскохозяйственный институт (до 1957 года).

Центром притяжения молодежи в летние месяцы была открытая летняя киноплощадка на Армянской, в конце нынешнего сквера за троллейбусным кольцом.

Троллейбусный маршрут №2, от вокзала Волгоград-1, появился в Ельшанке в 1965 году. Его кольцо сначала находилось на 200 м южнее, на месте жилого дома по Туркменской, 19. Троллейбус оказался сравнительно быстрым транспортом (15 минут до центра), и дублирующий его трамвайный маршрут, действовавший с 1931 года, в 1968 году был демонтирован.

Во второй половине 1960-х началась комплексная застройка района. «Хрущевки» появились в зоне между Туркменской и улицей Льва Толстого. На рубеже 1960-1970-х девятиэтажки выросли у Ельшанского оврага, кроме ближних к Волге кварталов - их не трогали после оползней 1969 года. Участок улицы Тулака от Волги до Туркменской был застроен многоквартирными домами в конце 1970-х и начале 1980-х. Там открылось новое здание школы №93 на 1 500 учеников (1978 год) и появились первые в Ельшанке 16-этажки.

В 1975 году, когда из состава Ворошиловского района Волгограда был выделен Советский, Ельшанка оказалась на его территории, хотя с точки зрения транспорта и инфраструктуры была теснее связана с Ворошиловским. От остального Советского района Ельшанку отделяют два подряд железнодорожных переезда, у которых ежедневно собираются пробки.

В городе, успевшем растянуться на десятки км вдоль Волги, Ельшанка стала маленьким, почти центральным районом-тупиком. Главная магистраль Волгограда на границе Ельшанского оврага превращалась в местную дорогу, а транзитная 2-я Продольная прошла в обход.

Наслаждаясь относительной тишиной и волжскими пейзажами, ельшанцы страдали (и продолжают это делать) от неразвитой социальной инфраструктуры. В микрорайоне отсутствуют библиотеки, места проведения массовых зрелищ, спортивные сооружения, и не было даже благоустроенного места для прогулок, пока в начале 1980-х безымянный сквер у троллейбусного кольца не обеспечили скамейками и фонарями, а на Ельшанской набережной не заасфальтировали дорожки.

Генеральный план развития Волгограда 1984 года предусматривал создание парка с развлечениями в пойме реки Ельшанки, но в Волгограде планы порой исполняются с опозданием на десятилетия, как это было со станцией подземного трамвая «Ельшанка», также спроектированной в начале 1980-х.

После 1991 года

В микрорайоне действует Клиническая стоматологическая поликлиника №10, открыты филиалы поликлиники клинической больницы №7 и детской клинической поликлиники №31, женская консультация клинической больницы №7 и Волгоградский флебологический центр профессора Сергея Ларина.

На пересечении Ярославской улицы и Ельшанского оврага Русская православная церковь открыла в 1999 году приход и выстроила храм Богоявления Господня.

Деревообрабатывающий завод имени Куйбышева, приватизированный в 1993 году, не преуспел в качестве частного предприятия. В 1990-х завод погряз в многомиллионных долгах, месяцами не выплачивал зарплаты и, наконец, был закрыт как банкрот в 2006-м.

Являясь на протяжении 136 лет районом возле лесозавода, Ельшанка никогда не была рабочим поселком в узком смысле. Завод имени Куйбышева нанимал на работу лишь малую часть местных жителей, практически не имел крупных социальных объектов, так что его ликвидация не ухудшила жизнь района в целом.

Положительным последствием банкротства стало освобождение участка земли на берегу Волги площадью 80 гектаров, на котором началось возведение нового жилого района и общественно-деловой зоны.

В декабре 2011 года на ближнем склоне Ельшанского оврага была открыта станция подземного трамвая «Ельшанка» - на данный момент конечная на южном направлении. Возле её вестибюля проектируется новая железнодорожная платформа, принимающая электрички из южных районов Волгограда.

Перспективы развития

На территории Ельшанки начаты или запланированы несколько крупных жилищных и инфраструктурных проектов, которые могут продолжить трансформацию микрорайона из «тихого уголка» в одно из густонаселенных мест города.

В 2009 году было объявлено о возведении в пойме реки Ельшанка комплекса «Ельшанская ривьера»:

«В проекте предусмотрено строительство современного жилья повышенной комфортности и домов премиум-класса на месте частного сектора, строительство социальных объектов (школ, поликлиники, открытых площадок для игровых видов спорта, ледовой арены, организация мест семейного отдыха). Площадь спортивных сооружений составит около 5 га, водно-спортивный комплекс расположится на 1,8 га».

— Прогноз социально-экономического развития Волгограда на 2011 год и плановый период 2012–2013 годов

Частные застройщики говорили о включении в состав комплекса жилых 25-этажек, пятизвездочного отеля, пешеходной зоны, аквапарка и даже канатной дороги. Независимые специалисты высказывали сомнения в реальности проекта.

На ближнем склоне Ельшанского оврага началось возведение жилого комплекса «Доминант» из трех 24-этажных зданий. Застройщики планируют завершить строительство в 2013 году.

Площадь бывшего завода имени Куйбышева объявлена одним из «крупных районов массового жилищного строительства национального проекта «Доступное жилье».

Территория Ельшанки включена в два важных для города транспортных проекта. Шансы на реализацию одного из них - «Нулевой продольной магистрали» вдоль берега Волги - эксперты оценивают невысоко. Второй проект, подземный тоннель под железнодорожными путями от Ельшанского оврага к улице Электролесовской, должен избавить Ельшанку как от пробок на железнодорожных переездах, так и от транзитных автомобильных потоков. Рытье тоннеля началось в 2005 году, стройка периодически останавливалась из-за недостатка финансирования, тоннель был сдан в эксплуатацию 19 ноября 2015 года.

Планировка

Микрорайон включает в себя центральную часть Ельшанки (почти квадрат со стороной около 1 км от Волги до полотна железной дороги и 800-900 м от оврага до бывшего лесозавода), с севера к ней примыкает Ельшанский овраг шириной 200-300 м, к югу территория завода уходит вдоль Волги на 1200-1400 м. Иногда к Нижней Ельшанке относят также кварталы «частного сектора» у оврага за железной дорогой вплоть до 2-й Продольной магистрали (они же - Средняя Ельшанка).

Центральная часть Нижней Ельшанки по степени удаления от Волги состоит из трех зон. Полосу берега шириной в 200 м от воды до крутого высокого подъема называют Ельшанской набережной. Далее идут жилые кварталы от набережной до улицы Туркменской, считающиеся лучшими для проживания - здесь построены почти все многоэтажные дома, находится школа и детский сад. Кварталы выше улицы Туркменской имеют неудобное соседство с железной дорогой и транзитной улицей Льва Толстого.

Ельшанка имеет один въезд со стороны центра города. Над Ельшанским оврагом дорога делится на два автомобильно-пешеходных моста, один из которых («новый») является началом улицы Льва Толстого, второй («старый») направлен вглубь микрорайона. Обе дороги приводят к улице Тулака с железнодорожным переездом, который служит единственным путём из Ельшанки в южную часть Волгограда.

Улица Туркменская с начала XX века была центральной, по ней с 1931 по 1968 годы ходил трамвай, а с 1965 года ходит троллейбус. Туркменская ранее упиралась в главные ворота Завода имени Куйбышева, а теперь продолжена на его территории. Название улицы не имеет отношения к туркменам и Туркменистану, а связано с местной традицией: в Ельшанке существуют улицы Аджарская, Армянская, Киргизская, Осетинская, а в соседних районах - Абхазская, Адыгейская, Азербайджанская, Белорусская, Дагестанская, Кабардинская, Казахская и даже Китайская. Именем Тулака раньше называлась другая, уже не существующая улица, а нынешняя до конца 1970-х называлась Черногорской.

В жилой части района отсутствуют пешеходно-торговые улицы, зонами прогулок служат Ельшанская набережная и сквер у троллейбусного кольца, официально - «площадь Куйбышева», единственная в Ельшанке.

В географическом центре микрорайона расположена Макаронная фабрика. Её планируют вынести за пределы Ельшанки, но власти пока не объявили, как собираются использовать освобожденную территорию.

Транспорт

Ельшанка связана с центром Волгограда всеми основными видами городского транспорта.

Станция подземного трамвая «Ельшанка» является конечной на маршруте до стадиона «Монолит» в Краснооктябрьском районе и после открытия рядом с ней новой железнодорожной платформы будет удобна для пересадки с электропоезда или маршрутных такси при движении из южных окраин в северную часть Волгограда и обратно. Однако жителям удаленных от Ельшанского оврага улиц приходится на пути к станции преодолевать до полутора км.

Ельшанка является крайней южной точкой города, куда можно добраться на троллейбусе из центра. От кольца на Туркменской начинаются маршруты №2 до вокзала Волгоград-1, №8а до Спартановки (проходит через 5 из 8 районов города), №10 до Моторного завода и №15а до Больничного комплекса. Последние три являются самыми продолжительными маршрутами Волгограда.

Кольцо автобуса №5а до дач на западной окраине Советского района также находится в Ельшанке.

Через район проезжают многочисленные маршрутные такси во все районы города. От улицы Тулака маршрутка №160 отправляется в соседний город Волжский, №110 - в райцентр Городище, а №164 - в город Краснослободск..

Социальная сфера

Появление новых высотных домов может обострить проблему дефицита мест в единственном детском саду Ельшанки, и без того признанном одним из самых перегруженных в Волгограде. Открытие нового детского сада и школы является частью проекта «Ельшанская ривьера».

Достопримечательности

Первоклассных объектов интереса на территории Ельшанки нет. Существуют несколько старых зданий, охраняемых государством.

Три из них находятся на бывшей территории завода имени Куйбышева и построены в начале XX века: заводоуправление, котельная и цех.

С этого же периода сохранились главное здание, 2 служебных сооружения и складская постройка на железнодорожной станции Ельшанка, а также жилые дома при станции: №№ 1, 2, 2а, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9.

В частном секторе на улице Тверской стоит старейшее здание микрорайона - жилой дом конца XIX века.

Отрывок, характеризующий Нижняя Ельшанка

– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.


Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
– Vous avez compris, sacre nom, [Понимаешь ты, черт тебя дери.] – закричал голос, и Пьер проснулся.
Он приподнялся и сел. У костра, присев на корточках, сидел француз, только что оттолкнувший русского солдата, и жарил надетое на шомпол мясо. Жилистые, засученные, обросшие волосами, красные руки с короткими пальцами ловко поворачивали шомпол. Коричневое мрачное лицо с насупленными бровями ясно виднелось в свете угольев.
– Ca lui est bien egal, – проворчал он, быстро обращаясь к солдату, стоявшему за ним. – …brigand. Va! [Ему все равно… разбойник, право!]
И солдат, вертя шомпол, мрачно взглянул на Пьера. Пьер отвернулся, вглядываясь в тени. Один русский солдат пленный, тот, которого оттолкнул француз, сидел у костра и трепал по чем то рукой. Вглядевшись ближе, Пьер узнал лиловую собачонку, которая, виляя хвостом, сидела подле солдата.
– А, пришла? – сказал Пьер. – А, Пла… – начал он и не договорил. В его воображении вдруг, одновременно, связываясь между собой, возникло воспоминание о взгляде, которым смотрел на него Платон, сидя под деревом, о выстреле, слышанном на том месте, о вое собаки, о преступных лицах двух французов, пробежавших мимо его, о снятом дымящемся ружье, об отсутствии Каратаева на этом привале, и он готов уже был понять, что Каратаев убит, но в то же самое мгновенье в его душе, взявшись бог знает откуда, возникло воспоминание о вечере, проведенном им с красавицей полькой, летом, на балконе своего киевского дома. И все таки не связав воспоминаний нынешнего дня и не сделав о них вывода, Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда то в воду, так что вода сошлась над его головой.
Перед восходом солнца его разбудили громкие частые выстрелы и крики. Мимо Пьера пробежали французы.
– Les cosaques! [Казаки!] – прокричал один из них, и через минуту толпа русских лиц окружила Пьера.
Долго не мог понять Пьер того, что с ним было. Со всех сторон он слышал вопли радости товарищей.
– Братцы! Родимые мои, голубчики! – плача, кричали старые солдаты, обнимая казаков и гусар. Гусары и казаки окружали пленных и торопливо предлагали кто платья, кто сапоги, кто хлеба. Пьер рыдал, сидя посреди их, и не мог выговорить ни слова; он обнял первого подошедшего к нему солдата и, плача, целовал его.
Долохов стоял у ворот разваленного дома, пропуская мимо себя толпу обезоруженных французов. Французы, взволнованные всем происшедшим, громко говорили между собой; но когда они проходили мимо Долохова, который слегка хлестал себя по сапогам нагайкой и глядел на них своим холодным, стеклянным, ничего доброго не обещающим взглядом, говор их замолкал. С другой стороны стоял казак Долохова и считал пленных, отмечая сотни чертой мела на воротах.
– Сколько? – спросил Долохов у казака, считавшего пленных.
– На вторую сотню, – отвечал казак.
– Filez, filez, [Проходи, проходи.] – приговаривал Долохов, выучившись этому выражению у французов, и, встречаясь глазами с проходившими пленными, взгляд его вспыхивал жестоким блеском.
Денисов, с мрачным лицом, сняв папаху, шел позади казаков, несших к вырытой в саду яме тело Пети Ростова.


С 28 го октября, когда начались морозы, бегство французов получило только более трагический характер замерзающих и изжаривающихся насмерть у костров людей и продолжающих в шубах и колясках ехать с награбленным добром императора, королей и герцогов; но в сущности своей процесс бегства и разложения французской армии со времени выступления из Москвы нисколько не изменился.
От Москвы до Вязьмы из семидесятитрехтысячной французской армии, не считая гвардии (которая во всю войну ничего не делала, кроме грабежа), из семидесяти трех тысяч осталось тридцать шесть тысяч (из этого числа не более пяти тысяч выбыло в сражениях). Вот первый член прогрессии, которым математически верно определяются последующие.
Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.