Спор о границе Орегона

Спор о границе Орегона (также известный как «Орегонский вопрос») — результат конфликта претензий Великобритании и США в районе тихоокеанского побережья северо-западной части Северной Америки в первой половине XIX века. Британцы называли регион «Округом Колумбия» (в соответствии с регионами деятельности Компании Гудзонова залива), американцы — Орегонской страной. Общее определение спорного региона таково: к западу от Скалистых гор, к северу от 42-й параллели (северная граница Новой Испании, а с 1821 года — Мексики), к югу от широты 54°40′ (с 1825 года — южная граница Русской Америки).

Первоначальная деятельность британцев и американцев

В 1792 году Джордж Ванкувер обнаружил Пьюджет-Саунд и 4 июня объявил его британским владением, назвав в честь Петера Пьюджета — одного из своих офицеров. 12 мая 1792 года американский капитан Роберт Грэй обнаружил устье реки Колумбия и назвал её в честь своего судна «Колумбия Редивия».

В 1805 году американская сухопутная экспедиция Льюиса и Кларка достигла устья реки Колумбия и построила на её южном берегу Форт-Клэтсоп, где её участники провели зиму 1805—1806 годов и запасли провизию для обратного пути.

В 1811 году Дэвид Томпсон, работавший на Северо-Западную компанию, прошел реку Колумбия от начала и до конца. Во время своего путешествия Томпсон расположился лагерем возле устья реки Снейк и 9 июля 1811 соорудил знак с извещением о претензии на эту территорию со стороны Великобритании и заявляющий о намерении Северо-Западной Компании построить факторию на этом месте. Продолжая двигаться вниз по Колумбии, Томпсон достиг устья Колумбии 14 июля 1811, через два месяца после прибытия судна «Тонкуин» (Tonquin) Тихоокеанской меховой компании (являющейся дочерней компанией Американской меховой компании Джона Астора). К моменту прибытия Томпсона был уже частично построен Форт-Астор.

Затем Северо-Западная компания построила Форт Нез-Персес. Тихоокеанская меховая компания решила сделать центром своих операций в глубине континента расположенный севернее Форт-Оканоган, и Форт-Астория вместе с прочими постами Тихоокеанской меховой компании были проданы Северо-Западной компании. Во время войны 1812 года безрассудный командир британского корабля «Ракун» «захватил» форт, который и так находился под британской юрисдикцией. Техническим следствием этого стало то, что согласно Гентскому договору в рамках послевоенного урегулирования форт был возвращён Соединённым Штатам, хотя никакой торговли возобновлено не было.

В соответствии со статьёй III конвенции 1818 года Великобритания и США согласились на то, что стало называться «совместным использованием», отложив разрешение территориальных вопросов на будущее.

В 1821 году Компания Гудзонова залива слилась с Северо-Западной компанией. В том же году британский парламент принял статут, требующий, чтобы Компания применяла законы Верхней Канады в Земле Руперта и Округе Колумбия. Центром деловой активности стала штаб-квартира Компании в Форт-Ванкувере (около современного Ванкувера). Каждый год сюда прибывали суда из Лондона и Индии, привозя припасы и товары и забирая меха. Также дважды в год партии груза переправлялись из Лондона и в Лондон через Гудзонов залив с помощью Экспресса фактории Йорк. Влияние Форт-Ванкувера распространялось от Скалистых гор и Земли Руперта на востоке до Гавайев на западе, от Русской Америки на севере до Мексиканской Калифорнии на юге. В конце 1830-х — начале 1840-х годов на Форт-Руперт работало 34 поста, 24 порта, 6 кораблей и 600 работников.

Первоначальная деятельность американцев в регионе заключалась в постройке Форт-Вильяма, основании Методистской миссии в долине Вилламетт и Миссии Витмэна к востоку от Каскадных гор, постройке лесопилки и мельницы в долине Вилламетт, организации Вилламеттской скотоводческой компании для доставки в долину Вилламетт 600 голов скота, а также посылке судов для добычи морского зверя.

Так как Компания Гудзонова залива официально противодействовала разрешению британско-американского спора, ибо это помешало бы её торговле мехами, то переговоры буксовали в течение десятилетий, не давая возможности провести компромиссную границу по реке Колумбия. Натянутые отношения стали ухудшаться, когда в 1830-х годах в регион стали проникать американские поселенцы, и покатились под откос при возрастании в 1840-х потока переселенцев по Орегонскому пути.

Совместное использование

В 1818 году британские и американские дипломаты пытались договориться о разграничении взаимных претензий — обе нации претендовали на регион «по праву первооткрывателей» (права коренных жителей в расчёт не принимались). Американцы предлагали провести границу по 49-й параллели, по которой проходила граница между США и Британской Северной Америкой к востоку от Скалистых гор. Британские дипломаты хотели сдвинуть границу южнее, к реке Колумбия, чтобы обеспечить для Компании Гудзонова залива выгодную торговлю мехами вдоль реки. В итоге Конвенция 1818 года постановила, что спорная территория в течение 10 лет будет находиться в совместном использовании (англ. joint occupation).

Второй раунд переговоров, прошедший с 1825 по 1827 годы, не смог найти решения, и потому соглашение о совместном использовании было продлено — на этот раз с условием, что если одна из сторон пожелает отменить соглашение, то она должна за год до этого уведомить другую сторону.

В начале 1840-х годов на переговорах, итогом которых стал договор Уэбстера — Ашбертона, вновь был поднят Орегонский вопрос. Британские дипломаты настаивали на границе по реке Колумбия, а американские по-прежнему отказывались от этого, так как при этом терялся бы доступ к единственному глубоководному порту США на западном побережье. В результате действующее соглашение осталось без изменений. Тем временем всё больше и больше американских переселенцев проникало в спорный регион по Орегонскому пути, и наблюдатели — как американские, так и британские — понимали, что рано или поздно эта ситуация заставит вернуться к решению вопроса.

Компания Гудзонова залива запоздало изменила свою политику по отношению к колонизации. В 1841 году по приказу управляющего Компанией Джорджа Симпсона Джеймс Синклер направил на запад из Колонии Красной реки 200 поселенцев, чтобы закрепить регион за Великобританией.

В 1843 году Джон Кэлхун сделал знаменитое заявление о том, что правительство США должно проводить политику «мудрого и мастерского бездействия», чтобы граница установилась сама собой. В том же году в ходе «Великого переселения» в регион по Орегонскому пути прибыло 700 поселенцев, и было создано Временное правительство Орегона. Однако многие товарищи Кэлхуна по демократической партии вскоре начали поддерживать более активное вмешательство.

Выборы 1844 года

На съезде Демократической партии 1844 года была выработана партийная платформа, призывающая к аннексии Техаса и настаивающая, чтобы Соединённые Штаты сделали «чёткое и недвусмысленное» заявление на «весь» Орегон, и что «ни одна его часть не должна быть отдана Великобритании или какой-либо иной державе». Связав диспут об Орегоне с более спорным Техасским вопросом, демократы сумели угодить как «северным экспансионистам», так и «южным экспансионистам», и кандидат от демократов Джеймс Полк с небольшим перевесом одержал победу над кандидатом от вигов Генри Клеем — в частности потому, что последний выступал против экспансии.

В 1845 году, на инаугурационной церемонии, Полк процитировал партийную платформу, заявив, что права США на Орегон являются «чёткими и недвусмысленными». Напряжение нарастало, обе стороны начали возводить укрепления на границе, готовясь к войне. Однако, несмотря на резкие заявления, Полк был готов к компромиссу и не собирался воевать из-за Орегона. Он полагал, что жёсткая позиция заставит британцев согласиться на условия, выгодные для США. Однако позиция Полка по орегонскому вопросу не была позёрской: он действительно считал, что США имеют законные права на весь регион. Он отверг британское предложение об арбитраже, полагая, что незаинтересованной третьей стороны найти не удастся.

Джордж Гордон, граф Абердин, бывший министром иностранных дел в правительстве Роберта Пиля, также не собирался вступать в войну из-за региона, чьё экономическое значение для Великобритании становилось всё меньше. Соединённые Штаты были важным торговым партнёром, а голод в Ирландии вызвал в Великобритании продовольственный кризис, породив большую нужду в американском зерне. Абердин уже решил согласиться на американское предложение о границе по 49-й параллели, и проинструктировал Ричарда Пэкинхэма (посол Британии в США) продолжать переговоры.

С другой стороны, Абердин и Пэкенхэм вели переговоры с позиции силы, опираясь на гигантскую морскую мощь Великобритании. Локальные интересы на месте защищал 80-пушечный линкор «Коллингвуд» под командованием Джорджа Сеймура, которому на помощь в период кризиса был придан 74-пушечный корабль «Америка» под командованием Джона Гордона, младшего брата британского министра иностранных дел.

Британские политики и флотоводцы в итоге осознали, что любой конфликт касательно границ Орегона, пусть и нежелательный, надо будет решать, как и в войне 1812 года, на восточном побережье США и на Великих озёрах, где на чашу весов может быть брошена вся британская морская мощь. Маклейн (американский посол в Великобритании) сообщил из Лондона, что британцы «готовы немедленно отправить порядка 30 линкоров, а в резерве у них пароходы и другие суда». Блеф Полка получил достойный отпор.

Однако, несмотря на это, мастерская дипломатия Пиля дала Полку шанс отступить, которым он с удовольствием воспользовался. Никто не хотел повторения войны 1812 года, да и в условиях отсутствия надежды на французскую помощь у Полка не оставалось особого выбора.

В то время как Компания Гудзонова залива постепенно утрачивала влияние в орегонском регионе, её интересы всё более смещались в сторону судоходства, что привело к тому, что река Колумбия стала не столь важной, как остров Ванкувер. Торговля и судоходства были бы защищены с развитием там военно-морской базы и базированием флотской эскадры.

Несмотря на то, что на месте конфликта кораблей было не так уж и много, общее гигантское превосходство над американским флотом позволило британским политикам защитить свои основные интересы против грубого напора американских политиков, сохранить остров Ванкувер и избежать потенциальной дорогостоящей и разорительной войны с основным торговым партнёром, тогда как события в Европе требовали гораздо большего внимания.

Фактором, усложнявшим переговоры, был вопрос о навигации по реке Колумбия. Предшественник Полка — Джон Тайлер — предлагал британцам неограниченные права пользования рекой в обмен на согласие на границу по 49-й параллели. Летом 1845 года администрация Полка вновь предложила разделить регион по 49-й параллели, но на этот раз без упоминания прав на судоходство по реке. Так как это предложение поступило вскоре после предыдущего предложения Тайлера, Пэкенхэм отказался от предолжения до согласования вопроса с Лондоном. Будучи оскорблённым, Полк официально отозвал предложение 30 августа 1845 года и прервал переговоры. Абердин отчитал Пэкенхэма за дипломатическую близорукость и попытался возобновить диалог, однако Полк стал подозрительным по отношению к британским намерениям и, находясь под давлением сторонников жёсткой линии, отказался от возобновления переговоров.

Лозунги и военный кризис

Тем временем многие газетчики в США требовали от Полка объявить американским весь спорный регион, как и было обещано демократами в предвыборной кампании 1844 года. В ноябре 1845 года в прессе появлялись заголовки вида «Весь Орегон или ничего». 27 декабря 1845 года в своей колонке в «New York Morning News» редактор Джон О’Салливан написал, что Соединённые Штаты должны предъявить свои права на весь Орегон «по праву того, что нам предначертано Судьбой владеть всем континентом». Вскоре после этого слова про «предначертание Судьбы» стали стандартной фразой экспансионистов, и постоянной фразой американского политического лексикона. О’Салливановская версия «предначертания Судьбы» ещё не была призывом к войне, но вскоре такие призывы последовали.

В своём ежегодном послании Конгрессу 2 декабря 1845 года Полк порекомендовал отправить британцам требуемое уведомлении об окончании через год совместного использования Орегона. В конгрессе экспансионисты из числа Демократов со Среднего Запада, лидерами которых были сенаторы Льюис Кэсс от Мичигана, Эдвард Ханнеган от Индианы и Вильям Аллен от Огайо, призывали к войне с Великобританией в случае, если не будет границы по широте 54°40′ (южная граница Русской Америки). Появившийся в январе 1846 года лозунг «54°40′ или война!» был подхвачен демократической прессой (в некоторых источниках эта фраза ошибочно считается лозунгом избирательной кампании 1844 года).

Призывы к войне подпитывались традиционной англофобией, а также верой в то, что претензии США являются более обоснованными, и что Соединённые Штаты смогут лучше использовать земли Орегона. Умеренные опасались, что США не смогут победить в войне против сильнейшей державы мира, и полагали, что территориальных целей США можно достичь путём переговоров. Хотя дебаты и не имели строгого разделения по партиям или фракциям, но всё же многие из тех, кто призывали к границе по широте 54°40′, были северянами, которые опасались, что Полк (рабовладелец-южанин), столь бескомпромиссный в вопросе Техаса (сильно волновавшем рабовладельцев с юга), будет более уступчивым в вопросе Орегона.

Решение вопроса и договор

Хотя Полк призвал в Конгрессе принять резолюцию об окончании совместного владения Орегоном ещё в декабре 1845 года, совместное заседание двух палат состоялось лишь 23 апреля 1846 года. Прохождение резолюции было замедлено долгими дебатами (особенно в Сенате), и в итоге была принята мягкая резолюция, призывающая оба правительства решить вопрос по-дружески. В отличие от демократов с Запада, большинство конгрессменов — как и Полк — не желали воевать за широту 54°40′.

После этого администрация Полка дала знать, что британское правительство могло бы выдвинуть свои предложения по разрешению вопроса. Время было существенным фактором, так как было очевидно, что правительство Пиля падёт после неминуемой отмены хлебных законов, а тогда переговоры придётся начинать заново, с новым министром. Абердин и Маклейн быстро выработали проект компромисса и отправили его в США. Там на его основе Пэкенхэм и госсекретарь Бьюкенен написали соглашение, известное как «Орегонский договор», который был ратифицирован Сенатом 18 июня 1846 года 41 голосм «за» при 14 голосах «против». Договор устанавливал границу по 49-й параллели, как и предлагали США, с правом для проживающих в регионе подданных Великобритании на навигацию по реке Колумбия. Сенатор Вильям Аллен, который был одним из основных идеологов границы по широте 54°40′, почувствовал себя преданным Полком, и отказался от председательства в комитете по иностранным делам.

Исторические карты

На различных картах того времени граница между британскими и американскими владениями была проведена по-разному:

• 1841 map of the Oregon Territory.jpg

  Американская карта 1841 года, показывающая в качестве границы широту 54°40′

• Arrowsmith Oregon Country.jpg

  Британская карта 1844 года, показывающая в качестве границы реку Колумбия

• 1846 Oregon territory.jpg

  Карта 1846 года, показывающая в качестве границы 49-ю параллель, разрезающую остров Ванкувер

См. также

• Нуткинский кризис

Отрывок, характеризующий Спор о границе Орегона

«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.


В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.


С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…


Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».