Саломея-повитуха

Саломе́я (греч. Σαλωμη; Соломонида, Соломония) — упоминаемая в христианских апокрифах повивальная бабка, присутствовавшая при рождении Иисуса Христа, которая через чудо засвидетельствовала сохранение девственности Богородицы. Образ Саломеи вошёл в иконографию Рождества Христова и народные обычаи, связанные с родами.

Апокрифическая литература

Рассказ о присутствии при рождении Христа повивальной бабки Саломеи присутствует в двух апокрифических источниках: «Протоевангелии Иакова» и «Евангелии псевдо-Матфея» (прочие апокрифы упоминают о повивальной бабке, но не называют её имени и не сообщают о чудесном засвидетельствовании ею сохранения девственности Марии). Они оба упоминают о двух повивальных бабках, приведённых Иосифом к пещере, где происходили роды Девы Марии. Ни одна из них непосредственно не помогала Марии при родах: оба источника сообщают, что младенец вышел из утробы сам, а бывший при этом яркий свет не позволил никому подойти к Богородице.

По утверждению Киприана Карфагенского, Мария «не нуждалась ни в каких услугах со стороны бабки, но Сама была и родительницей, и рождению служительницей, и поэтому воздаёт Младенцу Своему благоговейное попечение». Он пишет, что рождение Иисуса Христа произошло до того как Иосиф привёл повитуху. При этом Саломея называется старицей и сродницей Марии, то есть происходящей из рода царя Давида.

Протоевангелие Иакова

Протоевангелие Иакова является основным и наиболее древним (самые ранние редакции относятся ко второй половине II века) источником истории о Саломеи. Согласно данному апокрифу, Иосиф, отправляясь на поиски повитухи, встречает женщину, которой рассказывает, что в пещере рожает «Мария, которая выросла в храме Господнем, и я по жребию получил её в жены, но она не жена мне, а зачала от Духа Святого». Повитуха, имя которой не сообщается, соглашается помочь Иосифу, и он отводит её к пещере. Она не успевает оказать никакой помощи Марии при родах, так как «в пещере засиял такой свет, что они не могли вынести его, а немного времени спустя свет исчез и явился младенец, вышел и взял грудь матери своей Марии».

Эта женщина, выйдя из пещеры, встречает Саломею и рассказывает ей о Деве Марии и её родах. Саломея усомнилась в рождении девственницей младенца: «пока не протяну пальца своего и не проверю девства её, не поверю, что дева родила». Она идёт к Марии и входит в пещеру:

И только протянула Саломея палец, как вскрикнула и сказала: «Горе моему неверию, ибо я осмелилась искушать Бога. И вот моя рука отнимается как в огне». И пала на колени перед Господом, говоря: «Господь Бог отцов моих, вспомни, что я из семени Авраама, Исаака и Иакова, не осрами меня перед сынами Израиля, но окажи мне милость ради бедных: ибо Ты знаешь, что я служила Тебе во имя Твое и от Тебя хотела принять воздаяние». И тогда предстал перед нею ангел Господень, и сказал ей: «Саломея, Саломея, Господь внял тебе, поднеси руку свою к младенцу и подержи его, и наступит для тебя спасение и радость». И подошла Саломея, и взяла младенца на руки, сказав: «Поклонюсь ему, ибо родился великий царь Израиля». И сразу же исцелилась Саломея и вышла из пещеры спасённою.

Молитва Саломеи является более поздним добавлением к тексту апокрифа, однако само упоминание о ней относится к оригинальном тексту, написанному в конце II века.

Евангелие псевдо-Матфея

Рассказывает сходную историю, добавляя к ней следующие подробности:

• Иосиф приводит к пещере двух повитух: Гелому и Саломею.
• К моменту его прихода Мария уже родила Иисуса, и яркий свет мешал женщинам войти в пещеру.
• Когда Гелома всё же вошла в пещеру, то осмотрев, Богородицу она сказала: «…у Ней Дитя мужского пола, хотя Она девственница. Ничего нечистого не было при зачатии, и никакой болезни при рождении. Девственницей Она зачала, девственницей Она родила, и девственницей Она остаётся!».
• Саломея, не поверила своей подруге и спросила у Марии разрешения удостоверится в её девственности. Получив разрешение, она притронулась к Богородице и её рука тут же иссохла. Саломея обращается к Богу с покаянной молитвой, в ответ на которую является ангел, который возвещает что младенец «Спаситель мира и всех, кто уповает на Него» и повелевает ей прикоснутся к краю пелен Христа. Сделав это, Саломея получает исцеление.

Евангелие псевдо-Матфея также сообщает, что Саломея отправилась проповедовать о родившемся Спасителе и после рассказа о её исцелении «многие поверили проповеди её».

Арабское евангелие детства Спасителя

Арабское евангелие детства Спасителя приводит рассказ о рождении Христа, в котором Иосиф, отправляясь на поиски повитухи, встречает безымянную «старуху-еврейку из Иерусалима». Когда Иосиф приводит её к Марии, то видит, что она уже родила Иисуса и спеленала его. Удивленная старуха спрашивает Марию «не похожа ты вовсе на дочерей Евы», на что слышит в ответ: «Как нет средь детей равного Сыну моему, так и ни одна среди жен не сравнится с родительницей Его». Далее следует рассказ, что старуха жалуется на паралич, которым она давно страдает (при этом не говорится, что это касается её руки), и Мария предлагает ей возложить руки на младенца Христа:

И едва сделала так старуха, разом здорова стала. Вышла тогда она из пещеры, сказав: — Буду отныне я служанкою и рабыней младенца этого во всякий день жизни моей.

Саломея в изобразительном искусстве

Образ Саломеи вошёл в иконографию Рождества Христова («Две служанки», «Омовение Христа»). Саломея изображается помогающей Богородице пеленать младенца Христа или купающей его (сюжет омовения младенца Христа обычно располагается в нижней части композиции). Саломея может иметь нимб, хотя в перечне христианских святых она не значится.

Самые ранние изображения исцеляющейся Саломеи относятся к V—VI векам (кафедра Максимиана в Равенне, 550 год; киворий V века из собора Сан-Марко в Венеции), что совпадает со временем окончания формирования текста Протоевангелия Иакова. От доиконоборческого периода сохранилось лишь несколько изображений омовения Христа, возникших в христианском искусстве под сирийским влиянием.

Изображение Саломеи было весьма популярно в византийском искусстве и сохранилось до настоящего времени в традиционной православной иконографии Рождества Христова. В западноевропейской живописи изображения Саломеи исчезают уже в позднем Возрождении после осуждения данной трактовки сюжета Тридентским собором (1545—1563 годы).

При изображении Саломеи, купающей младенца Христа, может присутствовать помогающая ей служанка (или другая упоминаемая в апокрифах повитуха), обычно льющая воду в купель. По мнению исследователей, изображение в сцене Рождества купания (омовения) младенца Христа представляет собой намёк на будущее Крещение Господне. К первым примерам сцены омовения Христа относятся миниатюры VIII—IX веков: армянский манускрипт Сан-Лазаро в Венеции и Хлудовская псалтырь.

Письменных источников, упоминающих купание Саломеей младенца, и послуживших бы толчком к созданию подобного сюжета, нет. Возможно, художники домыслили эту сцену, исходя из факта присутствия при родах повитух. Также предполагают влияние античных иконографических схем рождения Диониса, где присутствовал аналогичный персонаж — купающая служанка у ложа роженицы.

Каноничность изображения в Православии

В Ерминии Дионисия Фурноаграфиота в руководстве по написанию икон Рождества Христова ничего не сообщается о необходимости изображения повивальных бабок (указываются лишь обязательные элементы композиции, напрямую описанные в Новом Завете). При этом иконописный подлинник даёт чёткие указанию по написанию икон праздников, известных исключительно из христианских апокрифов (Зачатие Богородицы, Рождество Богородицы и др.) Сторонники чистоты иконописного канона, опираясь на 60-е апостольское правило (запрещает оглашение в церкви подложных книг), считают необходимым убрать с икон Рождества изображения повитух, основанные на апокрифах.

Одним из аргументов за удаление повитух с икон Рождества является довод о том, что присутствие повивальной бабки, традиционно призванной облегчить роженице муки, отвергает учение Церкви о безболезненности родов Девы Марии, а также возносит хулу на её приснодевство. В подтверждение данного утверждения приводится 79-е правило Шестого Вселенского собора: «Понеже убо некие, по дне святого рождества Христа Бога нашего, усматриваются приготовляющими хлебное печение и друг другу передающими, аки бы в честь болезней рождения всенепорочные Девы Матери: то мы определяем: да не совершают верные ничего такового».

При этом следует отметить, что ранехристианские апокрифы, на которых основана иконография Саломеи, не содержат ничего об участии повитухи в самих родах (она приходит к пещере уже после рождения Христа), а её участие наоборот через чудо подтверждает сохранение девственности Марии. Приводимые в поддержку удаления её изображения правило Шестого Вселенского собора запрещают не иконописные изображения, основанные на Священном Предании, а лишь народные обычаи, несвязанные с церковной доктриной.

Саломея в фольклоре

Повитуха Саломея у русских крестьян стала главной покровительницей и помощницей родов. Русские крестьяне на второй день Рождества Христова устраивали праздник для повивальных бабок («бабины» или «бабьи каши») на котором вспоминалась Саломея-повитуха, не имевшая своего дня памяти в православном месяцеслове.

Считалось, что Саломея совершала с младенцем Христом все те же действия, которые должна выполнять при родах деревенская повитуха. Народное творчество создало ряд легенд, подчёркивающих особую роль повитухи Саломеи при рождении Христа (на этих легендах частично базировался авторитет деревенских повитух). Например, в Орловской губернии среди повитух была распространена такая легенда:

Што роженицам помогать, как это сам Господь указал: родила Божья Матушка от Святого Духа, а бабушка Соломонида при ей была и в муках ей помогала, поэтому и на иконах она на втором месте около Богородицы и молитву ей читаешь: «Помяни, господи, царя Давида и бабушку Соломониду». Так-то. Самим Господом Богом указано, что нам, бабушкам, роженицам помогать, потому что только скотина сама себя ослабляет, а хрещеному человеку этого делать никак не можно.

Большинство заговоров, использовавшихся при родах, как профессиональная тайна повитух не попали в записи исследователей. Однако до нас всё же дошёл ряд интересных заговоров при которых действия повитухи совершаются от имении Саломеи:

Не я тебя, младенец, принимала, не я тебя омывала, а бабушка Соломонида. Не я тебя парила, не я тебя правила,— тебя парила, правила бабушка Саламанидушка, она тебе приговаривала: «Рости, мое дитятко, по часам, по минуточкам».

В народных поверьях безболезненное рождение Христа можно было с помощью заговоров спроецировать на любые роды. При начале схваток повитухи читали заговор: «Матушка Соломония, возьми ключи золотые, открой роды костяные рабе Божьей Марье» и кропили роженицу водой из ручья или реки. А когда ребёнок рождался, то повитуха, обмывая новорожденного, также читала соответствующий заговор: «Бабушка Соломонья мылась да парилась и нам жарку-парку баинку оставила на великую Божью милость, на великое здоровье Имярек, аминь».

Следует отметить, что у русского крестьянства существовала традиция переноса магических средств, используемых при родах, на аналогичную ситуацию со скотом. Так во время отёла читался следующий заговор, призывавший в помощь Саломею: «Бабушка-Соломонидушка, помоги нашей милой коровушке, кровушку в ней разгони и теленочка на свет божий давай».

После принятия христианства мордвой Саломея стала у них отождествляться с богиней Анге-Патяй (мать-богиня), покровительницей плодородия земли и чадородия. Её считали покровительницей повитух и в некоторых местностях называли Буламань-Патяй (богиня-повитуха). С молитвами к этой богине обращались на следующий день после Рождества, бывший днём её зимнего празднества (всего в году ей посвящалось 8 праздников), которое совершалось в доме повивальной бабушки.

У якутов после появления среди них православных миссионеров возникли сказания на евангельские сюжеты. Описывая события Рождества Христова, они сообщают, что во время родов Богородицы присутствовала повивальная бабка Сабыаннья, которая раздала её родовые муки сорока четырём разным женщинам.

В литературе

Лауреат Нобелевской премии по литературе 1998 года португалец Жозе Сарамагу в своём романе «Евангелие от Иисуса» описал трогательную встречу 14-летнего Иисуса, пришедшего первый раз после своего рождения в Вифлеем, и повитухи Саломеи:

Старуха, кряхтя, стала усаживаться на камень… и, примостившись наконец, сказала: Я тебя знаю. Обозналась, отвечал Иисус, я здесь впервые, а в Назарете ни разу тебя не встречал. Первыми руками, прикоснувшимися к тебе, были руки не твоей матери, а мои. Как же это может быть? Меня зовут Саломея, я повитуха, и это я принимала тебя. …Иисус преклонил колени перед старой рабыней, нечувствительно побуждённый к этому то ли любопытством, граничившим с радостным изумлением, то ли долгом обычной учтивости, — и как же не выразить признательность той, кто, проявив наивысшую в тех обстоятельствах ответственность, извлекает нас оттуда, где мы ощущаем бытие, ещё не отягченное сознанием и памятью, и выпускает в жизнь, без неё немыслимую. — Жозе Сарамаго. «Евангелие от Иисуса»

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Саломея-повитуха
• Луковникова Е. [ao.orthodoxy.ru/arch/003/003-nativity.htm Иконография Рождества Христова]. Проверено 16 октября 2008. [www.webcitation.org/6539jRfTC Архивировано из первоисточника 29 января 2012].
• Листова Т. А. [old.gogol.ru/enciklopediya-russkoi-kultury/folklor/t-a-listova-russkie-obryady-obychai-i-poverya-svyazannye-s-povivalnoi-babkoi-vtoraya-polovina-xix-20-e-gody-xx-veka/ Русские обряды, обычаи и поверья, связанные с повивальной бабкой (вторая половина XIX — 20-е годы XX века)](недоступная ссылка — история). Проверено 16 октября 2008. [web.archive.org/20080420064203/old.gogol.ru/enciklopediya-russkoi-kultury/folklor/t-a-listova-russkie-obryady-obychai-i-poverya-svyazannye-s-povivalnoi-babkoi-vtoraya-polovina-xix-20-e-gody-xx-veka/ Архивировано из первоисточника 20 апреля 2008].

Отрывок, характеризующий Саломея-повитуха

– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.