Тубалары

Тубалары

Самоназвание	Туба
Численность и ареал
Всего: 2 000 Россия Россия: 1965 чел. (2010); 1565 чел. (2002) Республика Алтай Республика Алтай 1891 чел. (2010); 1533 чел. (2002) Иркутская область Иркутская область 12 Алтайский край Алтайский край 7
Язык	тубаларский (северно-алтайский), южно-алтайский (алтайский), русский
Религия	шаманизм (региональная форма), бурханизм, православие
Расовый тип	западносибирская раса, европеоидная раса
Родственные народы	Тюрки северно-алтайцы: кумандинцы, челканцы или южно-алтайцы (алтайцы), телеуты, теленгиты

Тубала́ры (самоназвание туба) — коренной малочисленный тюркоязычный народ, живущий в северной части Республики Алтай РФ. Самоназвание туба (тува) кижи, тубалары, а также йыш кижи («лесные люди»). Тубалары живут к востоку от Катуни, вдоль реки Бия и по берегам Телецкого озера. В период освоения Сибири русские первопроходцы называли их «черневыми татарами».

Тубалары относятся к северным алтайцам, но живут на границе с алтайцами южными и переняли у них множество элементов языка, культуры, быта. Этому способствовало также смешение с кумандинцами и челканцами.

В облике тубаларов преобладают европеоидные черты, монголоидность антропологических признаков выражена намного слабее. Нередки светловолосые и светлоглазые люди.

Происхождение

Относительно происхождения тубаларов существует несколько точек зрения. Например, В.Вербицкий считал их племенем "сомнительного происхождения", указывая, что "язык и верования их общие с алтайскими калмыками. Но может быть, они и финского племени, только слились с народностью Монгольского". Наибольшее распространение получило мнение В.В. Радлова, который первый обратил внимание на то, что алтайцы называют "черневых татар" этнонимом "туба". Радлов, основываясь на том, что термином "туба" называют себя сойоты , т.е. тувинцы, а также кой балы, и учитывая то, что в истории Южной Сибири XVII в. часто упоминается имя в истории тувинцев, центр обитания которых был на реке Убсе (правый приток Енисея), высказал такое предложение: " ....они переселились с востока. По всей вероятности, они являются самодийскими племенами, которые уже ранее отуреченные жили в начале XVII столетия в области между Телецким озером и Катунью... диалектные особенности их языка указывают на то, что эти племена были отуреченные киргизами. Они еще до сих пор занимаются собиранием корней и кедровых орехов, также как это писали китайцы в отношении "Дубо" (Дубо- китайское название племен туба, населявших в конце I тысячелетия восточный Саян и принявших участие в этногенезе восточных тувинцев)".

Некоторые авторы связывают появление названия народа со словом «дубо», которым китайские летописные источники VI-VIII веков назвали одно из племён теле, обитавшее на Енисее. Название постепенно было воспринято тубаларскими сеоками как обобщающее самоназвание, хотя и не было зафиксировано переписью 1897 года.

История

В ХIII веке, после завоевания Алтая Чингисханом, южные алтайцы попали под власть монголов и частично ассимилировались с этим народом. Тубалары ушли в тайгу и не вступали в битвы. Но затем Алтай вошёл в Улус сына Чингисхана Джучи, и постепенно тубаларов объясачили. Дань платили белками и соболями. В XVII веке тубалары стали данниками Алтын-ханов. В XVIII веке тубалары - данники Джунгарии. В первой же четверти XVIII века стали русскими подданными.

Тубалары для русских были неясачные до 1627-1629г. И ясак не платили и бились в битвах с казаками, но перевес оказался на стороне казаков. Саракокшинские тубалары платили ясак русским по 2-3 соболя, по котлу и по тагану железному с человека в год. Эквивалентом пушного обращения был сначала только соболь, а потом и другие дорогие меха. Тубалары двоеданцы, они платили ясак России соболями, а джунгарам по котлу и железному тагану с человека (южские, кергежские и комляжские). У тубаларов управление было следующее: 1. Старейшины «байты» или «башлык». 2. Зайсаны. Власть зайсанов передавалась по наследству. Сеоки: Юз, Комдош, Тиргеш, Кузен, Челей, Калар, Карга, и т.д. Повинности русской власти: 1. Исправление и прокладка дорог. 2. Тушение пожаров. 3. Поставка лошадей для ямской гоньбы. 4. Заготовка дров для церквей и школ.

Расселение тубаларов

К 80-м годам 19 века тубалары были расселены следующим образом:

1. Население Юдской волости жило в селениях: Улала, Сайдыс, Чемал, Ынырга и разбросано по рекам Учак-Иша и Ынырга,

2. Население Комляжской (или Кондожской) волости жило в селениях: Кебезень, Ынырга, Паспаул, Чепош, Ильинское, Ерехалка и было разбросано по рекам Ише, Кузя, Тулон, и по берегам Телецкого озера.

3. Население Кергежской волости жило в селениях: Ынырга, Кебезень, Балыкса, и было разбросано по рекам: Тулой, Пыжа, Сары-Кокша, Эдеган, и по берегам Телецкого озера.

4. Население Кузенской волости жило в селениях: Ынырга, Паспаул, и по рекам Иша, Сары-Кокша.

Тубалары расселились выше от кумандинцев по р. Бии и ее некоторым левым притокам, вплоть до половины Телецкого озера С первой половины 18 века русские делили земли по родовому различию: волости Кузнецкие, Комляжские, Тергешские (Кергежские или Кергешские), Южские. В атласе Йемена Ремезова они были уже в 1701 году. Южская волость впервые упомянута в 1745 году. Она располагалась по реке Сары-Кокша. Левый приток Бии. Кузнецкая волость находилась по соседству с Кумандинской, выше по реке Бия. Еще выше по реке Бии была Комляжская волость. У самых истоков Бии, по обоим берегам Телецкого озера, до его половины, гранича с телесами, находилась Кергежская волость. По рекам Майме, по Ише и между ними, и по правому берегу Катуни жили (кочевали) Тау-телеуты.

Религия и мифология

В настоящее время большинство верующих — православные. Традиционные религиозные верования основаны на шаманизме. Среди почитаемых духов одно из главных мест занимали покровители охоты. Популярный дух — помощник охотников — Шаныр. Считалось, что он живет в тайге, ездит на быстром марале и имеет вид человека с бледными бровями и с посохом из желтой акации. За недостаточное к нему внимание Шаныр наказывает охотников, насылая на них кожные болезни и заслоняя зверей от охотничьих пуль железной лопаткой. Для значительной части тубаларов характерен синкретизм православных и дохристианских представлений.

Любопытно и характерно для «черневых» жителей — тубаларов и челканцев — представление об образе жизни божества Каныма — хозяина всех зверей тайги. Его изображали в виде человека, одетого в железный панцирь, и поэтому называли «Темир куяктык Каным». Осенью перед охотой ему устраивали моление, приглашая шамана, чтобы испросить удачу на промысле. Шаман камлал не с бубном, а с березовой палочкой в виде рогульки, концы которой соединяла веревочка с подвешенными на ней кусочками угля и старого железа. Так отразился в верованиях хозяйственный быт оседлых пеших охотников и металлургов.

Тубалары приносили своим высшим божествам в жертву лошадь с последующим вывешиванием на шесте ее шкуры, так же как это делали древние тюрки. Среди этих божеств Каным и Тезим представляли собой персонифицированное олицетворение гор, столь характерное для древних тюрков. Из них «Йыш еези Каным-бий» — хозяин лесов Каным-бий, — почитаемый и другими северными алтайцами, был персонифицированным божеством конкретной горной местности, наподобие Отукена у древних тюрков. Каным — это название высокого горного хребта в северной части Кузнецкого Алтая. Под этим именем он обозначается на современных географических картах. Тезим — тоже название какой-то высокой горы или горного узла, местоположение которого я не установил. Тубалары и прикатунские алтайцы называют его Тезим-бий или Тезим-тайка.Этим высшим божествам приносили в жертву раз в три года лошадей определенной масти, например, божеству Ульгеню — светлой (серой) масти, а Тезиму — рыжей. Жертвоприношение лошадей горам, да еще одномастных, характерно для тюркоязычных кочевников-скотоводов Саяно-Алтайских гор. Лошадей для жертвоприношений тубалары покупали, так как скота они держали мало из-за природных условий. Высшие божества тубаларов носили приставку «бий» со значением высокого титула: Каным-бий, Шаныр-бий и др.

Обряды и обычаи

Свадебная обрядность тубаларов

Традиционную свадебную обрядность туба, как и многих групп населения Сибири, можно разделить на три цикла: предсвадебный, собственно свадебный, послесвадебный. Несмотря на отдельные локальные различия, они демонстрируют единство форм и действий практически на всей территории расселения рассматриваемой таежной группы. Во многом сходные традиции в свадебной обрядности наблюдаются также у ближайших соседей туба - челканцев.

Общий ход действий со стороны брачующихся сторон зависел от формы заключения брака. У туба было зафиксировано несколько его разновидностей. Наиболее распространенными являлись брак через сватовство (куда), сговор между родителями малолетних детей (тёп), брак «убегом» и кража невест (кысты тудыбыт или ууры). Вместе с тем, следует отметить, что в целом действа все равно сводились к общепринятым, регламентированным обрядам и обычаям.

Инициатива при браке через сватовство принадлежала преимущественно родителям молодого человека. Они выбирали, присматривали подходящую для этой цели девушку. При этом отец и мать юноши руководствовались сугубо прагматическими критериями. Прежде всего, наводились справки о семье потенциальной невесты, иногда вплоть до седьмого колена. Родители молодого человека выясняли, не было ли в ее роду психически больных людей или родственников с какими-либо патологическими отклонениями. Лишь после этого обращали внимание на такие качества девушки как трудолюбие, выносливость, аккуратность и т.д. Если выбор родителей нравился их сыну, то тогда начиналась подготовка к сватовству.

Непременным атрибутом сватовства являлась молочная водка (арак) или самогон. Слабоалкогольный напиток наливался, как правило, в кожаную емкость «тажуур». С ним сваты (родители жениха) ехали к родителям девушки. Входя в дом (аил), они прямо или иносказательно объясняли хозяевам о цели своего визита. При этом в данном процессе большое место занимал обряд «чоочой». Он заключался в следующем. Отец жениха наливал в деревянную чашку водку и с поклоном подавал ее хозяину, сделав глоток, он возвращал емкость обратно. Пригубив молочную водку, сват (отец жениха) преподносил ее матери девушки, а та, в свою очередь, сватье (матери жениха). После окончания обряда «чоочой» происходил обмен трубками (канза). Затем брачующие стороны договаривались о месте и времени свадьбы.

Немаловажное место в разговоре между сватами имел вопрос о калыме. Речь шла главным образом о домашнем животном – лошади или корове. Косвенно это указывает на значительную роль скотоводства в хозяйстве туба уже в первой трети XX в. Интересно, что ранее в калым, видимо, домашние животные не входили. По преданию, записанному Л.П. Потаповым, туба во время джунгарского (западно-монгольского) господства (XVII – середина XVIII в.) за невесту платили калым «подо», которое входили долбленая лодка и сеть из кендыря длиной 3 аршина или 2,13 м.

Основные элементы, связанные со сватовством, соблюдались также при остальных формах заключения брака. Так, в случае договора о заключении брака между малолетними детьми, нередко грудными, родители лишь предварительно обозначали возраст, при достижении которого состоится свадьба. В несколько упрощенной форме свадебные обряды протекали при браке «убегом» и краже невест.

Молодые люди могли познакомиться во время полевых работ, праздниках или вечеринках. При браке «убегом» влюбленные скрывались в семье жениха. Для молодых сразу же ставили отдельный аил. Спустя неделю родители жениха, взяв с собой молочную водку, лошадь или корову, ехали договариваться с отцом и матерью невесты.

При краже девушки имело место подготовка. Жених сплачивал вокруг себя друзей, помощников (балушылар) и обозначал круг осведомительниц – односельчанок избранницы. Они предоставляли всю необходимую информацию о передвижениях девушки. В условленное время ее выкрадывали. Похищенную невесту садили верхом на лошадь за спину жениха. Девушка могла отчаянно сопротивляться – вырываться, кричать, царапаться. Не случайно, видимо, что у челканцев жених на спину надевал своеобразную берестяную «кольчугу».

В случае благополучного исхода дела украденную девушку помещали в какое-нибудь закрытое помещение. Спустя некоторое время, как и при браке «убегом», родители жениха ехали с поклоном к отцу и матери невесты. Поставленные перед фактом хозяева мирились со сложившимся положением вещей и, в конечном счете, соглашались на свадьбу дочери. Ее готовили ближайшие родственники жениха и невестки. При этом родители в обоих случаях – при браке «убегом» и краже невесты, – как правило, не присутствовали на свадьбе.

Свадьба (той) устраивалась обычно после окончания полевых работ в поселке жениха. Заранее уведомленные об этом событии сюда стекались родственники с обеих брачующихся сторон. Пришедшие на свадьбу размещались рядом с аилом родителей жениха.

Центральное место на празднике занимал обряд заплетения кос (шаш айрыш). Он знаменовал собой обретение девушкой нового статуса. Обряд совершался утром двумя подругами невесты в специально устроенном балагане. Его конструкция могла быть различной. Однако, как правило, сооружение делали из 2-3-х метровых березок. Пять-шесть, срубленных под корень, деревцев ставили наклонно по кругу и замыкали в их вершинах.

Сначала невесте распускали девичью косу и тщательно расчесывали гребешками волосы, опрыскивая их из чашки молоком (кунок керег). Считалось, что это обеспечит девушке длительную и счастливую жизнь. Затем каждая из подруг заплетали невесте по косе. После завершения указанной процедуры на голову невесты повязывали платок и препровождали ее в дом жениха.

Немаловажным моментом на празднике являлся выход жениха и невесты из жилища. Он сопровождался уже упомянутым обрядом «чоочой». Сначала один из присутствующих преподносил чашку с молочной водкой жениху, затем она переходила к его отцу. Аналогичные действия, но уже по отношению к матери возлюбленного, производила невеста.

Для родителей же новобрачной делали встречу (уткул). Она нередко происходила на значительном расстоянии от аила жениха (до 0,5 км). «Уткул» сопровождался разного рода прибаутками, откупами и угощением молочной водкой, различными праздничными блюдами.

Перед посадкой за праздничный стол жених бросал чашку из под молока. Он вставал спиной к полянке и бросал деревянную емкость через голову назад. Если чашка переворачивалась вверх дном, то считалось, что молодые будут жить бедно, а наоборот – богато. После этого начиналось пиршество, которое сопровождалось поздравлениями, песнями, танцами и играми. Они длились до позднего вечера, по окончанию которого люди расходились. Для близких гостей со стороны невесты хозяева специально устраивали проводы (уйделеш). В свою очередь, родители новобрачной по истечению месяца делали встречное приглашение для отца, матери зятя и их родственников.

После окончания всех празднеств молодые окончательно становились мужем и женой. Хорошим тоном считалось, если несколько раз в год молодыми совершались поездки к родителям со стороны жены (тоорун/тооргон кижи). Пара привозила с собой подарки и молочную водку, которая, кстати, также имела специальное название «тоорун/тооргон».

В целом свадебная обрядность туба представляла собой достаточно сложный комплекс регламентированных традицией обрядов и обычаев, которые, в свою очередь, даже программировали поведение брачующихся сторон.

Родильная обрядность тубаларов

Беременную женщину называли «айлу». Однако при непосредственном общении про нее говорили иносказательно, в частности, называя «курсак» (букв. «желудок»). Аналогичным образом поступали челканцы. Помимо слова «курсак» (в значении «она покушала») у них для обозначения женщины в положении зафиксированы понятия «барлу» (у нее есть), «шыдовас» (в тягости) и др. В период беременности женщину освобождали от тяжелой работы. Кроме того, она должна была соблюдать ряд правил. Их спектр выглядел достаточно обширным и в целом совпадал с челканским. Так, беременной женщине запрещалось употреблять алкоголь, табак, пинать домашних животных, кошку, собаку, сидеть на опрокинутом вверх дном ведре и т.д. Роды принимались в аиле. Для этого приглашалась бабушка-повитуха (сыймучи туркуш). Она сразу удаляла из помещения всех мужчин и помогала распускать роженице волосы. Обладая определенными анатомическими знаниями и навыками массажа, повитуха существенно облегчала процесс деторождения. В случае тяжелых родов в жилище принято было приглашать незнакомого мужчину преклонного возраста, часто с соседнего поселка. Роженица, как правило, его пугалась и сразу же «освобождалась». Отвод перетягивался ниткой и перерезался ножницами (кайчы). Его закапывали затем где-нибудь в чистом месте. Ребенка же сразу обмывали в деревянной емкости с теплой водой и обертывали в имеющиеся под рукой домотканую материю, т.к. у туба не было принято заранее шить для ребенка одежду и даже готовить зыбку (пежик). В противном случае, согласно народным представлениям, новорожденный мог умереть. Родственникам по материнской линии ребенка показывали лишь через год, полтора. Смотрины (чан) сопровождались благопожеланиями (алгыш) со стороны дедушки и бабушки. В стихотворной форме внуку/внучке желали здоровья, радости, силы и т.п. Немаловажное место в жизни малыша занимал дяди по матери (таай). Как правило, «таай» давал имя племяннику/племяннице, дарил подарки (что-нибудь из вещей, лошадь или корову, деньги).

Погребальная обрядность тубаларов

Выявлено два основных типа захоронений – воздушный и подземный. Первый из них исторически, видимо, предшествовал второму. При этом для последнего типа можно выделить две разновидности подземного погребения.

1. Воздушный тип. Данный способ захоронения использовался крайне редко и встречался, видимо, лишь в конце XIX – начале XX в. Покойного обертывали в берестяные пласты, обвязывали веревками и подвешивали на кедре. Аналогичным образом поступали в тайге с умершим младенцем, оставляя его, однако, в зыбке.

2. Подземный тип. Он получил наибольшее распространение у туба. При этом здесь наблюдаются культурные традиции, связанные, вероятно, с кочевническим пластом их культуры. Исключение составляет лишь современный способ погребения, сформировавшийся у туба под непосредственным культурным влиянием русских Алтая.

В первом варианте покойника хоронили с сопроводительным погребением лошади. Он имел место во второй половине XIX в. Для покойника сначала готовилась колода. Ее делали из лиственницы или кедра. Сначала, используя топор и тесло, бревно раскалывали пополам, а затем выбирали изнутри древесину. Одна половинка служила для умершего собственно «гробом», вторая – крышкой.

После изготовления колоды туда помещали покойного, предварительно надев на него одежду. В могильную яму (оро) умершего помещали головой на закат солнца, т.е. на запад. Вместе с ним в «оро» помещали тушу лошади, верховое убранство животного и личные вещи покойного. После этого яму закидывали землей.

Второй вариант подземного погребения применялся по отношению к лицам умершим в преклонном возрасте. Как и в первом случае покойника хоронили в колоде, однако уже без туши лошади. В «гроб» клались лишь некоторые личные вещи (кисет и трубка и т.д.) отошедшего в иной мир человека.

Могильную яму копали в рост человека (1,70–1,80 м). После того как туда опускали колоду «оро» закидывали землей. Сверху над захоронением ставили намогильное сооружение в виде небольшого сруба «сеок агаш» (букв. «дерево/жилище для костей») с конической крышей. Не исключено, что в прошлом описанному варианту погребения предшествовал наземный тип захоронения.

В целом семейная обрядность туба представляла собой достаточно сложный и многоплановый комплекс. Некоторые из его элементов восходят к наиболее ранним этапам социального развития коренного населения таежного Алтая. Об общей направленности данного процесса свидетельствуют многочисленные параллели в семейных обрядах и обычаях туба и челканцев. Наличие же разных культурных традиций указывают на то, что обряды жизненного цикла рассматриваемой этнической группы исторически формировались при активном участии таежного и степного населения юго-западной Сибири.

Ведение хозяйства у тубаларов

Тубалары занимались земледелием, преимущественно мотыжным. Сеяли ячмень. Древнейшим приемом молотьбы было обжигание колосьев на огне. Скотоводство тубаларов имело ряд общих черт со скотоводством южных алтайцев. Разводили преимущественно лошадей и коров. Из молока изготовляли кислый продымленный сыр, водку на молоке и другие продукты. Из других хозяйственных занятий большое значение имели рыболовство, промысел кедрового ореха, бортничество, пчеловодство, сбор трав и кореньев, ягод, дикой конопли, которую использовали для изготовления холста. Тубалары издревле занимались добыванием, выплавкой и ковкой железа, деревообработкой и выделкой кожи. Главным материалом для изготовления домашней утвари, посуды являлась береста. Тубаларам было известно и ткачество.

Охота

Основным занятием были охота на соболя, белку, зайца, лису, медведя, лося, рыболовство и собирание съедобных диких растений — колбы, калины, смородины, кандыка, сбора кедрового ореха, заготовкой их впрок на зиму и для продажи.

Охота велась различными способами: устраивались деревянные ловушки-капканы, луки-самострелы, ловчие ямы и деревянные загороди для крупных зверей. Лук со стрелами был широко распространен вплоть до XIX века, а затем его вытеснило шомпольное ружье. Охота велась только на родовой территории. Охотничий образ в горной тайге наложил отпечаток на все стороны быта тубаларов.

Жизнь древних обитателей черневой тайги начала меняться после поселения русских крестьян и возникновения Алтайской духовной миссии. Многие тубалары заимствовали у русских крестьян элементы хозяйствования и быта. Стали вести комплексное сельское хозяйство, оседлое скотоводство со стойловым содержанием скота. Позднее к этому хозяйству добавляется пчеловодство и огородничество. Стали для жилья рубить русские избы.

В советское время на территории бывших родовых, земель началось освоение лесного богатства. Стали вывозить лес. Тубалары остались без охотничьих угодий. На сегодня это одна из самых острых проблем не только тубаларов, но и многих других коренных малочисленных народов России.

Рыболовство

Основными объектами рыболовства в пределах традиционного расселения туба являлись таймень (педер), щука (шортон), окунь (алабуга), чебак (педер ушке), гальян (одоре), хариус (чаран), налим (корты), ерш (ерш), пескарь (ак чанак, аксаал) и «селедка» (кызык) на Телецком озере. Рыбу (палык), помимо удочек (карвык сабы), ловили сетями (ау), неводами (шуйун, чилим), а также лучили ночью. У туба этот способ ночной рыбной ловли с использованием остроги (сайга) обозначался термином «чарадып». Из рыбных ловушек были известны морды (суген, мордэ), верши (сурпа) и запорные сооружения (ман). Сетные ловушки, как уже отмечалось, были представлены сетью, неводом и «фитилем». В частности, сеть «кызык ау» (букв. «селедочная сеть») широко применялась в прошлом туба на Телецком озере. Ее плели из кендырных или льняных ниток специальной деревянной иголкой (агаш ине). Ширина ячеек (суал) составляла 4 x 4 см. В длину сеть достигала 7–9 и более метров, в ширину – около 3 м. В вертикальном положении в водоеме сеть удерживалась благодаря деревянным поплавкам, привязанным в верхней части ловушки и грузилам-камням – в нижней.

Невод широко применялся для ловли рыбы летом-осенью на мелководных участках рек и заводях. Помимо собственно мускульной силы человека при данном способе рыболовства использовался также конно-верховой транспорт. Как правило, он применялся на сравнительно глубоких реках.

Способ рыбной ловли с использованием конно-верхового транспорта заключался в следующем. Один из концов невода привязывался к седлу, после чего всадник направлял свою лошадь к противоположному берегу. В это время оставшиеся на месте рыбаки постепенно подтравливали невод. После того как он полностью оказывался в воде и расправлялся, образуя «карман», лошадь, управляемая всадником, описывая полукруг, возвращалась к месту исхода, где улов уже вытаскивался на сушу совместными усилиями рыбаков.

Невод использовался также при подледном лове рыбы. Для этого предварительно подбирался сравнительно глубокий участок реки, как правило, сильно вдающейся в береговую линию. Зимой, после того как он покрывался льдом, начиналась подготовка к ловле рыбы. В ее организации принимало участие несколько человек. Сначала при помощи лома, топора параллельно течению реки на расстоянии 0,5–1 м продалбливались лунки. После этого один край невода подводился при помощи длинного шеста (сырык) с крюком под лед. Противоположная часть сетной ловушки постепенно выбрасывалась рыбаком из лодки, которая поднималась против течения к середине реки и начинала двигаться в направлении берега. Одновременно, оставшиеся два человека, используя шесты, начинают передавать через лунки друг другу противоположный край невода, выводя его на свободную ото льда воду. Встречаясь на берегу, рыбаки вытаскивали улов.

Подледный способ ловли рыбы мог осуществляться также без использования лодки. Однако для этого вместо одного ряда лунок продалбливали два. Они шли параллельно друг другу и выходили к открытой воде. В отличие от предыдущего способа данный вариант требовал от рыбаков более согласованных и синхронных действий. Четыре человека становились параллельно друг другу около лунок с опущенными в воду шестами. Один из них опускал под лед один край невода, который перехватывался противоположным рыбаком. Он подтягивался к противоположной лунке. После того как невод полностью оказывался подо льдом, рыбаки начинали движение, передавая напарникам при помощи шестов края сетной ловушки.

Из сетных ловушек туба использовали также «фитиль» (пара). Он плелся из кендырных ниток и имел конусообразную форму (около 1,5 и более метров в длину). В устье его диаметр составлял около 0,5 м, который постепенно уменьшался к концу, заканчиваясь отверстием, связываемым перед установкой веревкой. Ловушку ставили, как правило, на узких протоках и мелких реках устьем против течения, распирая ее вход аркообразным обручем, который фиксировался на дне водоема при помощи вертикально вбитого кола. Такого рода ловушки (пара) до сих пор используются шорцами на р. Анзас .

Тубалараи были также известны плетеные из тальниковых прутьев закрытые ловушки – морды и верши. В конструктивном отношении они практически не отличались от аналогичных средств лова рыбы у народов юга Сибири. Плетеные ловушки ставили устьем против течения реки, привязывая их к вбитому в дно реки колу. Нередко рассматриваемые рыболовные снаряды ко дну реки придавливали камнем. Морды и верши являлись также важной составной частью, возводившихся на таежных реках различных запорных сооружений.

На мелководье весной (апрель–май) и осенью (до начала заморозков) возводили заездок «ман». На крупных реках загораживался сравнительно небольшой участок, мелкие водоемы перегораживались полностью. Направляющие открылки представляли собой вбитые в дно водоема колья. Между собой они переплетались прутьями тальника или черемухи. Кроме того, открылки могли возводиться из крупных галек. В середине запорного устройства ставили морду, закрытую сетную ловушку (пара) или вершу. В последнем случае рыба удерживалась в ловушке лишь сильным течением реки.

Широкое распространение имело также лучение крупной рыбы. Ее били, используя остроги с пятью или семью жалами. Аналогичный способ рыбной ловли был известен чулымским тюркам, таежным хакасам, большинству групп сибирских татар и васюганско-ваховским хантам.

Один из наконечников рассматриваемого орудия хранится в музее п. Тулой. Навершие железной остроги изготовлено способом кузнечной ковки. Общая его длина составляет 26 см. Втулка имеет конусообразный вид с незамкнутыми краями. Ее диаметр (3 см) уменьшается по направлению к зубцам. В нижней части втулка расширяется, принимая подтреугольный вид (9 см – в основании), образуя с тыльной стороны узкую щель, ограниченную по краям загнутыми краями изделия. В ней размещена вилка, переходящая в пять зубцов (по 6 см в длину) с отходящими шипами, крайние из которых ориентированы внутрь, остальные расположены слева на право в ряд.

Острогой рыбу лучили, бредя по мелководью, складывая добычу в специально сшитой для этой цели мешок (кеден тар). В качестве факела использовалась круто скрученная и надетая на палку береста. На глубоких участках водоемов рыбу били с долбленки (кеве). В частности, на Телецком озере весной (май) так лучили крупную щуку. В это время она плыла в заливы на икромет.

В целом рассмотренные в настоящей работе средства, орудия и способы рыболовства находят широкие аналогии у лесо-таежного населения Сибири. Мы остановились лишь на некоторых из них. Интересные параллели наблюдаются также в области терминологии. Так, термин «суген/сюган» (морда/верша) общераспространен в тюркских языках и принадлежит к уйгурскому лексическому пласту. Не менее часто встречается среди тюркоязычных народов юга Сибири различные фонетические варианты терминов «ау» (сеть) и «сайга» (острога). В то же время название верши «сурпа» у туба можно сопоставить с челканским словом «шурба» (верша), с томско-карагасским «сурпа» (плетеная ловушка) и мансийским «сурпы» (сетная ловушка) .

Таким образом, в прошлом тубалары обладали глубокими традициями рыболовства. Многие из них, безусловно, восходят к наиболее ранним этапам культурной адаптации к окружающей среде. Наличие же разного рода аналогий и параллелей в средствах, орудиях, способах рыболовства, а также тесно связанной терминологии свидетельствует о прямых или опосредованных культурных, возможно, этногенетических контактах предков туба с теми народами Сибири, в этногенезе которых принимали участие угро-, кето- и самодийскоязычные этнические группы.

Собирательство

Некоторые отрасли собирательства, по крайней мере со второй половины 19 века, приобрели приобрели у тубаларов значение доходного товарного промысла. Речь идет прежде всего о сборе кедрового ореха, который скупался главным образов русскими торговцами. В конце 19 и начале 20 столетий ореховый промысел составлял у тубаларов, челканцев и кумандинцев едва ли не главную статью заработка, уступая только выручке от пушнины. В указанное время своё развитие получила и заготовка черемши, которую продавали русским за деньги или обменивали на муку. Из древнего собирательство у тубаларов также возникло пчеловодство, но уже не без помощи русских крестьян. Собирание меда диких пчел превратилось в настоящее пасечное пчеловодство и бортничество.

Обработка железа

Яркой особенностью хозяйственного быта тубаларов, как и большинства «черневых татар», отличавшей их от большинства пеших охотников Саяно-Алтайской и Хангайской горных систем, было умение добывать руду, плавить железо и выделывать из него самые различные предметы вооружения, хозяйственного и домашнего обихода. Металлургия была их древним занятием, местами сохранившимся до последних десятилетий XIX в. Русские люди, проникшие в этот район по р. Томи в начале XVII в., не случайно назвали обитающее здесь население «кузнецкими людьми», а построенный в 1618 г. острог «Кузнецким». В документе 1622 г. говорится: «А около Кузнецкого острогу на Кондоме и Брасе реке стоят горы каменные великие, и в тех горах емлют кузнецкие есачные люди каменье да то каменье разжигают на дровах и разбивают молотами намелко, а разбив, сеют решетом, а просеев, сыпяют понемногу в горн, и в тем сливается железо, и в том железе делают пансыри, бехтерцы, шеломы, копьи, рогатки и сабли и всякое железное, опричь пищалей, и те пансыри и бехтерцы продают колмыцким людям на лошади и на коровы и на овцы, а иные есак дают колмыцким людям железом же». Эта технология, существовавшая здесь задолго до появления русских, сохранилась и позднее. Она хорошо описана в XVIII в. участниками русских академических экспедиций в Сибирь. Спецификой этой техники был маленький глиняный горн, устанавливаемый в любое время в жилой юрте на месте очага. Верхняя часть горна представляла полусферическую глиняную крышку с отверстием наверху для засыпки мелкого угля и толченой руды. Плавили металл сыродутным способом при помощи маленьких ручных мехов и получали за полтора часа крицу весом немного более килограмма. Н. Ядринцев, описавший этот процесс в 1880 г. в южном районе Телецкого озера, называет такой горн «глиняным сосудом». Несмотря на то, что железные изделия шли в какой-то части в уплату дани, они были также и предметом натурального обмена меновой торговли, служившей важной статьей экономической жизни. Об этом имеется прямое свидетельство самих «черневых татар», живших по Мрассе и в бассейне р. Кондомы. В ответ на запрещение московского правительства в 1641 г. ясачным, чтобы они «куяков и шапок железных и копей и рогатин и никакой ратной збруи черным и белым калмыкам и киргизским и саянским людям не продавали и на лошади и на скотину не меняли», последние заявили решительным отказом. Они мотивировали это таким образом: «тем-де мы ясачные люди живем». Железоделательная промышленность этих мест носила домашний характер, чем и чем и достигалась массовость производства железных изделий. Эта продукция была основным источником снабжения вооруженных отрядов телеутских, джунгарских и прочих феодалов. Исторические документы XVII в. подчеркивают, что калмыкам, например, «опричь Кузнецкие земли, никакова оружия купить не добыть нигде». Алтайские тубалары издавна жили в зоне древней металлургии, которая охватывала южное течение р. Томи (от впадения в нее рек Нижней, Средней и Верхней Терси), бассейны Мрассы, Кондомы, Бии и районы, прилегающие к Телецкому озеру. Я предполагаю, что данный очаг сложился под влиянием и при участии древних тюрков-тугю, проникших в Туву и Горный Алтай в VI—VIII вв., где они оставили свои характерные погребальные памятники. Древние тюрки еще накануне образования своего государства славились плавкой руды и изготовлением различных изделий из железа, особенно предметов вооружения. Письменные источники подчеркивают, что железные шлемы и панцири были обычным одеянием этого воинственного кочевого народа в Южной Сибири в древнетюркское время были и другие очаги производства железа. Наиболее близким к североалтайскому находился енисейский очаг, созданный енисейскими киргизами, выделывавшими холодное острое оружие, отличавшееся высоким качеством, как повествуют китайские источники. Правда, у киргизов была своя сыродутная техника плавки железа, отличная от североалтайской, основанная на устройстве специальных плавильных ям и печей, остатки которых исследованы археологами. Возможно, что своё производство они развили под влиянием некоторых самодийских племен, ассимилировавшихся в киргизской среде, так как киргизы, хотя и говорили на одном из тюркских языков, но железо называли амодийским термином «гяша». Третий очаг был в районе озера Байкал. Существование его связывают с курыканами древнетюркских надписей. Остатки культуры курыканов, в хозяйстве которых добывание железа и кузнечество играли большую роль, видят в памятниках так называемой курумчинской археологической культуры, центр которой находился в южной части Приангарья и Приленского края. В пользу древнетюркского происхождения добычи и обработки железа у северных алтайцев свидетельствуют многие данные. Например, ассортимент железных изделий, их форма и назначение, известные по русским историческим документам XVII—XVIII вв. и этнографическим материалам, сходны по всем признакам с древнетюркскими, о чем можно судить на основании археологических находок из древнетюркских погребений Тувы и Алтая и китайских письменных источников. В них входили не только предметы военного вооружения и снаряжение в виде мечей, сабель, наконечников стрел, копий, панцирей и шлемов, принадлежностей сбруи верхового коня (удил, стремян, различных пряжек и т.п.), но и разнообразные бытовые вещи, такие, как подвесные котлы, ножи, черпаки, огнива, в том числе и орудия труда, например топор-тесло. Этот топор дожил у тубаларов до этнографической современности под названием «керги» (у тувинцев — «кер-жек»). До начала XX в. сохранились у тубаларов и тувинцев и знаменитые древнетюркские стрелы- свистунки, особенностью которых был полый костяной шарик с отверстиями, насаживаемый перед железным наконечником. При полете стрела издавала свист, что как будто бы действовало во время боя на психику врагов древних тюрков. Тубалары и тувинцы применяли такие стрелы на охоте, чтобы вспугнуть зверя. Следует добавить, что терминология, связанная с плавкой и обработкой железа, с наименованиями изделий у северных алтайцев, определенно древнетюркского происхождения. Железо, например, именовалось темир или тебир, железная горная руда — темир таш, кузнец- мехи-кöрÿк, щипцы или клещи — кыскаш (кыскач), уголь древесный — кöмур (кобур). Напомним, что у тубааров термином кббурчи именовалось одно из подразделений рода Кондош, так как люди этого рода в прошлом занимались специально обжигом древесного угля для плавки руды. То же самое можно выявить и в названиях изделий, панциря — куяк, сабли — кылыш (кылыс), удил — суулук, стремени — узенги, топора-тесла — керги и др. Таким образом, мы видим, что у пеших охотников алтайских тубаларов была развитая древнетюркская терминология, связанная с плавкой железа и названиями железных предметов военного и домашнего быта кочевников-скотоводов. По археологическим данным из Тувы и с Енисея, добыча и обработка железа в североалтайской зоне появились в гунно-сарматское время, т.е. задолго до возникновения древнетюркского государства, но развились и приняли тот вид, о котором говорят вышеприведенные материалы, под воздействием и при участии древних тюрков. Возможно, что предки древних тюрков участвовали в создании этой отрасли труда и в так называемое гуннское время, так как они вышли из гуннской среды, смешанной по этническому составу. О происхождении их из этой среды свидетельствуют известные письменные источники и некоторые лингвистические данные.

Быт

Питание

Основными способами получения сырья для растительной пищи у туба являлись мотыжное земледелие и собирательство. Зерновые культуры, корни и стебли дикорастущих растений, картофель составляли основу их растительной пищи. Особенно важную роль в этом отношении играли мучные и крупяные полуфабрикаты. Наиболее простым в обработке ячменя и получения из него необходимого полуфабриката являлось дробление в ступе. Разломанные зёрна варили в подсоленной воде. В результате получалась похлебка (коже).

В процессе технологически более сложной обработки зерна туба получали также муку (кулур), толокно (талган) и крупу (шырак). Зерно на муку растирали на зернотёрке или мололи на ручной мельнице. Для получения толокна и крупы зерно подвергали термической и механической обработке. Процесс его обработки был аналогичен челканскому. При изготовлении талкана туба могли добавлять туда растёртые на зернотёрке семечки кендыря. Их ели также отдельно, предварительно обжарив в котле.

Из крупы готовили кашу уре. Крупу варили на подсоленной воде, часто добавляя молоко. Перед употреблением в кашу могли подсыпать толокно. Талган использовали также при изготовлении каши чарба. Её готовили на подсоленной воде, куда, помимо толокна, клали лук и мясо.

При изготовлении блюда ууту тертпек использовался солод. Получали его из пророщенных ячменных или ржаных зёрен. Их сушили и растирали на зернотёрке или мололи на ручной мельнице. Солод (30%) затем смешивали с талканом (70%) и замешивали на подсоленной воде или молоке. В результате получалось жидкае по консистенции масса, которую клали в обмазанную маслом сковородку и помещали в русскую печку. После готовности блюда в его середину клали сливочное масло.

Хлеб (тертпек) традиционно пекли из пресного теста, в которое добавляли масло или сметану. Тертпек по форме имел вид лепешки (диаметром 15–20 см). Пекли тесто в горячей золе. Позднее туба научились готовить дрожжевой хлеб (калаш). Его пекли в сбитой из глины русской печке. В ней также готовили пресные лепешки (толгочок).

Из пресного теста изготовлялось также блюдо казан тертпек (букв. «хлеб котла»). Сначала из пресного теста формировали лепёшки, а затем их опускали в кипящий мясной бульон (мюн), предварительно убрав оттуда мясо. К столу казан тертпек подавали отдельно от мяса и бульона.

Традиционным блюдом являлся также тутпач. Его варили без каких-либо мясных добавок или с различными видами мяса. Основным полуфабрикатом для его приготовления служило пресное тесто. Сочень для тутпач нарезали мелкими кубиками. Варили их в воде или мясном бульоне, добавляя дикий лук (согоне).

Из пресного теста туба готовили вареники, пироги и блины. Начинку для вареников делали из мелко раскрошенной калбы, а пироги пекли с растёртой на зернотёрке черёмухой. Блины готовили на сковородке и ели с чаем или молоком.

Муку использовали также для приготовления похлёбки. Это блюдо готовили из пареной в русской печке калины. Похлебку кипятили в воде и заправляли мукой. Аналогичное блюдо у челканцев называлось шанаш.

Значительное место в питании туба занимали луковицы, стебли и листья дикорастущих растений – кандыка, сараны (саргаш), калбы (черемша), пучки (палтыран) и других. Употребляли их в сыром и варёном виде. Кроме того, в пищу употребляли малину (агаш тейлек), красную и черную смородину (кызылкат, мурогот), черёмуху (тюрмут), клубнику, землянику (тер тийлек), чернику (кошпок), калину (палан). Из пожаренных и растертых на зернотерке кедровых орешков получали также жирную густую массу токчок.

Корни кандыка выкапывали в июне. Для этой цели использовали мотыгу. За день выкапывалось до 1–2-х ведер корней. Их ели в сыром и вареном виде. В последнем случае кандык готовили в подсоленной воде или на молоке.

Клубни сараны выкапывали в июне-августе. Их варили на воде или молоке. Кроме того, клубни пекли в горячей золе, предварительно завернув в лист пучки, а также могли добавлять в тутпач. Сарана в значительном количестве заготовлялась на зиму. Для этого ее раскрашивали и ссыпали в холщовые мешки.

В пищу употреблялись также стебли калбы, пучки (палтырган) и листья бадана (тавана). Черемшу заготавливали в середине мая, июне. Из нее делали салаты и начинку для вареников. Кроме того, практиковалось соление на зиму. Стебли пучки ели в сыром виде до цветения указанного растения. Листья бадана запаривали в кипятке, получая тем самым напиток.

Значительное место в традиционном питании туба занимали мясные полуфабрикаты и рыба. В пищу использовали мясо медведя, оленя, лося, марала, бурундука, зайца и некоторые другие виды диких животных. Из дичи в пищу шло мясо глухаря, рябчика, гуся и утки.

Летом мясо (эт) коптили. Делалось это следующим образом. Мясо сначала варили, подсаливали, нарезали лентами и раскладывали на специально подготовленном сооружении (атыс). Оно представляло собой поднятый на четырех столбиках настил с редко положенными черемуховыми прутьями (диаметром около 1 см). Под ним раскладывали костер из приготовленных из черемухи, рябины, березы дров.

На охоте варили мясо диких животных. Из дичи предпочтение отдавалось глухарю и рябчику. Помимо мяса в казан добавляли крупу и лук.

Скот кололи осенью. На зиму заготовляли преимущественно конину. Лошадь, держа за узду, сначала оглушали обухом топора, а затем перерезали горло. Мясо замораживали на улице и хранили зимой на крыше одной из хозяйственных построек, забрасывая его снегом.

Кровь только что заколотого животного сразу сливали в специально подготовленную емкость. Она служила основой для смеси идущей на изготовление кровяной колбасы кан (букв. «кровь»). Кровь подсаливали и смешивали с молоком (1–1,5 литра молока на ведро крови), добавляли лук. Полученную смесь сливали в кишки, концы которых стягивали суровыми нитками. Кровяную колбасу варили в простой воде или мясном бульоне. Ее готовность проверяли вилкой, если кровь не текла, то она была готова к употреблению.

Из рыбы (палык) туба преимущественно варили уху (палыктын мюны). Кроме того, ее могли класть в тутпач. Хариус и таймень шли также для приготовления пирогов из дрожжевого теста. Выпотрошенную рыбу клали туда целиком и выпекали в печке. Рыбу также жарили, солили и вялили.

Важным источником пищи у туба являлось также коровье молоко (сут) и приготовлявшиеся из него продукты. Однако они получили распространение, видимо, только в ХХ в. Чегень (скисшее коровье молоко), курут (твердый сыр), молочная водка (арак) и некоторые другие виды молочных продуктов были прежде совершенно неизвестны северным алтайцам.

Сметану (каймак/кайвык) получали, собирая ее с отстоянного молока. Из каймак/кайвык делали в свою очередь сливочное масло (сайрю). Для этого сметану сливали в маслобойку и сбивали до получения необходимой массы.

Из чегень туба получали целый ряд молочных продуктов, прежде всего – молочную водку (арак) и сыры (курут, пыштак). Процесс изготовления арак у туба был сходен с челканским.4 После перегонки чегень в самогонном аппарате в котле оставалась творожистая масса (арчин), которая шла на изготовление твердого сыра (курут). Ее собирали и клали в горячем виде в специально сделанный для этой мешок и подвешивали для того, чтобы вытекла сыворотка. Затем творожистую массу клали под пресс и сушили в печке.

Пресный сыр (пыштак) туба изготовляли следующим образом. Кипяченое молоко (ведро) сливали в корыто и размешивали с чегень (0,5 ведра). Через некоторое время оттуда выбирали творожистую массу и перекладывали в мешок, давая вытечь сыворотке. После этого сыр клали под пресс. Пыштак затем разрезали ножом и ели отдельно или с медом.

Таким образом, в традиционной структуре питания туба выделяется растительная, мясная и молочная пища. Их источниками являлись охота, рыболовство, собирательство, мотыжное земледелие и скотоводство. Однако характер питания туба уже в первой половине XX в. определялся продукцией земледельческой и скотоводческой отраслей хозяйства. На это указывает наличие разнообразных блюд и продуктов из муки, толокна, крупы и молока.

Производство предметов утвари из бересты

Диапазон применения коры березы (бересты) у тубаларов был широк, но в основном ее использовали для производства предметов утвари. Бересту снимали во второй половине июня и в июле. При этом основным критерием ее отбора являлось наличие ровной, без наростов и трещин поверхности. Существовало два способа снятия коры с березы. В первом случае на дереве сначала делали вертикальный разрез, предварительно обстучав избранный участок коры обухом топора, а затем осторожно разворачивали бересту так чтобы не повредить ее внутренний слой. При втором способе березу срубали и распиливали на несколько частей. Кору от дерева отделяли при помощи палочки, обтыкая ею чурбак с двух сторон. Сколотень (береста, снятая целиком с чурбака) затем выворачивали руками. Аналогичные способы снятия бересты имели место у челканцев .

В соответствии с технологией изготовления берестяных емкостей у тубаларов выделено шитье из пласта и комбинированная техника их выполнения (по классификации О.М. Фишман). Плетение из полосы в технике прямого или косого плетения у рассматриваемой группы населения не отмечено.

В рамках пластовой техники изготовления берестяных предметов выделено два типа: прямоугольная или квадратная в плане коробка с низкими бортами (кыйвек); прямоугольный короб со слегка скругленным узким дном и прямо срезанным верхом (колчак – у южных групп туба, комдо – у северных). Берестяная утварь, выполненная с использованием комбинированных приемов, представлена цилиндрическим типом (туюс/тююс, тозок). Не исключено, однако, что ранее у туба изделия из бересты типологически были более разнообразными.

Наиболее простой в плане изготовления являлась прямоугольная или квадратная коробка с низкими бортами. Не случайно, что данный тип находит широкие аналогии у лесо-таежного населения Северной Евразии. Коробка выполнялась из берестяной пластинки, углы которой складывались в виде треугольников и прижимались к образованным таким приемом стенкам. Для придания жесткости их кромок под отогнутые углы могли подкладываться прямоугольные берестяные пластинки. К стенкам они пришивались с помощью конопляных ниток и сарги. Использовали кыйвек для хранения жидких продуктов.

Рассматриваемый тип берестяной утвари, как уже указывалась, в силу простоты изготовления отмечен у многих народов Восточной Европы и Сибири. Однако называлась коробка по-разному – чуман (русские, коми), самах (таежные хакасы), отуш, шомох (тофалары), шомух (тоджинцы) тозыяк (челканцы) и т.д. Лишь у челканцев зафиксирован термин кыйбек в значении «берестяное сито». Изготовлялось оно у них из коробки (тозыяк). Различные названия для одного типа утвари свидетельствуют о его конвергентном появлении у лесо-таежного населения Северной Евразии.

Широкое применение в быту и хозяйстве туба получил также короб колчак. Прежде всего, он широко использовался охотниками для транспортировки продуктов к месту промысла. Его выполняли из длинного прямоугольного пласта бересты, сложенного пополам. Углы в виде треугольников в нижней части короба отгибали вверх - к боковым стенкам. Края бересты на боковых стенках заходили друг за друга. Загнутые углы и стенки кузова сшивали саргой в виде строчных швов. Верхний край короба укрепляли при помощи обруча из черемухового прута. Обруч пришивали при помощи сарги у кромки кузова изнутри, косыми стежками.

Кузов, применявшийся у охотников, имел крышку. Он изготовлялся также как и колчак, но с невысокими стенками. Кроме того, размеры крышки были несколько больше, чем горловина кузова. Крышку на короб надевали сверху. К спине охотника короб крепился при помощи плетенной из кендырных ниток ленты (длина 3–4 м, ширина 0,4–0,5 м).

Имел место также короб с относительно невысокими стенками. Его конструкция была идентична рассмотренному кузову (колчак). Туба часто называли его терки, словом, образованным от глагола тер «собирать». С терки ходили в тайгу собирать ягоду, черемуху, кедровые орехи и т.д. Обычно короб имел ручку из черемухового прута. Концы прута укрепляли у кромки коротких стенок.

Ближайшей аналогией колчак туба является короб (комдо) челканцев. У последних также бытовал кузов (комдо) с относительно низкими стенками. Женщины складывали в него луковицы кандыка, предварительно укрепив комдо на поясе. Челканский короб, как и терки, мог также иметь ручку из черемухового прута. Кроме того, прямоугольный кузов со слегка скругленным узким дном и прямо срезанным верхом бытовал у целого ряда народов Южной и Западной Сибири, Европейской части России .

Берестяные изделия, выполненные в границах комбинированной техники, были представлены, как уже отмечалось, одним типом - цилиндрическим. Выявлено два способа его изготовления: в первом случае использовался сколотень, во втором – нет. Изготовляли туюс/тююс следующим образом. Сначала из кедра вырезали круглое дно (туве). Его диаметр был несколько больше диаметра заготовленного берестяного цилиндра (сколотня). Дно в сколотень вгоняли сверху вниз. По мере высыхания береста плотно стягивала края дна.

Снаружи сосуд обертывали вторым слоем бересты. При этом пластинку выворачивали при сворачивании в цилиндр внутренней стороной наружу. Края бересты соединяли различными по форме замками. Кромку сосуда укрепляли не широкой полосой бересты, концы которой соединяли в замок или просто пришивали к сосуду саргой. Вторую полосу бересты на сосуд обертывали снизу и также соединяли в замок. Элементом данного изделия могла являться накладная крышка, вырезанная из кедрового дерева и снабженная аркообразной ручкой, изготовленной из черемухового прута. Как и в случае с низкой прямоугольной коробкой (кыйвек), цилиндрическую емкость (туюс/тююс) использовали преимущественно для хранения жидких продуктов – молока, сметаны, простокваши и т.д.

Второй вариант рассматриваемого типа (тозок) изготовлялся без использования сколотня. Тулово сосуда выполнялось из прямоугольного берестяного пласта. Его сворачивали в цилиндр. Зашедшие друг на друга края сшивались затем саргой вертикальными строчными швами, а снизу крепилось дно сосуда, изготовленное из кедрового дерева. Тозок использовался населением для изготовления жертвенной браги (орто). Во многом сходный берестяной сосуд, использовавшийся в ритуальной практике, отмечен у северных соседей туба - челканцев. Цилиндрическая емкость хранится в фондах Омского государственного историко-краеведческого музея. Во время камлания шаман мешалкой, которая идет в комплекте с сосудом, разбрызгивал брагу (орто). Вполне возможно, что рассматриваемый вариант цилиндрической емкости у туба являлся более ранним по сравнению с аналогичным по типу берестяным изделием, изготавливавшимся с использованием сколотня.

Переписи

Переписи населения советского периода (кроме 1926 г.) включали тубаларов в состав алтайцев. В 2000 году тубалары были отнесены к коренным малочисленным народам Российской Федерации (Постановление Правительства Российской Федерации № 255 от 24 марта 2000 г.). Всероссийская перепись населения 2002 года учла их отдельной народностью со своим языком, Всероссийская перепись населения 2010 года — субэтносом в составе алтайцев.

Численность и расселение

По переписи населения 2002 года численность тубаларов в РФ составила 1565 чел., в том числе в Республике Алтай — 1 533 чел. — в основном в Чойском районе. По переписи населения 2010 года — 1 965 чел., в том числе в Республике Алтай — 1 891 чел.

Численность тубаларов в населённых пунктах в 2002 г.:

Республика Алтай:

село Иогач: 220 чел.;

село Кебезень: 198 чел.;

село Тулой: 135 чел.;

город Горно-Алтайск: 117 чел.;

село Старый Кебезень: 111 чел.;

село Артыбаш: 108 чел.

Язык

Тубаларский язык относится дискуссионно либо к северно-алтайской группе языков, либо к киргизско-кыпчакской (хакасской) подгруппе кипчакской группы (тюркской ветви алтайской языковой семьи). Официально тубалары и тубаларский язык признаны отдельными народом и языком. Однако этнографы согласно новой классификации склоняются к отнесению их в состав северно-алтайского (кумандинско-челканского) языка (как тубаларское наречие), либо в состав южно-алтайского (собственно алтайского) языка

Литература

• Тубалары // Сибирь. Атлас Азиатской России. — М.: Топ-книга, Феория, Дизайн. Информация. Картография, 2007. — 664 с. — ISBN 5-287-00413-3.
• Тубалары // Народы России. Атлас культур и религий. — М.: Дизайн. Информация. Картография, 2010. — 320 с. — ISBN 978-5-287-00718-8.

Отрывок, характеризующий Тубалары

Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.
Он с удивлением и робостью смотрел на нее.
– Где же он?
– Он в армии, mon pere, в Смоленске.
Он долго молчал, закрыв глаза; потом утвердительно, как бы в ответ на свои сомнения и в подтверждение того, что он теперь все понял и вспомнил, кивнул головой и открыл глаза.
– Да, – сказал он явственно и тихо. – Погибла Россия! Погубили! – И он опять зарыдал, и слезы потекли у него из глаз. Княжна Марья не могла более удерживаться и плакала тоже, глядя на его лицо.
Он опять закрыл глаза. Рыдания его прекратились. Он сделал знак рукой к глазам; и Тихон, поняв его, отер ему слезы.
Потом он открыл глаза и сказал что то, чего долго никто не мог понять и, наконец, понял и передал один Тихон. Княжна Марья отыскивала смысл его слов в том настроении, в котором он говорил за минуту перед этим. То она думала, что он говорит о России, то о князе Андрее, то о ней, о внуке, то о своей смерти. И от этого она не могла угадать его слов.
– Надень твое белое платье, я люблю его, – говорил он.
Поняв эти слова, княжна Марья зарыдала еще громче, и доктор, взяв ее под руку, вывел ее из комнаты на террасу, уговаривая ее успокоиться и заняться приготовлениями к отъезду. После того как княжна Марья вышла от князя, он опять заговорил о сыне, о войне, о государе, задергал сердито бровями, стал возвышать хриплый голос, и с ним сделался второй и последний удар.
Княжна Марья остановилась на террасе. День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не знала до этой минуты. Она выбежала в сад и, рыдая, побежала вниз к пруду по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
– Да… я… я… я. Я желала его смерти. Да, я желала, чтобы скорее кончилось… Я хотела успокоиться… А что ж будет со мной? На что мне спокойствие, когда его не будет, – бормотала вслух княжна Марья, быстрыми шагами ходя по саду и руками давя грудь, из которой судорожно вырывались рыдания. Обойдя по саду круг, который привел ее опять к дому, она увидала идущих к ней навстречу m lle Bourienne (которая оставалась в Богучарове и не хотела оттуда уехать) и незнакомого мужчину. Это был предводитель уезда, сам приехавший к княжне с тем, чтобы представить ей всю необходимость скорого отъезда. Княжна Марья слушала и не понимала его; она ввела его в дом, предложила ему завтракать и села с ним. Потом, извинившись перед предводителем, она подошла к двери старого князя. Доктор с встревоженным лицом вышел к ней и сказал, что нельзя.
– Идите, княжна, идите, идите!
Княжна Марья пошла опять в сад и под горой у пруда, в том месте, где никто не мог видеть, села на траву. Она не знала, как долго она пробыла там. Чьи то бегущие женские шаги по дорожке заставили ее очнуться. Она поднялась и увидала, что Дуняша, ее горничная, очевидно, бежавшая за нею, вдруг, как бы испугавшись вида своей барышни, остановилась.
– Пожалуйте, княжна… князь… – сказала Дуняша сорвавшимся голосом.
– Сейчас, иду, иду, – поспешно заговорила княжна, не давая времени Дуняше договорить ей то, что она имела сказать, и, стараясь не видеть Дуняши, побежала к дому.
– Княжна, воля божья совершается, вы должны быть на все готовы, – сказал предводитель, встречая ее у входной двери.
– Оставьте меня. Это неправда! – злобно крикнула она на него. Доктор хотел остановить ее. Она оттолкнула его и подбежала к двери. «И к чему эти люди с испуганными лицами останавливают меня? Мне никого не нужно! И что они тут делают? – Она отворила дверь, и яркий дневной свет в этой прежде полутемной комнате ужаснул ее. В комнате были женщины и няня. Они все отстранились от кровати, давая ей дорогу. Он лежал все так же на кровати; но строгий вид его спокойного лица остановил княжну Марью на пороге комнаты.
«Нет, он не умер, это не может быть! – сказала себе княжна Марья, подошла к нему и, преодолевая ужас, охвативший ее, прижала к щеке его свои губы. Но она тотчас же отстранилась от него. Мгновенно вся сила нежности к нему, которую она чувствовала в себе, исчезла и заменилась чувством ужаса к тому, что было перед нею. «Нет, нет его больше! Его нет, а есть тут же, на том же месте, где был он, что то чуждое и враждебное, какая то страшная, ужасающая и отталкивающая тайна… – И, закрыв лицо руками, княжна Марья упала на руки доктора, поддержавшего ее.
В присутствии Тихона и доктора женщины обмыли то, что был он, повязали платком голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги. Потом они одели в мундир с орденами и положили на стол маленькое ссохшееся тело. Бог знает, кто и когда позаботился об этом, но все сделалось как бы само собой. К ночи кругом гроба горели свечи, на гробу был покров, на полу был посыпан можжевельник, под мертвую ссохшуюся голову была положена печатная молитва, а в углу сидел дьячок, читая псалтырь.
Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной вокруг гроба толпился народ чужой и свой – предводитель, и староста, и бабы, и все с остановившимися испуганными глазами, крестились и кланялись, и целовали холодную и закоченевшую руку старого князя.


Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.
Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея, с его нововведениями – больницами, школами и облегчением оброка, – не смягчило их нравов, а, напротив, усилило в них те черты характера, которые старый князь называл дикостью. Между ними всегда ходили какие нибудь неясные толки, то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких то, то о присяге Павлу Петровичу в 1797 году (про которую говорили, что тогда еще воля выходила, да господа отняли), то об имеющем через семь лет воцариться Петре Феодоровиче, при котором все будет вольно и так будет просто, что ничего не будет. Слухи о войне в Бонапарте и его нашествии соединились для них с такими же неясными представлениями об антихристе, конце света и чистой воле.
В окрестности Богучарова были всё большие села, казенные и оброчные помещичьи. Живущих в этой местности помещиков было очень мало; очень мало было также дворовых и грамотных, и в жизни крестьян этой местности были заметнее и сильнее, чем в других, те таинственные струи народной русской жизни, причины и значение которых бывают необъяснимы для современников. Одно из таких явлений было проявившееся лет двадцать тому назад движение между крестьянами этой местности к переселению на какие то теплые реки. Сотни крестьян, в том числе и богучаровские, стали вдруг распродавать свой скот и уезжать с семействами куда то на юго восток. Как птицы летят куда то за моря, стремились эти люди с женами и детьми туда, на юго восток, где никто из них не был. Они поднимались караванами, поодиночке выкупались, бежали, и ехали, и шли туда, на теплые реки. Многие были наказаны, сосланы в Сибирь, многие с холода и голода умерли по дороге, многие вернулись сами, и движение затихло само собой так же, как оно и началось без очевидной причины. Но подводные струи не переставали течь в этом народе и собирались для какой то новой силы, имеющей проявиться так же странно, неожиданно и вместе с тем просто, естественно и сильно. Теперь, в 1812 м году, для человека, близко жившего с народом, заметно было, что эти подводные струи производили сильную работу и были близки к проявлению.
Алпатыч, приехав в Богучарово несколько времени перед кончиной старого князя, заметил, что между народом происходило волнение и что, противно тому, что происходило в полосе Лысых Гор на шестидесятиверстном радиусе, где все крестьяне уходили (предоставляя казакам разорять свои деревни), в полосе степной, в богучаровской, крестьяне, как слышно было, имели сношения с французами, получали какие то бумаги, ходившие между ними, и оставались на местах. Он знал через преданных ему дворовых людей, что ездивший на днях с казенной подводой мужик Карп, имевший большое влияние на мир, возвратился с известием, что казаки разоряют деревни, из которых выходят жители, но что французы их не трогают. Он знал, что другой мужик вчера привез даже из села Вислоухова – где стояли французы – бумагу от генерала французского, в которой жителям объявлялось, что им не будет сделано никакого вреда и за все, что у них возьмут, заплатят, если они останутся. В доказательство того мужик привез из Вислоухова сто рублей ассигнациями (он не знал, что они были фальшивые), выданные ему вперед за сено.
Наконец, важнее всего, Алпатыч знал, что в тот самый день, как он приказал старосте собрать подводы для вывоза обоза княжны из Богучарова, поутру была на деревне сходка, на которой положено было не вывозиться и ждать. А между тем время не терпело. Предводитель, в день смерти князя, 15 го августа, настаивал у княжны Марьи на том, чтобы она уехала в тот же день, так как становилось опасно. Он говорил, что после 16 го он не отвечает ни за что. В день же смерти князя он уехал вечером, но обещал приехать на похороны на другой день. Но на другой день он не мог приехать, так как, по полученным им самим известиям, французы неожиданно подвинулись, и он только успел увезти из своего имения свое семейство и все ценное.
Лет тридцать Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой.
Дрон был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до шестидесяти – семидесяти лет, без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и сильные в шестьдесят лет, как и в тридцать.
Дрон, вскоре после переселения на теплые реки, в котором он участвовал, как и другие, был сделан старостой бурмистром в Богучарове и с тех пор двадцать три года безупречно пробыл в этой должности. Мужики боялись его больше, чем барина. Господа, и старый князь, и молодой, и управляющий, уважали его и в шутку называли министром. Во все время своей службы Дрон нн разу не был ни пьян, ни болен; никогда, ни после бессонных ночей, ни после каких бы то ни было трудов, не выказывал ни малейшей усталости и, не зная грамоте, никогда не забывал ни одного счета денег и пудов муки по огромным обозам, которые он продавал, и ни одной копны ужи на хлеба на каждой десятине богучаровских полей.
Этого то Дрона Алпатыч, приехавший из разоренных Лысых Гор, призвал к себе в день похорон князя и приказал ему приготовить двенадцать лошадей под экипажи княжны и восемнадцать подвод под обоз, который должен был быть поднят из Богучарова. Хотя мужики и были оброчные, исполнение приказания этого не могло встретить затруднения, по мнению Алпатыча, так как в Богучарове было двести тридцать тягол и мужики были зажиточные. Но староста Дрон, выслушав приказание, молча опустил глаза. Алпатыч назвал ему мужиков, которых он знал и с которых он приказывал взять подводы.
Дрон отвечал, что лошади у этих мужиков в извозе. Алпатыч назвал других мужиков, и у тех лошадей не было, по словам Дрона, одни были под казенными подводами, другие бессильны, у третьих подохли лошади от бескормицы. Лошадей, по мнению Дрона, нельзя было собрать не только под обоз, но и под экипажи.
Алпатыч внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Как Дрон был образцовым старостой мужиком, так и Алпатыч недаром управлял двадцать лет имениями князя и был образцовым управляющим. Он в высшей степени способен был понимать чутьем потребности и инстинкты народа, с которым имел дело, и потому он был превосходным управляющим. Взглянув на Дрона, он тотчас понял, что ответы Дрона не были выражением мысли Дрона, но выражением того общего настроения богучаровского мира, которым староста уже был захвачен. Но вместе с тем он знал, что нажившийся и ненавидимый миром Дрон должен был колебаться между двумя лагерями – господским и крестьянским. Это колебание он заметил в его взгляде, и потому Алпатыч, нахмурившись, придвинулся к Дрону.
– Ты, Дронушка, слушай! – сказал он. – Ты мне пустого не говори. Его сиятельство князь Андрей Николаич сами мне приказали, чтобы весь народ отправить и с неприятелем не оставаться, и царский на то приказ есть. А кто останется, тот царю изменник. Слышишь?
– Слушаю, – отвечал Дрон, не поднимая глаз.
Алпатыч не удовлетворился этим ответом.
– Эй, Дрон, худо будет! – сказал Алпатыч, покачав головой.
– Власть ваша! – сказал Дрон печально.
– Эй, Дрон, оставь! – повторил Алпатыч, вынимая руку из за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. – Я не то, что тебя насквозь, я под тобой на три аршина все насквозь вижу, – сказал он, вглядываясь в пол под ноги Дрона.
Дрон смутился, бегло взглянул на Алпатыча и опять опустил глаза.
– Ты вздор то оставь и народу скажи, чтобы собирались из домов идти в Москву и готовили подводы завтра к утру под княжнин обоз, да сам на сходку не ходи. Слышишь?
Дрон вдруг упал в ноги.
– Яков Алпатыч, уволь! Возьми от меня ключи, уволь ради Христа.
– Оставь! – сказал Алпатыч строго. – Под тобой насквозь на три аршина вижу, – повторил он, зная, что его мастерство ходить за пчелами, знание того, когда сеять овес, и то, что он двадцать лет умел угодить старому князю, давно приобрели ему славу колдуна и что способность видеть на три аршина под человеком приписывается колдунам.
Дрон встал и хотел что то сказать, но Алпатыч перебил его:
– Что вы это вздумали? А?.. Что ж вы думаете? А?
– Что мне с народом делать? – сказал Дрон. – Взбуровило совсем. Я и то им говорю…
– То то говорю, – сказал Алпатыч. – Пьют? – коротко спросил он.
– Весь взбуровился, Яков Алпатыч: другую бочку привезли.
– Так ты слушай. Я к исправнику поеду, а ты народу повести, и чтоб они это бросили, и чтоб подводы были.
– Слушаю, – отвечал Дрон.
Больше Яков Алпатыч не настаивал. Он долго управлял народом и знал, что главное средство для того, чтобы люди повиновались, состоит в том, чтобы не показывать им сомнения в том, что они могут не повиноваться. Добившись от Дрона покорного «слушаю с», Яков Алпатыч удовлетворился этим, хотя он не только сомневался, но почти был уверен в том, что подводы без помощи воинской команды не будут доставлены.
И действительно, к вечеру подводы не были собраны. На деревне у кабака была опять сходка, и на сходке положено было угнать лошадей в лес и не выдавать подвод. Ничего не говоря об этом княжне, Алпатыч велел сложить с пришедших из Лысых Гор свою собственную кладь и приготовить этих лошадей под кареты княжны, а сам поехал к начальству.

Х
После похорон отца княжна Марья заперлась в своей комнате и никого не впускала к себе. К двери подошла девушка сказать, что Алпатыч пришел спросить приказания об отъезде. (Это было еще до разговора Алпатыча с Дроном.) Княжна Марья приподнялась с дивана, на котором она лежала, и сквозь затворенную дверь проговорила, что она никуда и никогда не поедет и просит, чтобы ее оставили в покое.
Окна комнаты, в которой лежала княжна Марья, были на запад. Она лежала на диване лицом к стене и, перебирая пальцами пуговицы на кожаной подушке, видела только эту подушку, и неясные мысли ее были сосредоточены на одном: она думала о невозвратимости смерти и о той своей душевной мерзости, которой она не знала до сих пор и которая выказалась во время болезни ее отца. Она хотела, но не смела молиться, не смела в том душевном состоянии, в котором она находилась, обращаться к богу. Она долго лежала в этом положении.
Солнце зашло на другую сторону дома и косыми вечерними лучами в открытые окна осветило комнату и часть сафьянной подушки, на которую смотрела княжна Марья. Ход мыслей ее вдруг приостановился. Она бессознательно приподнялась, оправила волоса, встала и подошла к окну, невольно вдыхая в себя прохладу ясного, но ветреного вечера.
«Да, теперь тебе удобно любоваться вечером! Его уж нет, и никто тебе не помешает», – сказала она себе, и, опустившись на стул, она упала головой на подоконник.
Кто то нежным и тихим голосом назвал ее со стороны сада и поцеловал в голову. Она оглянулась. Это была m lle Bourienne, в черном платье и плерезах. Она тихо подошла к княжне Марье, со вздохом поцеловала ее и тотчас же заплакала. Княжна Марья оглянулась на нее. Все прежние столкновения с нею, ревность к ней, вспомнились княжне Марье; вспомнилось и то, как он последнее время изменился к m lle Bourienne, не мог ее видеть, и, стало быть, как несправедливы были те упреки, которые княжна Марья в душе своей делала ей. «Да и мне ли, мне ли, желавшей его смерти, осуждать кого нибудь! – подумала она.
Княжне Марье живо представилось положение m lle Bourienne, в последнее время отдаленной от ее общества, но вместе с тем зависящей от нее и живущей в чужом доме. И ей стало жалко ее. Она кротко вопросительно посмотрела на нее и протянула ей руку. M lle Bourienne тотчас заплакала, стала целовать ее руку и говорить о горе, постигшем княжну, делая себя участницей этого горя. Она говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей разделить его с нею. Она говорила, что все бывшие недоразумения должны уничтожиться перед великим горем, что она чувствует себя чистой перед всеми и что он оттуда видит ее любовь и благодарность. Княжна слушала ее, не понимая ее слов, но изредка взглядывая на нее и вслушиваясь в звуки ее голоса.
– Ваше положение вдвойне ужасно, милая княжна, – помолчав немного, сказала m lle Bourienne. – Я понимаю, что вы не могли и не можете думать о себе; но я моей любовью к вам обязана это сделать… Алпатыч был у вас? Говорил он с вами об отъезде? – спросила она.
Княжна Марья не отвечала. Она не понимала, куда и кто должен был ехать. «Разве можно было что нибудь предпринимать теперь, думать о чем нибудь? Разве не все равно? Она не отвечала.
– Вы знаете ли, chere Marie, – сказала m lle Bourienne, – знаете ли, что мы в опасности, что мы окружены французами; ехать теперь опасно. Ежели мы поедем, мы почти наверное попадем в плен, и бог знает…
Княжна Марья смотрела на свою подругу, не понимая того, что она говорила.
– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.
Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая толпа мужиков.
Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок, смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую то нескладную песню, подошли к офицерам.
– Молодцы! – сказал, смеясь, Ростов. – Что, сено есть?
– И одинакие какие… – сказал Ильин.
– Развесе…oo…ооо…лая бесе… бесе… – распевали мужики с счастливыми улыбками.
Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.
– Вы из каких будете? – спросил он.
– Французы, – отвечал, смеючись, Ильин. – Вот и Наполеон сам, – сказал он, указывая на Лаврушку.
– Стало быть, русские будете? – переспросил мужик.
– А много вашей силы тут? – спросил другой небольшой мужик, подходя к ним.
– Много, много, – отвечал Ростов. – Да вы что ж собрались тут? – прибавил он. – Праздник, что ль?
– Старички собрались, по мирскому делу, – отвечал мужик, отходя от него.
В это время по дороге от барского дома показались две женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.
– В розовом моя, чур не отбивать! – сказал Ильин, заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.
– Наша будет! – подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.
– Что, моя красавица, нужно? – сказал Ильин, улыбаясь.
– Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши фамилии?
– Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш покорный слуга.
– Бе…се…е…ду…шка! – распевал пьяный мужик, счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.
– Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, – сказал он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера и заложив руку за пазуху. – Моя госпожа, дочь скончавшегося сего пятнадцатого числа генерал аншефа князя Николая Андреевича Болконского, находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, – он указал на мужиков, – просит вас пожаловать… не угодно ли будет, – с грустной улыбкой сказал Алпатыч, – отъехать несколько, а то не так удобно при… – Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как слепни около лошади.
– А!.. Алпатыч… А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради Христа. Важно! А?.. – говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.
– Или, может, это утешает ваше сиятельство? – сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая на стариков.
– Нет, тут утешенья мало, – сказал Ростов и отъехал. – В чем дело? – спросил он.
– Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей, так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.
– Не может быть! – вскрикнул Ростов.
– Имею честь докладывать вам сущую правду, – повторил Алпатыч.
Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно, вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать, что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по старому будут служить ей и во всем повиноваться.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.
– Батюшка! отец родной! бог тебя послал, – говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.
Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом. Ростову тотчас же представилось что то романическое в этой встрече. «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых, бунтующих мужиков! И какая то странная судьба натолкнула меня сюда! – думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. – И какая кротость, благородство в ее чертах и в выражении! – думал он, слушая ее робкий рассказ.
Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его, вопросительно испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.
– Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, – сказал Ростов, вставая. – Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью, что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только позволите конвоировать вас, – и, почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, он направился к двери.
Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.
Княжна Марья поняла и оценила этот тон.
– Я очень, очень благодарна вам, – сказала ему княжна по французски, – но надеюсь, что все это было только недоразуменье и что никто не виноват в том. – Княжна вдруг заплакала. – Извините меня, – сказала она.
Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из комнаты.


– Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и Дуняшей зовут… – Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.
Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему, быстрыми шагами направился к деревне.
– Я им покажу, я им задам, разбойникам! – говорил он про себя.
Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва догнал Ростова.
– Какое решение изволили принять? – сказал он, догнав его.
Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся на Алпатыча.
– Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! – крикнул он на него. – Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех… – И, как будто боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за командой.
– Я им дам воинскую команду… Я их попротивоборствую, – бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того, что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное, нахмуренное лицо.