Анфаль

Эта статья о военной операции; о суре Корана «аль-Анфаль» см.: Сура Добыча.

Анфаль (араб. حملة الأنفال ‎; курд. Şallawî Enfal) — кодовое название программы по борьбе с курдским населением Северного Ирака, реализовывавшейся в Ираке в 1987—1989 годах. В переводе с арабского языка название программы означает «Трофеи».

Ход Анфаль

Первой акцией массового геноцида курдов было уничтожение всех мужчин (с 15-летнего возраста) курдского племени барзан, осуществленное ещё летом 1983 года. Иракские солдаты оцепили лагеря, в которых содержались депортированные барзанцы, погрузили всех мужчин и вывезли в неизвестном направлении. По той же схеме, но гораздо более масштабно действовали иракские власти во время собственно «операции Анфаль», которая проводилась армией с 29 марта 1987 по 23 апреля 1989 под общим руководством генерального секретаря Северного Бюро партии Баас, двоюродного брата Саддама Хусейна Али Хасана аль-Маджида, получившего прозвище «Химический Али». Всего в результате геноцида погибли или пропали без вести, по подсчётам организаций Human Rights Watch и Международная амнистия, около 182 000 курдов. Судьба большинства из них оставалась неясной вплоть до свержения Саддама Хусейна, когда по всему Ираку начали находить массовые захоронения казнённых. Из 5 тыс. курдских деревень полностью были разрушены 4 тыс., 700 тыс. человек были помещены в концентрационные лагеря, а беженцами стали около 1 млн человек.

Наиболее жестокими составными частями плана стали проводившиеся несколько раз химические бомбардировки курдских населённых пунктов иракской авиацией. Особую известность приобрела газовая атака в Халабдже в марте 1988 года, однако первые случаи использования химического оружия против гражданского курдского населения имели место годом раньше, когда в апреле 1987 года двадцать четыре деревни в долине Балисан (провинции Эрбиль), в районе Карадаг (на юге Сулеймании) и Яхсомер в Иракском Курдистане дважды за менее чем 48 часов подверглись химической бомбардировке из-за открытой оппозиции их населения режиму Багдада.

В рамках плана «Анфаль» широко практиковалось уничтожение курдских деревень, жители которых выселялись или угонялись. В то же время на территорию иракского Курдистана, особенно в город Киркук, целенаправленно переселялось бедное арабское население из южных районов страны, чтобы изменить этнический состав региона. Многие курдские районы были полностью опустошены, находившиеся в них селения и городки (до 4000) снесены с лица земли, а население переселено в «образцовые посёлки», напоминающие концлагеря.

Свидетельства и документы

Аудиозаписи выступлений Али Хасана аль-Маджида перед партийным и государственным руководством региона во время «Анфаля» были захвачены курдами в Киркуке во время неудачного восстания 1991 года . Подводя итоги операции, Али Хасан говорил:

В апреле 1987 года (…) мы решили депортировать всех сельских жителей, чтобы изолировать подрывные элементы. Мы сделали это в два этапа. первый начался 21 апреля и продолжался до 21 мая. Второй этап проходил с 21 мая по 21 июня. После 22 июня все, кого арестовывали в этих районах, подлежали немедленной казни без всяких разговоров в соответствии с директивой, которая все еще остается в силе

В других выступлениях Али Хасан аль-Маджид так описывает суть «Анфаля»:

К следующему лету в этом регионе не останется сел, будут одни лагеря… Отныне я не позволю провозить в села муку, сахар, керосин или воду, запрещу проводить электричество. Пусть они приходят сюда и послушают, что я им говорю. Почему я должен позволять им жить там как невежественным ослам? Ради пшеницы? Мне не нужна пшеница. Мы уже 20 лет импортируем пшеницу, давайте увеличим импорт… Я объявлю большие территории закрытыми зонами и запрещу всякое присутствие на них… Давайте посчитаем доходы и убытки от этих областей. Сколько хороших граждан среди тамошнего населения и сколько плохих!… Мы вышлем их <курдов> из Мосула безо всякой компенсации. Мы разрушим их дома… Это собаки, и мы их раздавим. Мы прочтем им обязательство: Я, такой-то, понимаю, что должен жить в Автономном районе. В противном случае я готов принять любое наказание, вплоть до смертной казни. Затем положу это обязательство в карман и скажу начальнику службы безопасности отпустить его на все четыре стороны. Через некоторое время спрошу: где он? Мне скажут, вот он. Тогда партийный секретарь должен будет дать справку о местожительстве этих лиц. И я скажу: уничтожьте его… Мы начали показывать по телевидению, как сдаются подрывные элементы. Я что, должен был о них заботиться? Что я должен был делать с ними, с этими козлами?… Нет, я закопаю их бульдозерами… Куда я должен девать такое огромное количество людей <заключенных>? Я стал распределять их по провинциям. Мне приходилось посылать бульдозеры то туда, то сюда… Когда я приехал туда [в Киркук], доля арабов и туркмен не превышала 51 % населения Киркука. Несмотря ни на что, я потратил 60 миллионов динаров, чтобы достичь нынешней ситуации. Арабы, которых привезли в Киркук, не могли поднять их долю в населении больше, чем до 60 %. Тогда мы издали директивы. Я запретил курдам работать в Киркуке и окрестностях, за пределами Автономного района.

Расследование

Геноцид курдов был проигнорирован как СССР и странами советского блока, так и странами Запада и прежде всего США, поддерживавшими Ирак против иранских исламистов. Ответственность за Халабджу ЦРУ возложило на Иран. Один из ведущих экспертов ЦРУ Стивен Пеллетье, во время ирано-иракской войны занимавшийся анализом ситуации в Ираке, утверждает:

Иракская армия действительно применяла химическое оружие в сражении за Халабжу, но использовалось оно отнюдь не против мирного населения города, а против наступавшей иранской армии, и все удары наносились именно по позициям войск неприятеля. Иран, в свою очередь, осуществил ответную химическую атаку, а жители города просто попали под перекрестный огонь и стали очередными случайными жертвами десятилетней войны. Сразу после катастрофы в Халабже ЦРУ провело экспертизу собранных в регионе образцов отравляющих веществ и подготовило засекреченный отчет, в котором однозначно резюмировалось, что причиной массовой гибели курдов стал вовсе не иракский, а иранский газ. По характеру поражения специалисты установили, что жители пострадали от газа из группы цианидов, ранее неоднократно использовавшегося Ираном. В 1988 году в распоряжении армии Саддама Хусейна таких реагентов не было, в битве за город иракская сторона применяла иприт и зарин.

Эти выводы, как подчеркивает Пеллетье, ЦРУ сообщило американской администрации. Они находятся в полном противоречии с курдскими данными, данными международных правозащитных организаций и данным доклада комитета Сената США по иностранным делам, однозначно утверждающими, что Саддам преднамеренно подверг химической бомбардировке чисто гражданские цели с целью «показательного коллективного наказания мирных жителей за оказываемую ими поддержку повстанцев». Согласно собранным правозащитниками показаниям свидетелей, «оставшиеся на улице люди ясно видели, что это иракские, а не иранские самолеты: они летели так низко, что можно было видеть их опознавательные знаки (…) основной удар наносился по северной части города, подальше от военных баз». Организация по запрещению химического оружия, также обвиняя в применении газа Саддама, отмечает, что в Халабдже был применен именно иприт (горчичный газ), находившийся на вооружении Ирака. О целенаправленном использовании химического оружия против курдов свидетельствуют те же аудиокассеты выступлений Али Хасана аль-Маджида. На встрече с членами Северного бюро Баас 26 мая 1987 года он, в частности, заявил:

Джаляль Талабани просил меня открыть специальный канал связи с ним. В тот вечер я отправился в Сулейманию и атаковал его с применением спецсредств <вероятно, речь идёт о химической атаке в апреле 1987 г. в долине Джафати — прим. Human Rights Watch> Это был мой ответ. Мы продолжали депортацию. Я предупредил милицейских командиров, которые не хотели никуда уезжать из своих сел, что села все равно будут уничтожены. Против них будут предприняты химические атаки, и они погибнут… Я уничтожу их химическим оружием, и кто мне что скажет? Международное сообщество? Да плевать на него! И на тех, кто к нему прислушивается!

Комитет Сената США по иностранным делам дал следующую оценку положению в Курдистане на момент его освобождения от власти Саддама осенью 1991 г.:

Курдистан представляет собой разрушенный регион. Иракский режим систематически проводил кампанию по уничтожению курдских посёлков: они взрывались и сносились бульдозерами — всего было уничтожено 3900 поселков. В результате более 2 млн человек из четырёхмиллионного населения Иракского Курдистана были принудительно выселены в другие районы. На востоке были взорваны города Чварта, Хадж Омран, Саид Садик и Калат Диза. Город Халабджа разрушен более чем наполовину и почти обезлюдел. Десятки тысяч людей, ранее насильственно переселённые в «образцовые поселки», скорее напоминающие концентрационные лагеря, живут на развалинах своих городов.

Название «Анфаль» стало у иракских курдов таким же нарицательным для обозначения геноцида, как у евреев — «Холокост»; так например существуют понятия «анфалировать», «анфалированные» — в отношении жертв Анфаля.

Трибунал

После свержения режима Саддама Хусейна президент и ряд его соратников предстали перед судом за преступления совершённые в годы правления партии Баас. Среди обвинений фигурировали дело об Анфале и Халабдже. Процесс по Анфалю проходил с августа 2006 по июнь 2007 гг. Суд признал ряд бывших чиновников виновными в преступлении против курдского населения Ирака. По делу об Анфале перед судом предстали следующие лица:

Имя	Портрет	Должность во время Анфаль	Приговор
Саддам Хусейн	(1937—2006)	Президент Ирака	Дело закрыто (смертная казнь)
<center>Али Хасан аль-Маджид	</center> (1941—2010)	Глава комитета Северного Ирака	Смертная казнь
Султан Хашим Ахмад	</center>.	Командующий операцией	15 лет тюремного заключения
Сабир ад-Дури		Глава военной разведки	Пожизненное заключение
Хусейн Рашид Мухаммед		Командующий операцией	Смертная казнь
Тахер Тауфик аль-Аани		Губернатор Мосула	Оправдан
Фархан Мутлак аль-Джабури		Глава восточного отдела военной разведки	Пожизненное заключение

Ссылки

• [kurdistan.ru/content/view/2154/ Анфаль и его «герой»]
• archive.is/20130112225531/hrw.org/campaigns/iraq/%23Anfal
• www.kurdmedia.com/articles.asp?id=12128
• www.migdal.ru/article.php?artid=4383

Отрывок, характеризующий Анфаль

– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
– Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.
– Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
– Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.
Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:
«Ваш сын, – писал он, – надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».
В штабе Кутузова, между товарищами сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации.
Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.