Баасизм

Бааси́зм (араб. البعث‎, англ. Ba'athism; от арабского аль-Баас или Баас, что означает «возрождение» или «воскрешение») — арабская националистическая идеология, ставящая своей целью создание и развитие объединённого арабского государства под руководством партии-авангарда и прогрессивного революционного правительства. Идеология основана на идеях Заки аль-Арсузи, Мишеля Афляка и Салаха ад-Дин Битара.

Баасистское общество стремится к просвещению, возрождению арабской культуры и ценностей. Оно поддерживает создание однопартийного государства и отвергает политический плюрализм на неопределенный промежуток времени для выполнения своих заявленных целей. Баасизм основан на принципах арабского национализма, панарабизма и идеях социального прогресса. В области религии идеология придерживается светского подхода. Баасистское государство в той или иной степени осуществляет государственное регулирование экономики и стремится поддерживать общественную собственность на средства производства, но в то же время выступает против ликвидации частной собственности.

Понятие «социализм» в баасизме играет большую роль.Сторонники баасизма полагают, что социализм — это единственный способ развития арабского общества .

Партия Баас находилась у власти в Ираке в 1963 году и 1968—2003 годах и в настоящий момент является правящей партией Сирии. Для обоих режимов характерны авторитаризм, преследование политической оппозиции и запрет на критику их идеологии. Однако оба данных режима определяются скорее как необаасистские, поскольку реализованная в них на практике идеология значительно отличается от оригинальной доктрины Афляка или Битара, например ни одна из правящих баасистских партий не ставила и не ставит своей целью объединение арабского мира.

История

Баасизм берёт своё начало с политических идей, разработанных Заки аль-Арсузи и Мишелем Афляком. Несмотря на то, что Афляк, Битар и Арсузи никогда не были членами одной организации, они считаются основоположниками баасизма. Ближе всего к друг другу они находились в 1939 году, когда все вместе с Мишелем Кузменом, Шакиром аль-Асом и Ильясом Квандалафтом пытались основать политическую партию. Арсузи негативно относился к Афляку, а тот платил ему той же монетой.

Арсузи основал Арабскую партию Баас в 1940 году, и его взгляды оказывали влияние на Афляка, который вместе со своим коллегой Салахом ад-Дин Битаром 1940 году основал Арабское движение Ихья, позже переименованное в Арабское движение Баас. Хотя Афляк находился под его влиянием, Арзузи первоначально не сотрудничал с его организацией. Арзузи подозревал, что движение Афляка, которое тоже иногда именовало себя Баас, было частью империалистического заговора с целью ликвидации влияния его собственного движения на арабов путём создания организации с аналогичным названием.

Арсузи был арабом из Александретты, который был связан с арабским националистическим движением в межвоенный период. Его вдохновляли идеалы Великой французской революции и движения, выступавшие за создание единого государства в Италии и Германии, а также интересовало японское экономическое чудо. Значительное влияние на формирование его взглядов оказали такие видные европейские философы как Фридрих Гегель, Карл Маркс, Фридрих Ницше и Освальд Шпенглер.

Арсузи оставил партию в 1939 году, когда она оказалась в состоянии кризиса из-за смерти её руководителя, а затем основал Арабскую национальную партию, просуществовавшую недолго и распущенную годом позже. 29 ноября 1940 года Арсузи основал Арабскую партию Баас. Поворотный момент в развитии идеологии баасизма произошёл в 1941 году, когда из-за переворота организованного Рашидом Али аль-Гайлани и последующей англо-иракской войны возник конфликт между Арсузи и Афляком. Движение Афляка выступило в поддержку Рашида Али аль-Гайлани и правительства Ирака в войне против Великобритании, отправив в Ирак своих добровольцев. Арсузи выступил против правительства аль-Гайлани, полагая, что переворот плохо спланирован и неудачен. В этот момент движение Арсузи потеряло своих сторонников, которые влились в движение Афляка.

Влияние Арсузи на арабскую политику окончательно сошло на нет, когда режим Виши выслал его из Сирии в 1941 году. В 1943 году движение Афляка выступило в поддержку Ливана в его войне за независимость от Франции. Арабское движение Баас было относительно разобщено в течение нескольких лет, пока оно не провело свой первый партийный съезд в 1947 году, результатом которого стало объединение с Арабским социалистическим движением Акрама аль-Хаурани в единую Арабскую социалистическую партию Баас.

В 1966 году баасистское движение раскололось на сирийскую и иракскую фракции. В результате раскола Арсузи занял место Афляка в качестве главного идеолога сирийской ветви баасистов, в то время как в иракской ветви Афляк формально продолжал оставаться главным идеологом.

Краткое описание

Афляк на сегодняший день считается основателем баасистского движения, или по крайней мере человеком, внёсшим в него наибольший вклад. Были и другие известные идеологи, такие как Заки аль-Арсузи и Салах ад-Дин Битар. С момента основания Арабского движения Баас до середины 1950-х годов в Сирии и в начале 1960-х годов в Ираке баасизм в значительной степени был синонимом имени Афляка. По мнению некоторых исследователей, таких как Пол Салем, Афляк имел романтический и поэтический взгляд на арабский национализм.

В интеллектуальном плане Афляк видоизменил арабские консервативные националистические идеи, тем самым отразив революционные и прогрессивные тенденции, сложившиеся в арабском мире в связи с деколонизацией и иными событиями того времени. Он настаивал на свержении старых господствующих классов и выступал за создание светского общества путём отделения исламской религии от государства. Не все эти идеи принадлежали Афляку, однако он способствовал созданию интернационального движения на их основе. Ядром баасизма является арабский социализм, «социализм с арабской спецификой», который не относится к международному социалистическому движению, а также идеология панарабизма.

Сформулированный Афляком и Битаром баасизм был уникальной левой, ориентированной на арабов идеологией. Баасизм позиционировал себя как выражение «арабского духа против материалистического коммунизма» и «арабской истории против мёртвой реакции». Данная идеология составила благоприятную основу для развития Движения неприсоединения, видными сторонниками которого были такие деятели как Джавахарлал Неру, Гамаль Абдель Насер и Иосип Броз Тито. Его суть заключалась в отказе от присоединения к западному проамериканскому или восточному просоветскому блоку времен холодной войны.

Идеология

Арабская нация

Мишель Афляк поддерживал Сати аль-Хусри в той идее, что язык был основным определяющим и объединяющим фактором арабской нации, потому что язык приводит к единству мысли, норм и идеалов. Другим объединяющим фактором являлась история, поскольку она была «плодородной почвой, в которой наше сознание обрело форму». Ядром баасизма в понимании Афляка была идея Баас, то есть идея «возрождения».

Это возрождение могло быть достигнуто объединением в единое арабское государство, и оно бы видоизменило арабский мир политически, экономически, интеллектуально и морально. Данное «будущее возрождение» должно было стать «перерождением» первого арабского возрождения, которое согласно Афляку, стало истоком исламской религии в седьмом веке. Это новое «возрождение» принесло бы обновлённое арабское послание. Данная идея была отражена в слогане партии Баас: «Одна нация, несущая Вечное Послание».

Арабская нация могла прийти к этому «возрождению» лишь путём революционного процесса с целью достижения «единства, свободы и социализма». По мнению Афляка, нация способна только развиваться или деградировать. В свою очередь, разобщённые арабские государства того времени могли только прогрессивно увядать из-за своих «болезней» — «феодализма, сектантства, раздробленности и интеллектуальной реакции». Эти проблемы, по мнению Афляка, могли быть решены лишь через революционный процесс. Революция, в свою очередь, могла увенчаться успехом, лишь если революционеры были чисты и почти религиозны в своей преданности перед поставленной задачей. Афляк поддерживал марксистские взгляды о необходимости партии-авангарда после успешной революции, при этом успешная революция не являлась неизбежным результатом. Авангардом по идеологии баасизма являлась собственно баасистская партия.

Афляк полагал, что молодёжь была ключом к успешной революции. Молодёжь была открыта к переменам и просвещению, поскольку ещё не была подвержена влиянию иных взглядов. Значительной проблемой, согласно Афляку, было разочарование арабской молодёжи. Разочарование вело к индивидуализму, а индивидуализм был нездоровым знаком для слаборазвитой страны, в отличие от развитых стран, где это являлось нормой.

Главной задачей партии перед революцией было распространение идей просвещения среди людей и изменение реакционных и консервативных элементов общества. В соответствии с Афляком, баасистская партия должна была осуществлять политику прозелитизма, с тем чтобы избежать попадания необразованных масс в партию до тех пор, пока руководящее звено партии не было полностью охвачено идеями просвещения. Тем не менее, партия также являлась политической организацией, и согласно записям Афляка, политика «является самым серьёзным вопросом на конкретном данном этапе». Баасизм был похож на коммунизм в убеждении о том, что авангардная партия должна находиться у власти неопределённый промежуток времени с целью формирования «нового общества». Афляк поддерживал идею о создании активистской революционной партии, основанной на модели ленинизма, которая в свою очередь была бы основана на принципах демократического централизма. Революционная партия должна была обрести политическую власть и после этого трансформировать общество во имя высшего блага. Даже в момент численного меньшинства революционной партии, она тем не менее являлась мощным институтом, который имел право инициировать какую-либо политику, даже в случае если большинство населения было против неё. Аналогично модели ленинизма, баасистская партия обладала бы универсальным правом определять правильный курс. Население в целом не имело об этом представления, поскольку оно всё ещё находилось под влиянием старых ценностей и моральной системы.

Реакционные классы

По мнению Афляка, арабское восстание 1916—1919 годов не смогло объединить арабский мир, поскольку возглавлялось реакционным классом.

Он полагал, что правящий класс, который поддерживал монархию, как делали лидеры арабского восстания, являлся по сути реакционным классом. В баасизме правящий класс заменяется «прогрессивным революционным классом». Афляк резко выступал против любой монархической формы правления, и охарактеризовал арабское восстание как «иллюзии королей и феодалов, которые понимали единство как единство отсталости и отсталости, эксплуатации и эксплуатации и чисел с числами, подобно овцам».

Именно точка зрения реакционного класса на арабское единство лишила арабское восстание «борьбы за единство без крови и нервов». Афляк рассматривал объединение Германии в качестве доказательства данного тезиса. Данное убеждение находилось в абсолютном контрасте по отношению к идеям других арабских националистов, большинство из которых были германофилами. Согласно Афляку, объединение Германии Бисмарком породило самое репрессивное государство, и виноваты в этом монархия и реакционный класс. Копирование немецкого примера Афляк рассматривал как неудачный вариант, который приведет к порабощению арабского народа.

Единственным способом борьбы с реакционными классами являлась прогрессивная революция, ключевым аспектом которой должна быть борьба за единство. Эта борьба должна быть неотделима от социальной революции, разделять эти два аспекта, значит ослаблять движение. Реакционный класс, которого устраивало существование положение вещей, выступил бы против такой революции. Даже если бы революция осуществилась в одном регионе (стране), то данный регион не может развиваться из-за ограниченных ресурсов и небольшой численности населения, а также антиреволюционных сил, поддерживаемых другими арабскими лидерами. Чтобы революция в арабском мире успешно осуществилась, ей необходимо стать «единым целым», иными словами, арабское единство является одновременно причиной арабской революции и её результатом.

В качестве основного препятствия на пути революции Афляк рассматривал Лигу арабских государств, которая, по его мнению, усиливала региональные интересы отдельных государств и укрепляла реакционные классы, тем самым уменьшая шансы на создание единой арабской нации. Из-за мировой ситуации, когда большинство арабских государств были под властью реакционных классов, идеология была изменена с учётом обстановки. Вместо создания арабской нации путём прогрессивной революции, главной задачей государства, где революция уже одержала победу, было распространение этой революции на другие государства. Революционные страны постепенно бы объединялись с друг другом, пока арабский мир не стал бы единым государством. Революция не могла бы одержать победу без её активного распространения прогрессивными революционными правительствами.

Свобода

Свобода — не роскошь в жизни нации, но её основа, суть и смысл

Мишель Афляк, 1959 год

Афляк рассматривал свободу как одну из главных идей в баасизме. Изложение мыслей и взаимодействие между людьми были путём построения нового общества. Эта свобода, согласно Афляку, создавала новые ценности и мысли. Афляк полагал, что жизнь в условиях империализма, колониализма, или религиозной и не просвещённой диктатуры, ослабляет свободу; идеи приходят сверху, а не снизу через взаимодействие между людьми. Одна из главных задач партии Баас, согласно Афляку, заключалась в распространении новых идей и мыслей. Чтобы дать людям свободу, необходимую для следования этим идеям, партия встаёт между арабским народом и его угнетателями — иностранными империалистами и теми формами тирании, которые существуют в арабском обществе.

Хотя понятие свободы было важным для Афляка, он предпочитал ленинскую концепцию непрерывной революционной борьбы. Он не разрабатывал теорию общества, в котором свобода была бы защищена набором институтов и правил. Его видение однопартийного государства, управляемого партией Баас, которая распространяла бы информацию для общественности, в разных вопросах противоречило его точке зрения об индивидуальном взаимодействии людей. Партия Баас, с помощью своего преимущества, установила бы свободу. Афляк полагал, что свобода не может прийти из ниоткуда, для этого нужна просвещённая и прогрессивная группа, что в конечном итоге привело бы к созданию действительно свободного общества.

По сути, Афляк имел авторитарный взгляд на свободу, в отличие от либерально-демократического понятия свободы. С точки зрения Афляка, свобода будет обеспечиваться партией Баас, которая не избиралась народными массами, однако имела добрые намерения.

Социализм

См. также: Арабский социализм

Мы приняли социализм не из книг, абстракций, гуманизма или жалости, а скорее из необходимости [...] для арабского рабочего класса он является необходимой движущей силой в этот период истории

Мишель Афляк о необходимости социализма

Афляк поддерживал многие аспекты марксизма, полагая, что марксистское понятие «важности экономических условий жизни» было одним из главных открытий человечества в современную эпоху. Однако он не соглашался с марксистским мнением о том, что диалектический материализм был единственной истиной. Афляк считал, что марксизм забыл о человеческой духовности. Будучи убеждённым в том, что марксистская концепция будет успешно работать в других малых и слабых обществах, он считал, что только диалектический материализм не будет подходящим вариантом для арабского мира.

Для столь духовных людей, как арабы, рабочий класс был просто одной из групп в наиболее широком движении за освобождение арабской нации, хотя и наиболее важной группой. Афляк поддержал Маркса в том, что рабочий класс был главной движущей силой, но не в том, какую роль он сыграл в истории. В отличие от Маркса, Афляк был националистом и считал, что в арабском мире все классы (а не только рабочий) объединились бы в борьбе против капиталистического господства иностранных держав. То, что на западе было борьбой между классами, в арабском мире стало бы борьбой за собственную политическую и экономическую независимость.

Для Афляка социализм был необходимым средством для выполнения целей арабского «возрождения» и модернизации. В то время, как объединение арабского мира принесло бы арабскому народу свободу, социализм был краеугольным камнем, способным сделать единство и свободу успешными. Социализм не означал революцию. С точки зрения Афляка, конституционная демократическая система не преуспела бы в такой стране, как Сирия, которая находилась во власти «псевдофеодальной» системы, и где подавление крестьян ликвидировало политическую свободу людей. Свобода значила мало или почти ничего не значила для бедного населения Сирии. Афляк рассматривал социализм как способ решения данной проблемы.

Конечной целью социализма в баасизме не был вопрос о том, сколько необходимо государственного контроля или экономической свободы, но социализм должен стать «средством для удовлетворения животных потребностей, чтобы люди могли свободно жить». Другими словами, социализм был системой, которая освободила бы население от рабства и создала бы по-настоящему независимых людей. Экономическое равенство было главным принципом в идеологии баасизма; устранение неравенства «устранило бы все привилегии, эксплуатацию и господство одной группы над другой». В случае успешного освобождения арабский народ нуждался в социализме.

Роль ислама

Европа сегодня так же боится ислама, как она боялась его раньше. Сейчас она знает, что сила ислама (которая ранее была выражена в арабах) теперь переродилась и появилась в новой форме: арабском национализме

Мишель Афляк об исламе, 1943 год

Афляк рассматривал создание ислама в качестве доказательства «арабской гениальности» и завещания арабской культуры, ценностей и мышления. Суть ислама, согласно Афляку, заключалась в его революционных качествах. Афляк призвал всех арабов, как мусульман, так и немусульман, восхищаться ролью ислама в становлении арабского характера. Но его точка зрения об исламе была чисто духовной; Афляк подчеркнул, что ислам «не должен быть наложен» на государство и общество. Партия Баас была против как атеизма, так и религиозного фундаментализма; фундаментализм рассматривался как «поверхностная, ложная вера».

Баасизм рассматривает все религии как равные. Несмотря на свою антиатеистическую позицию, Афляк был убежденным сторонником светского правительства и заявлял, что баасистский режим заменит религию государством, основанным на принципах единства, арабского национализма, свободы и морали. Во время шиитских беспорядков конца 1970-х годов, направленных против баасистского режима в Ираке, Афляк предупреждал Саддама Хусейна, чтобы тот не не шёл ни на никакие уступки протестующим, поскольку партия Баас «имела религию, но не являлась религиозной партией и не должна ей быть». Во время своего вице-президентства Саддам Хусейн обсуждал необходимость убедить широкие слои населения принять линию партии в отношении религии.

Позиция Саддама по вопросу секуляризации изменилась после ирано-иракской войны, когда был принят закон, позволяющий людям убивать своих сестёр, дочерей и жён, если они были «неверными». Когда Афляк умер в 1989 году, иракское региональное руководство партии Баас заявило, что он принял ислам перед смертью, однако неназванный западный дипломат в Ираке заявил Уильяму Харрису, что семья Афляка ничего не знала об его религиозном обращении. До, после и во время войны в Персидском заливе режим Хусейна становился все более исламским; в начале 1990-х годов Саддам объявил, что партия Баас является партией «арабизма и ислама».

Отрывок, характеризующий Баасизм

– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.