Востоков, Владимир Игнатьевич

Владимир Игнатьевич Востоков
Род деятельности:	Священнослужитель Православной Российской Церкви, Русской Православной Церкви Заграницей
Дата рождения:	11 июня 1868(1868-06-11)
Место рождения:	село Голочёлово, Российская империя
Дата смерти:	5 июля 1957(1957-07-05) (89 лет)
Место смерти:	Сан-Франциско, США
Отец:	Игнатий Матвеевич Востоков

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Владимир Игнатьевич Востоков (11 июля 1868, село Голочёлово, Московская губерния, Российская империя — 5 августа 1957, Сан-Франциско, США) — русский православный священник, общественный деятель и публицист. Апологет монархизма.

Биография

Родился 11 июля 1868 года. Отцом его был сельский священник Игнатий Матвеевич Востоков, служивший в Троицкой церкви села Голочёлова Московской губернии. Образование получал в Коломенском духовном училище с 1878 по 1882 год, в Московской духовной семинарии, окончил которую в 1888 году, а потом в Московской духовной академии.

По окончании Академии был назначен учителем в староямскую приходскую школу Подольского уезда.

30 мая 1891 года его рукоположили во иерея. Некоторое время прослужил в сельских храмах Московской епархии, в сёлах Иславское, Белые Колодези и в храме Флора и Лавра села Ям, с 1889 по 1900 год, где основал общество трезвости и в 1899 году возглавил церковно-приходское попечительство, собравшее значительные пожертвования деньгами и строительными материалами на отделку храма.

2 ноября 1903 года митрополитом Владимиром (Богоявленским) был переведён настоятелем в московский храм великомученика Никиты в Старых толмачах.

В 1904 году собранием московского дворянства был избран законоучителем Екатерининского института благородных девиц.

Во время революции 1905 года Востоков был назначен епархиальным миссионером и настоятелем Князь-Владимирской церкви при московском епархиальном доме. В 1906 году у него возник конфликт с будущим священномучеником, а тогда епархиальным миссионером отцом Иоанном Восторговым, на почве разногласий по поводу участия священников в деятельности политических партий. Востоков был направлен на должность церкви Петра и Павла на Якиманке.

В Москве отец Владимир заслужил репутацию выдающегося проповедника, активиста антиалкогольного движения, критика социализма. Также он стал известен как церковный писатель и публицист. Владимир Востоков был редактором-издателем ежемесячника «Отклики на жизнь» (с 1911 года), газеты «Рассвет», журнала «Живая беседа». Помимо всего, он состоял в московском религиозно-философском обществе и Русском монархическом собрании. А. Д. Самарин, в близкое окружение которого входил отец Иоанн, пригласил его стать законоучителем для его детей. В 1912 году великая княгиня Елизавета Фёдоровна предложила ему место лектора при Марфо-Мариинской общине милосердия.

Владимир Востоков являлся противником Григория Распутина, в котором он, как и А. Д. Самарин, Елизавета Фёдоровна и многие другие представители московской патриотической общественности, видел угрозу для престола и церкви. Он резко осуждал Распутина в проповедях и в своих статьях, а 1 мая 1913 года журнал «Отклики на жизнь» открыто выступил против «распутинского влияния». Летом 1915 года Востоков обратился к митрополиту Макарию (Невскому) в письме, в котором напоминал о вступительной речи А. Д. Самарина перед членами Святейшего Синода: «Если же и после столь торжественного, ясного заявления церковной иерархии о борьбе с накопившимися церковными соблазнами распутинское зло останется в прежней силе, при молчании о нём церковной власти, то народ вправе будет назвать такую власть лицемерною, а ведь это ужасно!». Антираспутинская позиция Востокова была известна императрице Александре Фёдоровне, которая считала, что он руководит Самариным. 3 октября 1915 года она в письме Николаю II писала, что было бы хорошо, если бы митрополит Макарий «отделался» от отца Владимира. Против него действительно были приняты меры: он был по распоряжению В. К. Саблера переведён в Коломну настоятелем Христорождественской церкви, лишён благословения на выпуск журнала и взят под негласный надзор охранного отделения.

26 января 1916 года Востоков был переведен на погост Ильинское. С 1 июня 1916 года отец Владимир являлся священником тюремной церкви святителя Тихона Задонского в Клину. На его проповеди собиралось так много народа, что храм не вмещал всех желающих его услышать, и проповеди приходилось проводить на лугу. Точных сведений о взглядах священника в то время не сохранилось, но есть основания предполагать, что они сдвинулись «влево», и многим он запомнился как «либеральный батюшка». В ответ на давление на него церковных властей усиливалась поддержка священника со стороны общественности. Так, ему выразил поддержку Александр Гучков, протопресвитер военного и морского духовенства Георгий Шавельский приглашал Востокова перейти в его ведомство полковым священником, епископ Андрей (Ухтомский) приглашал служить в Уфу.

30 сентября 1916 года Востоков переехал в Уфу. В 1917 году отец Владимир участвовал в Поместном Соборе Православной Российской Церкви как делегат от мирян Уфимской епархии. Там он призвал Собор к осуждению Февральской революции (которую поначалу сам встретил положительно, даже служил по этому поводу молебен в красном пасхальном облачении), что произвело большой резонанс в церковной общественности, большая часть которой приняла революцию и признавала Временное правительство легитимным. Владимир Востоков полагал, что большевикам удастся воплотить в жизнь идею «рабочей и крестьянской власти», поэтому приветствовал Октябрьскую революцию. 19 ноября 1917 года он был возвращён московским митрополитом, будущим патриархом Тихоном (Беллавиным) в Москву, и назначен настоятелем церкви Космы и Дамиана на Таганке. По прошествии недолгого времени Востоков изменил отношение и к большевикам. На соборном заседании 22 января 1918 года он выступил с антисоветской речью, и был объявлен советской властью вне закона.

Он бежал на Юг России, контролировавшийся белыми, где начал пропагандировать восстановление монархии. В апреле 1919 года им в Екатеринодаре было организовано «Братство Животворящего креста», в которое входили от пяти до восьми тысяч человек. Такая монархическая деятельность отца Владимира вызвала беспокойство у властей Кубанской Народной Республики. Негативную оценку его деятельности высказал протопресвитер военного и морского духовенства Добровольческой армии отец Георгий Шавельский, а 16 июня Кубанская Рада постановила выслать Востокова за пределы края за «развращение казацких душ монархизмом». Высылка не состоялась лишь благодаря заступничеству генерала А. С. Лукомского, который, однако, сам посоветовал отцу Владимиру переселиться в Новочеркасск. Прислушавшись к совету Лукомского, Востоков переселился в Новочеркасск, где стал настоятелем Александровской церкви. Кроме того он руководил находящимся на нелегальном положении «Братством Животворящего Креста» и пытался издавать газету «Вечевой благовест». В мае 1919 года он направил обращение в адрес Юго-Восточного Русского Церковного Собора, проходившего в Ставрополе, в котором дал резкую оценку революциям и призывал Собор выполнить ряд требований, которые, по его мнению, должны были вывести Россию из Гражданской войны, однако это обращение не было допущено для прочтения на Соборе. В 1920 году Севастопольский епископ Вениамин (Федченков), возглавляющий духовенство в Русской армии Врангеля, пригласил отца Владимира стать духовником и проповедником в войсках. В июле 1920 года Востоков направил Врангелю письмо с призывом уподобиться императору Константину, победившего «злого языческого царя Максенция Силою Честнаго и Животворящего Креста». После этого он был принят генералом А. П. Кутеповым, который одобрил план Востокова организовать «Всероссийское религиозно-крестоносное движение», призванное посредством массовых крестных ходов привлекать новых добровольцев для борьбы с большевизмом. 18 сентября 1920 года контрразведка предупреждала Востокова о готовящемся красными покушении на него (до этого большевиками уже была расстреляна его дочь Нина). Проекты организации крестных ходов раздражали не только большевиков, но и союзников, так что генерал Врангель, 22 сентября 1920 года поставив отца Владимира в известность об союзническом ультиматуме, 3 октября 1920 года издал приказ № 145 о запрещении готовящегося крестного хода, в котором изъявили желание участвовать тысячи верующих Крыма.

Эвакуировавшись из Крыма в Галлиполи, отец Владимир оттуда переселился в Сербию, где служил законоучителем русской гимназии в Кикинде, а также был настоятелем церкви в городе Великий Бичкерек. В эмиграции не оставлял общественно-политическую деятельность — участвовал в Соборе 1921 года в Сремских Карловцах, состоял членом Высшего Зарубежного Церковного Управления, пытался сблизиться с великим князем Кириллом Владимировичем (однако легитимисты находили его человеком «политически довольно-таки опасным, благодаря своим крайним убеждениям», как писал в воспоминаниях Гарольд Граф). В 1925 году митрополит Антоний (Храповицкий) назначил его разъездным священником-миссионером по Королевству сербов, хорватов и словенцев.

В 1944 году переселился в Австрию, где осел в Американской зоне оккупации, служил в церквях разных австрийских и германских лагерей русских беженцев. В 1951 году переехал в США. Там служил в церкви святителя Тихона Задонского в Сан-Франциско, был духовником и проповедником Корпуса Императорской Армии и Флота.

В 1954 году Архиерейским Синодом РПЦЗ ему было присвоено звание протопресвитера. В 1955 году вышел на покой, скончался 5 августа 1957 года. Похоронен на Сербском кладбище Сан-Франциско.

Труды

• Пастырь проповедник: Сб. поучений. М., 1904. 2 ч.
• Почитайте старших себя. М., 1907.
• Скорбь и радость о. Василия. М., 1907.
• Из когтей социализма: Очерк. М., 1911.
• Голос пастыря. М., 1914.
• Из пережитого. М., 1914.
• Стрела в зеленого змея: Сб. ст. и рассказов. М., 1914.
• Христианин за литургией. М., 1914.
• За други своя. М., 1915; «Живая беседа». М., 1917.
• [monarhist.net/RP/Vostokov/Vostokov-1.htm Когда Желябовы смеются — Россия плачет: Докл. на собр. верноподданных 26 апр. (9 мая) 1926 г. в Белграде. Белград; Новый Сад, 1926.]
• Стрела в сатану. Белград, 1930.

Ссылки

• Иванов А. [rusk.ru/st.php?idar=103599 Русский крестоносец. Протоиерей Владимир Востоков (1868—1957).]
• Знатнов А. [www.pravenc.ru/text/155362.html Востоков (биография в «Православной энциклопедии»).]
• [zarubezhje.narod.ru/av/v_017.htm Биография на сайте «Религиозная деятельность русского зарубежья».]

Отрывок, характеризующий Востоков, Владимир Игнатьевич

– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.