Древа Валар

Древа Валар (англ. Two Trees of Valinor) — в легендариуме Дж. Р. Р. Толкина деревья, сотворённые в начале времён Валиэр Йаванной и Ниэнной взамен уничтоженных Мелькором Светильников — Иллуина и Ормала.

Местонахождение

Древа Валар находились на холме близ западных ворот Валимара и освещали Валинор, Эльдамар и Тол-Эрессеа. Старшим из Древ был Телперион («Серебристый»), второе Древо называлось Лаурелин («Золотая»). Цветы Телпериона давали серебристый свет, листья Лаурелин испускали золотой. Светоносную росу Древ Варда собирала в большие чаши — Чаши Варды. Свет Телпериона и Лаурелин усиливался и ослабевал с периодичностью в двенадцать часов — такова была продолжительность дня в то время.

Именно росой и светом Древ Феанор наполнил созданные им Сильмариллы.

Гибель Древ

Свет Древ был ненавистен Мелькору, и с помощью Унголианты он погубил Древа, отравил росу в Чашах и похитил Сильмариллы. Йаванна и Ниэнна не смогли исцелить Древа, но из их последних плодов Валар создали Солнце и Луну. Кроме того, в Тирионе рос побег Телпериона, Галатилион, полученный нолдор в дар от Валар, а на острове Тол-Эрессеа был посажен отросток Галатилиона, Келеборн. Со временем побег Келеборна, Нимлот, был посажен в Нуменоре, а Элендил доставил саженец Нимлота в Средиземье и посадил его в Гондоре (Белое Древо Гондора).

Также известно, что в Гондолине при дворе князя Тургона находились Белтил и Глингал — искусно высеченные из камня подобия Древ Валар.

История названий

Известно, что как Тельперион, так и Лаурелин в легендариуме Толкина имеют несколько названий: так, Тельперион был известен как Сильпион (синдаринский корень силь (тиль) означает «сиять» (белым или серебристым светом)) и Нинквэлотэ (квенийская форма нинквэ — «белый», лотэ — «цветок»), а Лаурелин носил имена Малинальда (квенийск. мал — «золотой» и алда — «дерево») и Кулуриэн (кул — «красно-золотой»). В ранних рукописях Толкина в отношении Тельпериона упоминаются также имена Бансил и Бельтиль.

Отрывок, характеризующий Древа Валар

– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.