Гондолин

Гондолин (синд. Gondolin) — в легендариуме Дж. Р. Р. Толкина тайный город эльфов, построенный Тургоном в Первую Эпоху. Первоначально названный Ондолиндэ (кв. Ondolindë, «Скала Музыки Вод» — в честь родников на Амон Гварет), на синдарине он получил имя Гондолин (Gondolin, «Скрытая скала»).

История основания города

Как сообщается в «Сильмариллионе», Вала Ульмо с помощью вещего сна открыл местонахождение долины Тумладен, где позже был построен город, Тургону, сыну Финголфина, Верховного короля нолдор. Ведомый Ульмо, Тургон достиг долины, ограждённой Окружными горами, посреди которой возвышался холм, названный Амон Гварет, Дозорный Холм. На нём Тургон решил основать город по образцу Тириона, который нолдор были вынуждены оставить, отправляясь в изгнание.

Город строился втайне, скрытый горами от глаз Моргота; население города составили все подданные Тургона из Невраста (почти треть нолдор Дома Финголфина) и ещё большее число синдар севера.

Население города и его общественное устройство

Население города делилось на двенадцать Домов: Дом Короля, под предводительством самого Тургона; Дом Крота под властью племянника короля, Маэглина; Домом Ласточки правил Дуилин; Домом Небесной дуги— Эгалмот; Домами Столпа и Снежной башни руководил Пенлод; Галдор правил Домом Древа; Глорфиндел управлял домом Золотого Цветка; Дом Фонтана управлялся Эктелионом; Салгант же правил Домом Арфы; Домом Гневного Молота руководил Рог; телохранители Туора, народ Крыла, считались двенадцатым Домом.

Скрытое ущелье, ведшее из долины на юго-запад, было перегорожено семью воротами (из дерева, камня, бронзы, железа, серебра, золота и стали), которые постоянно охранялись. В Гондолин извне смогли попасть только пятеро: Маэглин и его отец Эол, братья Хурин и Хуор (принесённые туда по воздуху орлами Торондора) и сын последнего — Туор. Двое из них и выдали местоположение Гондолина Врагу: сначала Хурин — по неведению (стоя на месте заваленного прохода, он вспомнил о Тургоне вслух), затем Маэглин — умышленно.

Кузнецы Гондолина, владея искусством нолдор, создавали великолепные клинки, не подверженные коррозии и способные предупреждать о близости орков голубым свечением. Два таких меча — Оркрист и Гламдринг, а также короткий клинок Жало, впоследствии принадлежавший Бильбо и Фродо Бэггинсам, — упоминаются в повести «Хоббит, или Туда и обратно», а также в трилогии «Властелин колец».

Падение Гондолина

Гондолин существовал в течение примерно 400 лет, до тех пор пока Маэглин, племянник короля Тургона, не предал город и войско Моргота не осадило его. За всё это время ни одна живая душа, кроме Аредэль, Маэглина и Эола, а также Хурина и Хуора из Дома Хадора, которых принесли в Гондолин Орлы Манвэ, так и не смогла пробиться через непроходимые горы Эхориата. Поэтому, когда в 495 году Первой Эпохи в Гондолин пришёл вестник Ульмо, Владыки Вод, — человек из Дома Хадора по имени Туор, сын Хуора, проводником которому послужил эльф-нолдо Воронвэ из Гондолина, чудом спасённый Ульмо от ярости Оссэ во время кораблекрушения, — король Тургон, уверовавший в непобедимость своего города и слишком привязавшийся к творению своих, отказался покинуть Гондолин. Это решение стало и для него, и для всего города роковым.

В 509 году Первой Эпохи племянник короля Маэглин был схвачен орками, неосторожно выйдя за границы Эхориата в поисках рудных жил, и живым доставлен в Ангбанд. Искусно сыграв на страхе перед пытками, а также посулив Маэглину, что тот в случае согласия получит власть в Гондолине и принцессу Идриль в придачу, Моргот сумел сломить эльфа, и тот выдал Врагу точное расположение Гондолина и подходы к нему (согласно «Книге утраченных сказаний», он также подробно осведомил Моргота о слабых и сильных местах обороны, а также посоветовал создать искусственных металлических драконов для того, чтобы сокрушить городские стены и ворота). Завербованный таким образом Маэглин был отпущен Врагом и беспрепятственно вернулся в Гондолин, где и ожидал втайне нашествия орд своего нового господина, что и произошло весной следующего, 510 года П. Э.

…И вот, в год, когда Эарендилю исполнилось семь, Моргот накопил силы и выслал на Гондолин балрогов, орков и волков; а с ними шли драконы Глаурунгова семени, и были они теперь многочисленны и ужасны. Воинство Моргота перевалило северные горы там, где вершины были всего выше, а бдительность слабее, и явились ночью, во время празднества, когда весь народ Гондолина собрался на стены, чтобы дождаться восхода солнца и пропеть гимны в его честь, ибо наутро был великий праздник, называвшийся Врата Лета. Но не на востоке, а на севере увенчал горы алый свет, и никто не пытался остановить натиск врагов, пока не подошли они под самые стены и город не оказался в безнадёжной осаде. О деяниях, отчаянных и доблестных, что были свершены тогда высокородными вождями и их воинами, да и самим Тургоном, повествуется в «Падении Гондолина»: о том, как слуги Тургона защищали его башню, пока она не рухнула; и величественны были её падение и гибель Тургона под обломками.

— Дж. Р. Р. Толкин. Сильмариллион./Пер. Н. Эстель

Согласно ранней версии «Падения Гондолина», в осаде, помимо орков, драконов и балрогов, принимали участие машины, движимые «внутренним огнём» и используемые для перемещения войск. Возможно, здесь нашли отражение впечатления Толкина от нового по тем временам вида вооружений — танков.

История о падении Гондолина, созданная в конце 1916 года, — первое законченное сочинение Толкина об Эа; она также является первым увидевшим свет произведением о мире Толкина, так как была прочитана автором в литературном клубе колледжа Эксетера в 1918 году.

Отрывок, характеризующий Гондолин

– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.