Дискриминация буракуминов

Дискриминация буракуминов — одной из групп населения Японии — официально не признаётся в современной Японии, что, однако, не мешает существованию нескольких обществ по защите прав буракуминов и осуществлению государственных программ, нацеленных на улучшение социальных условий буракуминов. Дискриминация буракуминов также является предметом внимания ООН.

В Японии проблема дискриминации буракуминов получила название «бураку мондай» (яп. 部落問題, «проблема бураку»), иногда термин «buraku mondai» используется в англоязычных источниках. В последние десятилетия также используется название «дова мондай» (яп. 同和問題, «проблема ассимиляции»).

Дискриминируемое меньшинство Японии — хисабэцубураку, или коротко буракумины (яп. 部落民), жители особых посёлков, на протяжении многих периодов истории страны исключались из жизни общества, что актуально и в наше время. Кроме того, они не имеют возможности попасть в хорошую школу, университет и тем более найти стабильную работу и даже не могут заключить брак с человеком, если он является представителем другой группы населения (подразумеваются «обычные» японцы, то есть все остальные японцы).

Большинство жителей Японии отрицают существование дискриминации, несмотря на все свидетельства, случаи массовых увольнений и прочих инцидентов, связанных с дискриминацией. При этом существует официальная статистика, в соответствии с которой в Японии проживают 1 млн 200 тыс. буракуминов в 4400 поселениях бураку. Институт изучения освобождения бураку и прав человека приводит данные в 3 млн человек и 6000 поселений.

Формирование групп дискриминируемого населения в Японии

Дискриминируемые группы населения с древнейших периодов истории

Происхождение предков современных буракуминов является проблемой в современной японской историографии. Разные исследователи указывают на различные варианты происхождения этих людей, причём разнятся не только предположения об этнической и территориальной принадлежности, но и о периоде первичного формирования.

Многими японскими и западными исследователями указывается, что предки современных буракуминов появились в конце периода Сэнгоку, когда некоторых бунтующих выселяли в особые поселения. Однако известно, что уже тогда существовал комплекс представлений, традиций и суеверий, связанных с этими людьми.

Первые упоминания о париях

Как указывает российский исследователь З. Я. Ханин, первые сведения о париях в японском обществе можно почерпнуть из китайской хроники «Хоу Хань Шу», в которой говорится о следующих составляющих японского общества: императоре и его окружении, простом народе — хэймин, рабах и группе людей, носящих название «сэйко» (исследователь Морохаси Тэцудзи). Это, однако, не может считаться достаточно достоверным упоминанием.

Важным элементом в комплексе представлений о буракуминах является концепция ритуального загрязнения — кэгарэ. Ритуальное «загрязнение» могло накапливаться в каком-то месте, а скорее, на конкретном человеке — таком, который чаще других сталкивался с «ритуально нечистыми» предметами. Это были представители профессий, связанных с «нечистыми» действиями и событиями, и эти люди стали стойко ассоциироваться с «ритуальной нечистотой», от которой они уже не могли избавиться ни с помощью воздержания, ни с помощью специальных очистительных ритуалов. «Кэгарэ» было наследственным. В Средние века этих людей часто называли термином «эта», который состоит из иероглифов «много» и «кэгарэ», и отражает их сущность в глазах остального населения страны и властей.

С появлением и укоренением в Японии буддизма, в котором многие из ритуально «загрязнённых» действий запрещаются, этот комплекс представлений о ритуальной «чистоте» и «нечистоте» получил дополнительное подтверждение и укрепился.

Формирование дискриминируемых групп населения неотрывно связано с переселением в Японию больших масс ремесленников из Китая и с Корейского полуострова. Японские исследователи часто указывают на то, что именно иностранцы были предками буракуминов.

В соответствии с японской геополитической моделью, заимствованной когда-то из Китая, японцы воспринимали мир восточной Азии как деление на столицу, Кинай (район вокруг столицы), Кигай (далеко от столицы, но населённый японцами), сёбан (земли ближних варваров), итэки (земли, населённые прочими варварами) — в соответствии с уровнем влияния императорской власти. Соответственно, население этих земель делилось на: проживающую в районе Кинай аристократию и правящий класс, которые вели своё происхождение от богов неба или императоров прошлого; региональные могущественные роды, происходившие от богов «страны изобильных тростниковых равнин»; подчинявшийся им простой народ — сёмин; людей из района сёбан — выходцев с корейского полуострова; эмиси — народов, живших на японских островах, но не подчинявшихся власти императора; Хаято, которые, хотя и происходили от небесных богов, были под особым подчинением. Таким образом, парии, даже являющиеся этническими японцами, воспринимаются как варвары, и из-за своего иноземного происхождения не только «загрязнены» в виду своих ритуально «нечистых» профессий, но и не имеют той изначальной сакральной чистоты, которая присуща всему рождённому японскими богами. Исходя из этой традиционной японской концепции «ути — сото», то есть «свой — чужой», недоверие и даже презрение к чужакам является вполне оправданным. Эта теория была наиболее популярна в XVIII—XIX вв. Сторонники этой теории указывают также и на то, что ремесленники в Китае и Корее находились в самом низу социальной структуры, и при переселении эта система была перенесена и на японскую землю.

Формирование дискриминируемых групп населения в период реформ Тайка и первых сёгунатов

В период реформ Тайка социальное расслоение населения страны было закреплено, и в соответствии со сводом законов Ёро рицурё, существовало 5 групп населения с низким социальным статусом: охранники могил «рёко», рабы (кэмин), рабы правительственных учреждений «канко», государственные рабы «нухи», частные рабы «нухи».

Однако эти дискриминируемые группы населения трансформировались, появились группы «сандзё-но тами» и «каварамоно» (яп. 河原者). Термины «сандзё» и «кавара» указывали на географическое положение поселений: так, наиболее распространённым смыслом слова «сандзё» является заброшенные территории сёэнов, не обеспечивавшие поступления налогов; «кавара» же указывает на то, что эти территории находились на берегах рек, были покрыты галькой и были непригодны для земледелия. Изначально «сандзё» были просто брошенными участками земли, но когда владельцы сёэнов присоединяли их к своим землям, там стали создаваться поселения, куда принудительно отправляли бродяг, ремесленников, которые и стали называться «сандзё-но тами».

Они занимались видами деятельности, которая не входила в обязанности крестьян, обеспечивали сёэн ремесленными товарами. Изначально жители «сандзё» не были презираемыми группами населения, однако, со временем они ими стали. З. Я. Ханин выделяет следующие группы «сандзё»:

1. «Сандзё», находившиеся под контролем сёдзи или их представителей. Жители таких поселений должны были производить захоронения трупов людей и животных, уборку нечистот, производить предписанные ремесленные изделия, в первую очередь из кожи, обслуживать местные праздники и пр. Принадлежали такие поселения не только знати, но и буддийским и синтоистским храмам, и располагались, в основном, в районе Киото и Нара.
2. Поселения, находившиеся вдоль дорог, жители которых должны были, помимо деятельности аналогичной жителям поселений первого типа, обеспечивать транспортировку грузов и проезд по дорогам Японии.
3. Поселения, жители которых, помимо стандартных для жителей «сандзё» обязанностей, должны были заниматься рыболовством и охотой, отдавая часть храму или аристократу, которому принадлежало поселение.

Изначально подобные поселения создавались с целью обеспечения сёэна ремесленными товарами, однако, со временем жители этих поселков стали подвергаться сегрегации.

Что же касается «каварамоно», то в связи с тем, что территории, на которых они селились, не были пригодны для земледелия, и они не обладали сырьем для занятий ремеслом, многие из них становились нищими, бродячими артистами или гадателями. Отношение к «каварамоно» с самого начала было гораздо хуже, чем к «сандзё-но тами». Однако со временем различия между этими двумя группами населения стирались: «кавара» расширялись, а их жители приобщались к деятельности, схожей с деятельностью «сандзё-но тами».

В этот же период появился ещё один вид особых поселений, в которых принудительно селили пленных айнов — «фусю». Они занимались той же деятельностью, что и «сандзё-но тами».

В рассматриваемый период не было чёткого определения сэмминов и даже концепции «религиозной нечистоты». Периодически какие-то группы входили в состав презираемых, а какие-то выходили. Что касается «ритуальной нечистоты», то убийство животных на охоте или людей в поединке не считалось налагающим «кэгарэ». «Ритуальная нечистота» некоторых видов производства также понималась по-разному: в районах, где не было особых поселений, «нечистым» трудом занимались крестьяне.

Термин «эта» в современном написании стал употребляться с XIV века по отношению к большому количеству различных групп населения, которые, по большей части, относились к сэмминам. В это время «эта» уже воспринимались остальным населением страны как «нечистые» люди. В период Мурамати «каварамоно» стали исполнять полицейские функции, а также функции конвоиров и палачей. Более того, иногда в качестве наказания использовалась ссылка в особое поселение. К тому же они были заняты в строительстве, создании ирригационных каналов и прудов, а также традиционных садов при храмах, от чего их называли также «нивамоно» (яп. 庭者, от яп. 庭 нива — сад).

Впрочем, некоторые японские историки, в частности, Амино Ёсихико, указывают, что и сандзё-но тами и каварамоно не испытывали дискриминации до середины XV века, периода Сэнгоку, и отношение к ним было как к обычным подданным.

Период Сэнгоку

С наступлением периода Сэнгоку начались войны, и в связи с этим сильно возрос спрос на товары из кожи, которые использовались как военные товары, сэнгоку даймё стали овладевать «кавата», проживавшими на их территориях, для того чтобы обеспечить стабильные поставки товаров из кожи. В 1538 году люди из клана Ходзё, проживавшие в Канто, собрали 21 семью производителей кожи из провинции Идзу в «кавата» и приказали им выплачивать налоги кожами, с другой стороны, им было запрещено вести торговлю кожами с другими провинциями. Подобные организация и контроль «кавата», функцией которых было производство кожаных изделий, были одним из элементов развитого контроля ремесленников со стороны сэнгоку даймё, и также стало моделью контроля «кавата» в новое время.

Развитие дискриминируемых групп населения в период Эдо

Уже к началу периода Эдо существовало огромное количество различных групп населения, которые по тем или иным причинам подвергались дискриминации. Эти группы отличались между собой по своему происхождению, по роду занятий, экономическому состоянию и влиянию в обществе, своим функциям и названиям. Кроме того, в состав дискриминируемого населения вошли наказанные за участие в движениях «икко-икки».

Японские парии находились за пределами системы социального деления си-но-ко-сё (воины, крестьяне, ремесленники, торговцы), которая являлась основой общественного устройства в период Эдо. Они не были выделены в отдельное сословие, не были определены и юридические нормы по отношению к представителям этой группы, поэтому многие свои функции они исполняли в рамках сложившихся традиций. В соответствии с законами сёгунов были проведены четкие разграничения между разными группами населения, которым было запрещено «смешиваться» между собой — межсословные браки были запрещены. Кроме того, существовали жёсткие указания правительства относительно образа жизни, занятий, одежды и прочих аспектов жизнедеятельности. Однако в связи с событиями недавнего прошлого экономические позиции большой части париев улучшились: например, в связи со строительством городов стали востребованы каменщики, для военных нужд требовались кузнецы и кожевники и т. д.

Кроме всего прочего, парии этого периода отличались от остального населения полным запретом на передвижение по стране. Известны случаи переселения париев в новые посёлки, в целях получения максимальной выгоды их сюзереном. Именно тогда поселения начинают называть «токусю бураку» (яп. 特殊部落) или просто «бураку».

Развитие получает полицейская функция бураку: жители бураку должны были, кроме всего прочего, осуществлять слежку за населением, исполнять полицейские функции по содержанию и конвоированию преступников, что ещё более усугубляло их «загрязнённость» в глазах остального населения, увеличивало презрение по отношению к ним.

В результате законодательных актов бакуфу оформились две основные группы париев: «эта» и «хинин». «Эта» противопоставлялись группе «хинин», и представители этих групп относились к друг другу с презрением. Согласно работам Огю Сорая, «хинин» появились в результате недостаточной результативности законов государства, и в связи с общим упадком нравов потеряли изначальную чистоту. Об этом же писал Кайхо Сэйрё: «Контакты „эта“ с добрым людом запрещаются, потому что они являются потомками варваров, пришедших из других стран, а не потомками богини Аматэрасу» (Кайхо Сэйрё «Кэйкодан» размышления и беседы).

Эти группы отличались по роду занятий. Так, деятельность «эта» была связана с производительным трудом — забоем скота, выделкой кож, производством обуви, изделий из кожи и бамбука и пр. Им было запрещено покидать свои поселения «бураку».

Так как власти не желали непосредственно управлять дискриминируемым меньшинством, они находились под управлением специальных управляющих из среды «эта» — «этагасира» (яп. 穢多頭). Самым влиятельным из них был некий Дандзаэмон, чьё имя впоследствии стало передаваться каждому следующему «этагасира». К концу XVIII в. под управлением Дандзаэмона было сосредоточено около 8 тыс. семей «эта» в нескольких районах страны. Подобная система управления посёлками бураку практиковалась почти по всей территории Японии. «Хинин» было запрещено заниматься производительным трудом, это были, в основном, бродячие артисты, гадатели, тюремщики и нищие. Однако у «хинин» был шанс попасть в группу «хэймин» с помощью особого ритуала — «асиараи» (яп. 足洗い, дословно — «омовение ног»). Также они занимались традиционными искусствами, такими как «сэкидзоро» — (яп. 節季候, певцы 12-го месяца), танцы «тайкокумаи» и «умаои» («погоня за лошадью» — танцы праздника в июле). Как и для «эта», для «хинин» существовал особый чиновник из их среды, осуществлявший по поручению властей контроль над их деятельностью. Самым влиятельным из них был Курума Дзэнсити, чьё имя также стало нарицательным для обозначения этой должности.

Кроме описанных выше двух групп, в категорию презираемых людей входили представители следующих профессий:

• «го:мунэ» (яп. 乞胸) (группа, в которую входили попрошайки, вязальщики традиционных узлов-узоров «аятори», актёры театра «сарувака», кукловоды, актёры театра «дзёрури», актёры театрального подражания «моноаманэ» и пр.)
• «сюку» (в основном занимались сельским хозяйством и производством сакэ в провинциях Кии, Ига, Оми, Тамба, Харима и Авадзи)
• «тясэн» (яп. 茶筅) (тюремщики)
• «саругай», «маимаи» (яп. 舞々), «оммё:дзи» (яп. 陰陽師), «кабэнури» (яп. 壁塗) (штукатурщики)
• «донабэси» (яп. 土鍋師) (производители глиняных горшков)
• «имодзи» (яп. 鋳物師) (попрошайки)
• «сарубики» (яп. 猿曳) (люди, которые водили с собой обезьян для показов на представлениях)
• «цурусаси» (яп. 弦差) (мастера по производству тетивы для луков цуру (оружие))
• «исикири» (яп. 石切) (резчики по камню)
• «докиси» (яп. 土器師) (производители керамической посуды)
• «хо: каси» (яп. 放下師) (бродячие актёры-фокусники)
• «касануи» (яп. 笠縫) (производители зонтиков — «каса»)
• «ватасимори» (яп. 渡し守) (странствующие монахи)
• «фудэюи» (яп. 筆結) (производители кисточек)
• «сумиси» (яп. 墨師) (производители туши для письма)
• «сукимори» (яп. 関守) (привратники)
• «сисимаи» (яп. 獅子舞) (артисты, танцующие танец льва — «сисимаи»)
• «миноцукури» (яп. 簑作り) (производители соломенных плащей — «мино»)
• «кугуцуси» (яп. 傀儡師) (производители марионеток)
• «кэйсэйя» (яп. 傾城屋) (обитатели домов куртизанок)
• «хатитатаки» (яп. 鉢扣, яп. 鉢叩), «канэути» (яп. 鐘打) (звонари).

Таким образом в среде японских париев, как и во всём обществе, произошли большие перемены: определился их состав, из которого выделилась административная верхушка. Экономическое состояние многих париев улучшилось, некоторые из них даже попали в число зажиточных горожан, что следует из того, что для «эта» и «хинин» выходили отдельные законы о роскоши. Состав же дискриминируемых групп менялся со временем в результате притока разорившихся в результате бунтов или стихийных бедствий крестьян и горожан.

Период реставрации Мэйдзи

С вступлением в действие закона об освобождении буракуминов в 1871 году понятие «эта» было отменено и заменилось понятием «буракумин», что официально означало «люди из особых поселков» и не несло никаких негативных значений. Однако в сознании населения «буракумины» оказались равны «эта», и если на законодательном уровне различий между гражданами страны больше не существовало, то в повседневной жизни они сохранились в почти нетронутом виде.

Принятие этого закона диктовалось необходимостью приведения населения в состояние гомогенности, так как только в этом случае из него возможно было «создать нацию».

Однако, несмотря на то, что законодательно бывшие «эта» и «хинин» встали на одну ступень с остальными группами населения, образовав социальную группу «новых горожан» — синхэймин, на практике продолжала функционировать та же система социальных отношений, что и в период Эдо. Официально представители бывших презираемых групп населения стали именоваться «синхэймин», однако существовало и название «кю эта» (яп. 旧穢多 кю: эта) — «бывшие эта». С 1900 года официально стало употребляться название «токусю бураку» (яп. 特殊部落) для определения поселений бывших «эта», от чего и произошло новое название — буракумины.

Кроме того, они столкнулись с протестом крестьян и обычных горожан, которые посчитали уравнение с бывшим «подлым людом» — «сэмминами» — понижением своего уровня в социальной иерархии. В период с 1871 по 1877 год зарегистрирован 21 случай нападения на поселения бураку, в которых погибло в общей сложности 16 человек.

Буракумины спешили воспользоваться полученной свободой, надеясь на поддержку властей: думали, что им будет позволено отказаться от презираемых профессий, или профессии перестанут быть презираемыми, что они будут допущены к управлению общиной, что им будет разрешено посещение обычных храмов, наравне с другими «синхэйминами». Однако при попытках воспользоваться этой свободой буракумины встречали противодействие других граждан. Так, в префектуре Айти, после получения известий об указе императора, буракумины стали посещать дома сельских старост, кварталы публичных домов и чайные дома, что вызывало протест крестьян. Когда же буракумины попытались попасть в общественные бани, поднялись волнения, были убиты около 100 буракуминов.

Появление обществ по защите прав буракуминов

В первые десятилетия после реставрации Мэйдзи в Японии начинают создаваться многочисленные общества, многие из которых ставили себе целью искоренение дискриминационного отношения к бывшим «эта» и «хининам», считая его пережитком феодального прошлого. Однако ни принятие закона об освобождении, ни деятельность разнообразных обществ не привели к изменению ситуации в обществе. В 1919 году правительством был составлен проект «предложений касательно преобразований в посёлках бураку» на основе материалов объединённого заседания по вопросам бураку и преобразований, исследований поселков бураку, материалов I съезда общества сочувствия и «гармонизации», а также материалов 41-й сессии парламента. В результате чего стали появляться общества «гармонизации» — юва-кай (яп. 融和運動 ю:ва-кай), в состав которых часто входили члены обеих палат парламента, представители политических и финансовых кругов, влиятельные буракумины, как это было в обществе взаимной любви, созданном Арима Ёрияса (яп. 有馬頼寧) в 1921 году.

Создание общества «Суйхэйся»

Самым же важным обществом данного периода считается Всеяпонское общество «Суйхэйся», которое было создано в 1922 году. 3 марта 1922 г. во дворце Окадзаки было проведено первое заседание общества «Суйхэйся», на котором присутствовало около 2000 представителей дискриминируемых групп населения со всей страны. Были прекращены все существовавшие до этого переговоры с обществом сочувствия и гармонии, а также официальными властями, и создано независимое общество освобождения.

В декларации общества (яп. 水平社創立宣言) и принятых на первом его съезде резолюциях особо выделялись уважение прав человека и равенство, активно критиковалась дискриминация, общество отвернулось от храмов хонгандзи, которые распоряжались будущей жизнью (после смерти), заявляло идеи независимого освобождения и экономической свободы. Население страны узнало из СМИ о создании организации, её характере и целях. По всей стране началось формирование региональных отделений общества «Суйхэйся».

Основными направлениями деятельности общества были экономическая поддержка уроженцев поселков бураку и потомков «эта» и «хинин», а также правозащитная деятельность. Многие из дискриминационных инцидентов получили довольно широкую огласку, как например, дискриминационный суд в Такамацу (яп. 高松差別裁判).

Изменения в положении групп дискриминируемого населения после принятия закона 1871 г.

В первые десятилетия после принятия закона об освобождении произошло включение традиционных для поселков бураку производств в капиталистическую экономику, расширение кожевенного производства в связи с возрастающими нуждами армии, развитие, в связи с отменой закона о запрете мяса, пищевой промышленности и увеличение количества скотобоен. К тому же увеличилась занятость буракуминов в таких сферах, как строительство, работа в портах, перевозки, производство спичек и резины, торговля вразнос, работа на угольных шахтах, подённая работа. Однако все эти виды труда оставались низкооплачиваемыми, многие из них относились ко временной занятости. В важных же областях производства буракумины подвергались жёсткой дискриминации — даже если буракумину удавалось, скрыв своё происхождение, поступить на работу, руководство предприятий периодически проводило кадровые «чистки».

Кроме того, поселения бураку не были ликвидированы, сохранялись и расширялись те же районы проживания буракуминов, что и в период Токугава. Сведения же об их местоположении были зафиксированы во множестве документов, доступ к которым не был ограничен законодательно. Вдобавок к этому увеличивалось и население посёлков: в них приходили люди с низким достатком, готовые работать на нестабильной и низкооплачиваемой работе.

После вступления Японии в Первую мировую войну на стороне Антанты в стране резко подскочили цены на продовольственные товары, что вызвало волну мятежей, получивших название «рисовые бунты». В этих движениях активное участие принимали буракумины. Представители дискриминируемых групп населения принимали участие в подобных движениях 22 префектур, в результате чего составили более 10 % осуждённых за участие в бунтах (887 из 8000 человек).

Однако это движение массового протеста не имело руководства, плана действий или политической программы, чем было похоже на движения «икко-икки» периода сёгуната.

Буракумины в условиях экономического кризиса 1930-х гг.

В 1930-е гг. в традиционных для буракуминов производствах произошли изменения: в первую очередь резко сократилось кожевенное производство. Так, в период с 1928 по 1931 год общий объём кожевенного производства упал с 53,6 млн ￥ до 18,4 млн ￥, причём сокращение это произошло за счёт исчезновения мелких и средних предприятий, где, в основном, и работали буракумины.

Кроме того, при увеличивающей безработице под сокращение попадали в первую очередь именно рабочие-буракумины. Кризис коснулся также и буракуминов-земледельцев, в 30-е гг. только 11 % буракуминов владели собственными наделами земли (для «обычных» японцев этот процент составил 31 %), полуарендаторами были 37 % буракуминов (43 % «обычных» японцев), а полностью безземельными — 52 % (26 % «обычных» японцев). В таких условиях поддержка буракуминов обществом «Суйхэйся» была особенно важна и, вероятно, являлась приоритетным направлением деятельности.

Подобная ситуация держалась в посёлках бураку и после кризиса. Так, безработица в предвоенные годы оставалась на уровне 36 %, а занятые буракумины работали по большей части в мелких и средних предприятиях кустарных производств.

Дискриминируемое население в послевоенный период

После поражения во Второй мировой войне Япония подверглась оккупации союзных сил. Штаб объединённых войск принимал участие в решении проблем поселений бураку, о чём свидетельствует включение в первоначальный проект новой конституции Японии статьи о запрете дискриминации, порождаемой тем, что Япония является «страной — наследницей государства с кастовой системой».

Японское же правительство препятствовало включению этой статьи в конституцию.

19 февраля 1946 года в Киото был образован национальный комитет по освобождению буракуминов — «бураку кайхо: дзэнкоку иинкай» (яп. 部落解放全国委員会). На первом съезде этой организации была принята декларация и программа действий, включающая «незамедлительную ликвидацию системы аристократического правления, палаты лордов и тайного кабинета, а также прочих феодальных систем особых прав». Эта организация была создана при активном участии членов общества «Суйхэйся» (Мацумото Дзиитиро и Китахара Тайсаку) и членов довоенного движения за установление гармонии.

Создание общества было поддержано социалистической партией, КПЯ и партией Дзию:то.

После принятия новой конституции и формирования нового правительства в посёлках бураку и в положении буракуминов не произошло каких-то видимых изменений. Происходили случаи дискриминации, условия жизни и условия труда оставались такими же, как и до войны.

Современное состояние проблемы

В настоящее время в Японии осуществляется дискриминация буракуминов в образовании, при трудоустройстве и в брачных отношениях. Многие японцы прилагают массу усилий и средств, нарушают законы для того, чтобы выяснить, является ли какой-то конкретный человек буракумином или нет.

Списки поселений бураку

В ноябре 1975 года впервые стало известно об использовании несколькими крупными компаниями списков поселений бураку (яп. 部落地名総鑑 тимэй со:кан»). К настоящему моменту известно о существовании ещё девяти подобных списков (13 ноября 1980 года министерство юстиции Японии выпустило отчёт, в котором говорилось о существовании списков поселений бураку под следующими заголовками: «Секретные данные персонала», «Общий список районов Бураку», «Текущая ситуация районов дова в Японии», «Отчёт о специальном расследовании», «Исследование поиска талантливых людей для компаний, защита компаний», «Научно-исследовательский институт труда и политических проблем».

Предполагается, что основная часть этих списков была составлена между 1970 и 1975 годами, сразу после принятия закона об особых мерах, и, как считают некоторые исследователи, при создании этих списков использовался правительственный документ 1935 года аналогичного содержания.

Содержание списков поселений бураку неоднородно, однако в целом они представляют собой книги, в которых на 200 страницах представлены данные о названии поселения, количестве семей, проживающих в нём, и их основное занятие. Эти данные разбиты по районам и префектурам.

Главными покупателями этих списков были крупнейшие компании Японии, по данным института изучения освобождения бураку, среди этих компаний были такие как «Тойота», «Ниссан», «Кубота» и банк «Ясуда траст».

Посемейные списки «косэки»

Кроме списков поселений бураку, описанных выше, для исследований личных данных работников используются данные посемейных переписей «косэки» (яп. 戸籍). Посемейные записи — это «официальные документы, в которых нотариально регистрируются отношения социального деления японского общества. В этих документах фиксируются данные о людях, составляющих какую-то определённую семейную группу, и в хронологическом порядке приводятся события, важные с точки зрения системы социального деления — от рождения до смерти». Эти посемейные записи способствуют укреплению дискриминации посёлков бураку и являются одним из важнейших препятствий на пути решения этой проблемы. Например, в посемейной записи «Дзинсин косэки» (яп. 壬申戸籍), которую начали создавать в 1872 году (5-й год Мэйдзи), была введена графа «фамилия», а также были внесены пункты «потомственный эта», или «новый хэймин».

По причине того, что эти сведения были открыты, их использовали при исследовании личных данных при приёме на работу. Министерство юстиции ввело запрет на использование, копирование и хранение текстов «Дзинсин косэки» только в 1968 году после долгой борьбы Лиги по освобождению бураку. Однако, тот факт, что в 1976 году были введены более жёсткие ограничения по использованию книг посемейных записей, говорит о том, что закон часто нарушался. Поправки к закону вводились неоднократно, однако до настоящего времени адвокаты, следователи, работники служб социальной защиты и представители некоторых других ведомств имеют доступ к этим материалам, в связи с чем периодически раскрываются случаи незаконного исследования и передачи данных «дзинсин косэки».

Храмовые записи

Кроме вышеперечисленных источников, для исследований личных данных могут быть использованы храмовые записи, в которых, также как в книгах посемейной записи «косэки», фиксировались все важные события в жизни отдельного члена общины. Так как жителям поселений бураку было предписано ходить в отдельные храмы, их идентификация является довольно простой. Законодательно использование данных храмовых документов не ограничено, однако Лига освобождения бураку имеет договорённости с главами всех подобных храмов о нераспространении этих данных.

Специальные бланки

Другим важным способом, который применяют предприятия, чтобы избежать найма уроженцев поселков бураку, является использование при подаче заявления о приёме на работу особых форм, в которых присутствуют вопросы о семье соискателя, работе и должности членов семьи, полученном образовании, доходе, состоянии здоровья; кроме этого, требуется подробно указать доход семьи, вероисповедание, названия ближайших к месту проживания районов. Многие японцы поддерживают такую практику, считая, что «в нашей стране для компаний, практикующих так называемую систему пожизненного найма, необходимо проводить исследования склонностей и идеологии рабочих своего предприятия».

Однако, в результате принятия ряда законов (в 1973 году введены унифицированные формы, необходимые для заполнения при приёме на работу для выпускников школ, в 1974 году введены единые формы резюме, в 1975 году ограничен доступ к книгам посемейной записи и личным карточкам) практика использования подобных форм заявлений, включающих вопросы личного характера, была прекращена, и в обращение поступили стандартные формы установленного государством образца. Несмотря на принятые меры по унификации документов, требующихся при устройстве на работу, работодатели не стали более терпимы к соискателям: в настоящее время узнать нужную информацию о соискателе можно во время собеседования (специальные государственные администраторы контролируют проведение собеседований, чтобы наниматели не задавали вопросов касающихся личной информации, однако сам факт введения такой должности на всех предприятиях со штатом более 100 человек и многочисленные свидетельства о взысканиях, налагающихся этими администраторами, говорят о частом нарушении этих правил) либо при незаконном выяснении личных данных работников или соискателей.

Дискриминация при трудоустройстве

Свобода выбора профессии гарантируется статьей 22 Конституции Японии, а статьёй 3 Основного закона о труде гарантируется отсутствие дискриминации по половым, национальным признакам или по социальному статусу. Однако, в современной Японии довольно часто происходят инциденты, связанные с дискриминацией как при приёме на работу, так и на производстве. Более того, в случае, если человек, который является уроженцем посёлка бураку, всё же был принят на работу, он может подвергаться издевательствам (или же бойкоту) со стороны сослуживцев, а также может быть уволен.

В результате дискриминации в трудоустройстве и образовании, в настоящий момент система труда в поселениях бураку довольно традиционна: небольшое количество людей, занятых на офисной службе или в других видах стабильного, хорошо оплачиваемого труда; большое количество людей, занятых в предприятиях ручного труда, в мелком частном бизнесе. Дискриминация же консервирует эту систему, делая невозможным для многих людей отход от традиционных занятий семьи или своего поселения. Дискриминация в образовании делает невозможным для многих буракуминов получение желаемой профессии и даже нужного образования для поступления в университет.

Дискриминация в образовании

Дискриминация в образовании тесно связана с дискриминацией при трудоустройстве, так как наиболее часто встречается дискриминация по уже полученному образованию: человека не берут на работу, так как у него нет нужной квалификации. Основная же проблема буракуминов состоит в том, что большинство из них не имеют шанса получить высшее, а иногда и среднее образование.

Система дискриминации буракуминов сложилась исторически с начала периода Мэйдзи, когда появились первые школы: в школах для буракуминов классы состояли из большего количества учеников, а в обычные школы их не пускали. Дети из поселков бураку посещали свои отдельные школы вплоть до конца Второй мировой войны, кроме того, работать в них приходилось по большей части буракуминам, потому как люди из обычных поселений отказывались в них преподавать.

Однако, с введением программы «уравнённого» образования «дова» (яп. 同和教育) в 1965 г. ситуация изменилась коренным образом. Вообще, образование оказалось той сферой, в которой наиболее детально была проработана программа интеграции буракуминов в японское общество, так как многие считают именно образование основой экономической отсталости районов расселения буракуминов.

Однако, несмотря на все успехи, которых правительство смогло достигнуть в результате «уравнительных» мероприятий, случаи дискриминации (в том числе анонимной) продолжают встречаться на всех этапах получения образования. Детям-буракуминам всё так же затруднительно получить образование высшей ступени, хотя это и стало возможным.

Дискриминация в брачных отношениях

Случаи обнародования дискриминации в брачных отношениях (обычно при намерении вступить в брак) довольно редки. Довольно трудно узнать действительное число фактов дискриминации, и по сравнению с проблемами условий жизни, условий труда, стабильностью жизни и условиями обучения, решение этой проблемы является максимально сложным.

По действующему японскому законодательству брак может быть заключён при обоюдном желании сторон. Однако, даже по имеющимся сведениям, можно с уверенностью сказать, что если брак (имеется в виду брак буракумина и человека из обычного района) будет заключён, несмотря на протест родителей, родственников и знакомых, даже после его заключения стороны будут испытывать давление окружающих. По данным исследований проведённых в Осака в 2000 г. около 20 % смешанных пар (буракумин и уроженец обычного района) подвергались дискриминации при вступлении в брак. По данным того же исследования, около половины браков так и не заключаются, будучи расторгнутыми на стадии помолвки в результате дискриминации..

Другие виды дискриминации

Прочие варианты дискриминационных действий по отношению к буракуминам чаще всего анонимны. К ним стоит отнести сообщения дискриминационного характера, помещаемые в Интернете, письма и открытки, надписи в публичных местах, рядом с местами проживания бураку, телефонные звонки. Неприличные надписи часто делают в укромных местах, таких как туалетные комнаты, но в последнее время возросло количество надписей на стенах общественных учреждений, перилах мостов, телеграфных столбах, рекламных щитах. Пишут самые разные вещи: после стандартных простых оскорблений в адрес буракуминов указывают имена конкретных людей и их номера телефонов, приводят конкретные названия городов, раскрывают тех, кто является бураку, а также призывают к нападениям и массовым убийствам.

По данным Института прав человека в Осака за 2002 год, 75,8 % всех сообщений и материалов дискриминационного содержания, опубликованных в Интернете, можно отнести к области дискриминации буракуминов.

Для подобных действий чаще всего используются веб-сайт, зарегистрированный в другой стране, или просто анонимные сайты для размещения подобной информации. Чаще всего размещаются оскорбительные высказывания, и указания на места проживания бураку, части списков поселений, о которых говорилось выше, имена и фамилии буракуминов; на общедоступных сайтах можно увидеть сообщения следующего содержания: «Обнародуйте сведения о местах проживания бураку и корейцев!», «Где работают бураку?», «что я узнал про Б.». Приводятся примеры названий мест проживания бураку, даются реальные имена артистов и спортсменов, пишется о тех, кто, возможно, является уроженцем бураку. Когда происходит какой-нибудь инцидент, будоражащий общество, эти злоумышленники разводят дебаты, что он связан с бураку.

Известным примером таких дискриминационных высказываний было обсуждение на форуме сайта «2channel» событий лета 2001 года, когда человек ворвался в школу и убил 8 детей; на форуме стали писать, что жертвы эти были буракуминами.

Объектом таких дискриминационных действий может стать как отдельный человек, так и целая организация. По данным министерства юстиции, количество таких действий увеличилось с 17 зарегистрированных случаев в 1999 году до 354 раскрытых случаев в 2004 году (в 2003 году зарегистрировано примерно столько же).

В последнее время большое распространение получают сайты, доступные только с помощью мобильного телефона. На форумах таких сайтов постоянно появляются сообщения дискриминационного содержания. Вероятнее всего, такими сайтами чаще всего пользуются школьники и студенты.

Более традиционный способ унижений буракуминов заключается в рассылке анонимных писем или открыток дискриминационного содержания.

С февраля по май 2001 года в отделения Лиги освобождения бураку в городах Хёго, Ниигата и Тотиги были отправлены подобные письма с указанием имени и адреса отправляющего, в результате расследования стало известно, что в качестве адреса отправителя указывались адреса и имена людей, которые также подвергались дискриминации. Подобный случай произошёл также в Окаяма в ноябре 2001 г.

В январе 2001 г. в результате судебного решения наказанию был подвергнут студент университета в Токио, где он отсылал письма дискриминационного содержания студентке того же университета.

С мая 2003 г. по ноябрь 2004 г. в Токио имел место инцидент с анонимной рассылкой открыток. Всего было отправлено около 400 сообщений на 10 адресов. Было проведено расследование и судебное разбирательство, в результате которого виновные понесли наказание.

Ещё одним способом выражения презрения населения к буракуминам являются надписи на стенах, столбах и в публичных местах. Чаще всего они наносятся в местах предположительного проживания буракуминов (если они не живут в посёлке бураку), на месте учёбы или работы. В школе неприличные надписи могут располагаться на стульях, партах, в раздевалках.

Известны также случаи расклейки надписей дискриминационного содержания у домов, где живут уроженцы посёлков бураку. Так, в 1986 году в Токио в течение месяца каждый день вокруг дома, где проживали буракумины, расклеивались надписи следующего содержания: «разве не смешно представить, что жители „уравнённых“ посёлков, эта и хинины отличные люди!» и подобное. С 1993 года продолжает наносить граффити дискриминационного содержания против буракуминов вокруг своего дома житель Кисивада в Осака, не прекращая свои действия, несмотря на рекомендации местных властей.

Оскорбительным жестом для эта является поднятие вверх руки с четырьмя оттопыренными пальцами в знак того, что эта являются якобы «четвероногими», то есть животными, а не людьми.

Государственные меры по решению проблем дискриминации буракуминов

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

В августе 1965 года был сделан парламентский доклад об основных мерах в целях решения социальных и экономических проблем посёлков бураку. Впервые в Японии официально было признано существование дискриминации по отношению к буракуминам. Дискриминация была признана основной причиной экономического отставания регионов расселения буракуминов, неудовлетворительных жизненных условий в них. В результате появления этого доклада, на основе материалов правительственных комиссий и Лиги Освобождения бураку был принят закон об особых мероприятиях по «уравнению». Этот закон был введён в действие в 1969 году и был направлен на «ликвидацию, посредством улучшения условий жизни в указанных районах, развития социального обеспечения, восстановления производства, стабилизации трудоустройства, развития образования, укрепления движений за права человека, всех причин, препятствующих повышению социально-экономического положения указанных районов». В первую очередь законы были направлены на изменение условий жизни в посёлках бураку, преобразования в сельском хозяйстве и борьбу с безработицей.

Законы об «уравнении»

В результате деятельности Лиги Освобождения Бураку, на основе материалов правительственных комитетов по изучению проблем поселков бураку, в 1969 г. был принят закон об особых мероприятиях по «уравнению» (яп. 同和対策事業特別措置法 до:ва тайсаку дзигё токубэцу со:ти хо:). Изначально срок приведения его положений в жизнь рассчитывался на 10 лет, по истечении же этого срока был продлён ещё на 3 года. После этого, в 1982 году был принят закон об особых мероприятиях по преобразованиям в регионах (яп. 地域改善対策特別措置法 тиики кайго тайсаку токубэцу со:ти хо:). В 1987 году был принят закон об особых государственных финансовых мерах для проведения особых мероприятий по преобразованиям в регионах (яп. 地域改善対策特定事業に係る国の財政上の特別措置に関する法律 тиики кайдзэн тайсаку токутэй дзиге ни какавару куни-но дзайсэйдзё-но токубэцу со:ти ни кан суру хо:рицу). В 2002 году было окончено проведение мероприятий по «уравнению» (яп. 同和 до:ва). С этого времени полномочия по проведению подобных мероприятий были переданы местным властям.

Введение законов об «уравнённых» районах

Районы традиционного проживания буракуминов, подлежащие «уравнению» по уровню жизни называются «дова-тику» (яп. 同和地区 до:ва тику).

Места проживания буракуминов в период Токугава, были по большей части изолированы от поселений представителей других слоёв общества. Часто они находились в местах, плохо пригодных для проживания: территориях вдоль рек, болотистых местностях, гористых районах и около обрывов.

С изданием закона об освобождении, многие буракумины покинули места своего проживания, переехав в города, однако, в поселки бураку переместились люди с крайне низким достатком, в поисках гарантированной работы, и влились в традиционные для поселков виды производства. В результате притока населения в поселения бураку, вдобавок к плохим территориальным условиям, произошло ухудшение санитарных условий из-за чрезмерной плотности населения, участились случаи пожаров, инфекций, стала развиваться нищета и сопутствующие ей социальные явления.

Поселения бураку представляли собой районы тесной застройки, слабо развитой инфраструктуры, такой как водоснабжение, канализация, дороги. По данным государственных исследований, проведённых администрацией премьер-министра в 1970-х гг., неудовлетворительными были условия проживания 3 % населения страны, в поселениях же бураку этот показатель составил 31,8 %.

После принятия первых законов 1969 года изменений в положении буракуминов не произошло, в связи с тем, что в законе были перечислены необходимые действия, однако конкретные шаги, и, что более важно, проект о финансовом обеспечении мероприятий, так и не были приняты. Большинство же проведённых мероприятий было осуществлено благодаря действиям местных администраций, которые действовали так же в рамках этих законов.

В рамках закона об особых мероприятиях по «уравнению» — «дова» проводились следующие мероприятия: строительство домов из вторсырья, в рамках мер по улучшению жилья в регионах на основании закона об улучшении жилья в регионах (1960 год), а в особенности продвинулась постройка муниципального жилья в «уравнённых» районах региона Кансай. Так же продвигалась работа по улучшению в мелких населённых пунктах (1970 года), постройка муниципального жилья в «уравнённых» районах для бедствующих и неполных семей (1971 года), ремонт жилых домов (1966 года), реконструкция домов (1974 года), денежная помощь для приобретения участков под застройку (1973 года).

Так же улучшились дороги, система водоснабжения и канализации, были устроены маленькие общественные парки, было проведено обновление домов частных лиц, осуществлена постройка муниципального жилья.

Однако, несмотря на определённые улучшения жизненных условий в поселениях бураку в результате этих реформ, по прошествии определённого времени началось обветшание жилых домов и коммуникаций. В связи с чем правительство стало осуществлять единичные мероприятии в целях решения этих проблем. Большая часть муниципальных домов была построена в период Сёва, в период же Хэйсэй было построено менее 3 % имеющегося муниципального жилья. А это означает, что 45 % жилых домов построены 30-40 лет назад, а около 35 % — 20-30 лет назад.

В настоящее время инициатива в проведении подобных мероприятий полностью перешла к местным властям и созданным при их поддержке органам местного самоуправления. После 2002 года значительно сократилось финансирование социальных программ для буракуминов и посёлков бураку, что и заставляет их искать другие пути решения проблем.

Введение «уравнённого» образования

«Уравнённое» образование (яп. 同和教育 до:ва кё:ику) — система мероприятий, направленная на поднятие уровня образования буракуминов до среднего по стране. Начиная с 1961 года, Правительством Японии проводились реформы образования, основанные на данных исследований комитета по уравнённому образованию «Дова кёику» от 1965 года. В результате уже к середине 70-х более 64 % буракуминов имели полное среднее образование (в среднем по стране этот процент составил 95 %).

По данным Лиги за освобождение бураку на 1997 год только 11 % буракуминов не умели писать и читать (в среднем по стране этот процент составил 2 %).

В результате проведения преобразований в области школьного и университетского образования, введения образования «дова», деятельности Лиги освобождения бураку произошли заметные изменения: дети-буракумины получили возможность получения не только школьного образования, но и продолжения своего обучения в высших учебных заведениях, что помогает получать им стабильную, высокооплачиваемую работу; в результате проведения образовательных мероприятий силами Лиги и введения в школьную программу курса по правам человека, как школьники, так и взрослые буракумины повысили уровень своих знаний по данной проблеме. Более того, в результате введения образования «дова», многие японцы получают знание о правах человека и о проблеме буракуминов. Также приняты Законы об общественном благосостоянии (яп. 社会福祉施設).

Организации, защищающие права буракуминов

После окончания Второй мировой войны и принятия новой конституции в Японии стали появляться различные общественные формирования, в том числе, правозащитные организации. В настоящее время японские правозащитные организации работают в тесном сотрудничестве с зарубежными коллегами. Ещё до войны общество «Суйхэйся» сотрудничало с организацией «Хёнбёнса», которая защищала дискриминируемые группы населения в Корее. Совместно они участвовали в борьбе против преследования нацистами евреев. Уже после войны, глава «Суйхэйся», Мацумото Сэйитиро участвовал в международных движениях за прекращение дискриминации в Индии и аборигенов Австралии.

Лига Освобождения бураку

В 1950 году комитет по освобождению буракуминов — «бураку кайхо: дзэнкоку иинкай» был переименован в Лигу Освобождения бураку. Организация продолжала деятельность, начатую до войны обществом «Суйхэйся». Самым же важным достижением этой новой организации можно считать выработку правительством, на основе материалов Лиги, особого законодательства по «уравнению» посёлков бураку — «дова тайсаку», которое было принято в 1969 году.

Важным органом Лиги является Институт изучения освобождения бураку, созданный в Осаке в 1968 году. В 1998 году Институт изменил название на Институт изучения освобождения бураку и прав человека (яп. 部落解放・人権研究所) и стал заниматься проблемами ущемления прав человека в стране в целом. Лигой и Институтом публикуются работы, проводятся образовательные мероприятия в целях повышения уровня знаний населения в области прав человека и их защиты. Именно в местные отделения Лиги обращаются люди в случае ущемления их прав.

Начиная с 1970-х гг. Лига освобождения бураку активно участвовала в деятельности международных организаций, и особенно ООН. Японцами был организован международный симпозиум по правам человека (в декабре 1980 года). Кроме того, японская делегация на Второй мировой конференции по борьбе с дискриминацией по национальному признаку в 1983 году и на заседании малого комитета ООН по прекращению дискриминации и защите меньшинств в 1984 году привлекла внимание к проблеме поселений бураку, после чего сотрудничество с организациями ООН было усилено.

В январе 1988 года по инициативе Лиги освобождения бураку была создана IMADR (International Movement Against All Forms of Discrimination and Racism) — международная организация, целью которой является искоренение дискриминации во всем мире. В марте 1993 года она была признана в качестве неправительственной организации по правам человека, которая имела опыт работы в исполнительном комитете ООН по социально-экономическим проблемам. Эта организация поставила себе целью усиление работы при сотрудничестве с деятельностью ООН по защите прав человека.

«Дзэнкайрэн»

В 1975 году при поддержке КПЯ была создана группа освобождения бураку по всей стране (яп. 全国部落解放運動連合会 дзэнкоку бураку кайхо: ундо: рэнго:кай), или коротко «дзэнкайрэн». Сначала предполагалось организовать беднейшие слои населения и направить их на борьбу с правительством. Впоследствии, эта организация пришла к отказу от «борьбы», чтобы извлечь максимальную пользу в рамках закона о специальных мерах по уравнению — «дова», в целях скорейшей и полной интеграции буракуминов в японское общество.

В 2004 году при содействии организации «Дзэнкайрэн» была создана новая правозащитная организация — Национальная конфедерация правозащитных организаций «Дзэнкоку тиики дзинкэн ундо: со: рэнго:» (яп. 全国地域人権運動総連合), основным направлением деятельности которой является защита конституционных прав граждан.

Организация по защите прав буракуминов на базе ЛДПЯ

Крупнейшая партия Японии ЛДП также создала правозащитную организацию для буракуминов, которая называется Всеяпонский комитет по свободе и интеграции (яп. 全国自由同和会 дзэнкоку дзию: до:ва кай), поддерживаемая Либерально-Демократической партией Японии. Членами этой организации являются состоятельные буракумины, которые и спонсируют её существование. Наиболее популярна эта организация в префектуре Сидзуока.

Национальная ассоциация преподавателей «Дзэндокё»

В мае 1953 года в Осаке была основана Национальная ассоциация преподавателей «дова» (яп. 全国同和教育研究協議会 дзэнкоку до:ва кё:ику кэнкю: кё:гикай), или «дзэндо:кё:» (яп. 全同教). Ассоциация была основана в первую очередь в ответ на «нищету и дискриминацию, с которыми сталкиваются дети из поселков бураку, чтобы обеспечить им образование…»

Изначально учителя просто посещали детей, прекративших посещение школы из-за издевательств или нищеты, а после проведения исследований относительно положения буракуминов, были открыты школы для взрослых буракуминов, которые не умели читать и писать, впоследствии стали так же проводить занятия по правам человека.

Целями образования «дова» является повышение стремления к образованию у школьников, помощь в самостоятельном обучении и вовлечение семьи в образовательный процесс. Ассоциация поставляет кадры в школы для проведения занятий по правам человека как среди буракуминов, так и среди детей из обычных семей, публикует специальные материалы и учебники, проводит выставки и фестивали, выделяет стипендии для буракуминов для получения высшего образования. Кроме того, в 1960-х гг. Ассоциация добилась того, что дети-буракумины получают учебные пособия бесплатно (так как многие не могут позволить себе покупать учебники для школы).

В настоящее время основными направлениями работы ассоциации являются: развитие исследований проблем образования и дискриминации в образовании направленной против детей-буракуминов, открытие лекториев в регионах, где слабо развито образование «дова», создание образовательных материалов.

Также с помощью программ Лиги освобождения бураку буракумины могут получать высшее образование на средства от грантов на обучение.

См. также

• Дискриминируемые группы населения в Японии
• Литературная премия освобождения бураку

Ссылки

• Комиссия по правам человека ООН. [www.universalhumanrightsindex.org/documents/832/774/document/ru/pdf/text.pdf Расизм, расовая дискриминация, ксенофобия и все формы дискриминации. Доклад Специального докладчика по вопросу о современных формах расизма, расовой дискриминации, ксенофобии и связанной с ними нетерпимости г-на Дуду Дьена. Добавление: Миссия в Японию] E/CN.4/2006/16/Add.2, 24 января 2006 г. (к проблеме дискриминации буракуминов относятся параграфы 15—21, 36—42, 77, 82, 84) (рус.) (англ.)
• Комитет ООН по ликвидации расовой дискриминации. [www.universalhumanrightsindex.org/documents/824/420/document/ru/pdf/text.pdf Пятьдесят восьмая сессия. Заключительные замечания Комитета по ликвидации расовой дискриминации. Япония] CERD/C/304/Add.114, 27 апреля 2001 г. (рус.)
• [www.bll.gr.jp/ Официальный сайт Лиги освобождения бураку] (англ.) (яп.)
• [blhrri.org/ Официальный сайт Института изучения прав человека и проблем освобождения буракуминов] (яп.)
  • [wiki.blhrri.org/jiten Словарь терминов по теме бураку-мондай] (яп.)
  • [www2.ohchr.org/english/bodies/hrc/docs/ngos/BLHRRI_Japan.doc Доклад ИИПЧПОБ для Комитета по правам человека ООН], 2008 (англ.)
• [zjr.sakura.ne.jp/ Официальный сайт Национальной конфедерации правозащитных организаций «Дзэзнкоку тиики дзинкэн ундо: со: рэнгокай»] (яп.)
• [imadr.org/ Официальный сайт организации IMADR] (англ.) (яп.)
• [ru.wikisource.org/wiki/Конституция_Японии Полный текст Конституции Японии]
• [list.room.ne.jp/~lawtext/1969L060.html Полный текст основного закона 1969 г.] (яп.)
• [zendokyo.com/ Национальная Ассоциация Преподавателей «Дзэндокё»] (англ.) (яп.)
• [www.asahi-net.or.jp/~mg5s-hsgw/tkburaku/tkburaku/index.html История и современное положение токийских буракуминов] (яп.)
• Кацуми Ф. [www.hurights.or.jp/pub/hreas/7/07Zendokyo.pdf?OpenElement Дзэндокё: японские учителя ведут борьбу против дискриминации] (англ.)
• Итиро А. [www.hurights.or.jp/pub/hreas/2/12.htm Доклад, посвящённый проблеме «уравнённого» образования «дова»] (англ.)
• Итиро А. [www.hurights.or.jp/pub/hreas/2/12.htm Дзэндокё и другие группы: взгляды учителей на образование «дова», 2007 г.] (англ.)

Отрывок, характеризующий Дискриминация буракуминов

– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…
Неясный инстинкт сказал Пьеру, что в этих оговорках и повторяемых просьбах сказать всю правду, выражалось недоброжелательство княжны Марьи к своей будущей невестке, что ей хотелось, чтобы Пьер не одобрил выбора князя Андрея; но Пьер сказал то, что он скорее чувствовал, чем думал.
– Я не знаю, как отвечать на ваш вопрос, – сказал он, покраснев, сам не зная от чего. – Я решительно не знаю, что это за девушка; я никак не могу анализировать ее. Она обворожительна. А отчего, я не знаю: вот всё, что можно про нее сказать. – Княжна Марья вздохнула и выражение ее лица сказало: «Да, я этого ожидала и боялась».
– Умна она? – спросила княжна Марья. Пьер задумался.
– Я думаю нет, – сказал он, – а впрочем да. Она не удостоивает быть умной… Да нет, она обворожительна, и больше ничего. – Княжна Марья опять неодобрительно покачала головой.
– Ах, я так желаю любить ее! Вы ей это скажите, ежели увидите ее прежде меня.
– Я слышал, что они на днях будут, – сказал Пьер.
Княжна Марья сообщила Пьеру свой план о том, как она, только что приедут Ростовы, сблизится с будущей невесткой и постарается приучить к ней старого князя.


Женитьба на богатой невесте в Петербурге не удалась Борису и он с этой же целью приехал в Москву. В Москве Борис находился в нерешительности между двумя самыми богатыми невестами – Жюли и княжной Марьей. Хотя княжна Марья, несмотря на свою некрасивость, и казалась ему привлекательнее Жюли, ему почему то неловко было ухаживать за Болконской. В последнее свое свиданье с ней, в именины старого князя, на все его попытки заговорить с ней о чувствах, она отвечала ему невпопад и очевидно не слушала его.
Жюли, напротив, хотя и особенным, одной ей свойственным способом, но охотно принимала его ухаживанье.
Жюли было 27 лет. После смерти своих братьев, она стала очень богата. Она была теперь совершенно некрасива; но думала, что она не только так же хороша, но еще гораздо больше привлекательна, чем была прежде. В этом заблуждении поддерживало ее то, что во первых она стала очень богатой невестой, а во вторых то, что чем старее она становилась, тем она была безопаснее для мужчин, тем свободнее было мужчинам обращаться с нею и, не принимая на себя никаких обязательств, пользоваться ее ужинами, вечерами и оживленным обществом, собиравшимся у нее. Мужчина, который десять лет назад побоялся бы ездить каждый день в дом, где была 17 ти летняя барышня, чтобы не компрометировать ее и не связать себя, теперь ездил к ней смело каждый день и обращался с ней не как с барышней невестой, а как с знакомой, не имеющей пола.
Дом Карагиных был в эту зиму в Москве самым приятным и гостеприимным домом. Кроме званых вечеров и обедов, каждый день у Карагиных собиралось большое общество, в особенности мужчин, ужинающих в 12 м часу ночи и засиживающихся до 3 го часу. Не было бала, гулянья, театра, который бы пропускала Жюли. Туалеты ее были всегда самые модные. Но, несмотря на это, Жюли казалась разочарована во всем, говорила всякому, что она не верит ни в дружбу, ни в любовь, ни в какие радости жизни, и ожидает успокоения только там . Она усвоила себе тон девушки, понесшей великое разочарованье, девушки, как будто потерявшей любимого человека или жестоко обманутой им. Хотя ничего подобного с ней не случилось, на нее смотрели, как на такую, и сама она даже верила, что она много пострадала в жизни. Эта меланхолия, не мешавшая ей веселиться, не мешала бывавшим у нее молодым людям приятно проводить время. Каждый гость, приезжая к ним, отдавал свой долг меланхолическому настроению хозяйки и потом занимался и светскими разговорами, и танцами, и умственными играми, и турнирами буриме, которые были в моде у Карагиных. Только некоторые молодые люди, в числе которых был и Борис, более углублялись в меланхолическое настроение Жюли, и с этими молодыми людьми она имела более продолжительные и уединенные разговоры о тщете всего мирского, и им открывала свои альбомы, исписанные грустными изображениями, изречениями и стихами.
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбом два дерева и написал: Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie. [Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию.]
В другом месте он нарисовал гробницу и написал:
«La mort est secourable et la mort est tranquille
«Ah! contre les douleurs il n'y a pas d'autre asile».
[Смерть спасительна и смерть спокойна;
О! против страданий нет другого убежища.]
Жюли сказала, что это прелестно.
– II y a quelque chose de si ravissant dans le sourire de la melancolie, [Есть что то бесконечно обворожительное в улыбке меланхолии,] – сказала она Борису слово в слово выписанное это место из книги.
– C'est un rayon de lumiere dans l'ombre, une nuance entre la douleur et le desespoir, qui montre la consolation possible. [Это луч света в тени, оттенок между печалью и отчаянием, который указывает на возможность утешения.] – На это Борис написал ей стихи:
«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
– Ты видишь ли, я его давно знаю, и Машеньку, твою золовку, люблю. Золовки – колотовки, ну а уж эта мухи не обидит. Она меня просила ее с тобой свести. Ты завтра с отцом к ней поедешь, да приласкайся хорошенько: ты моложе ее. Как твой то приедет, а уж ты и с сестрой и с отцом знакома, и тебя полюбили. Так или нет? Ведь лучше будет?
– Лучше, – неохотно отвечала Наташа.


На другой день, по совету Марьи Дмитриевны, граф Илья Андреич поехал с Наташей к князю Николаю Андреичу. Граф с невеселым духом собирался на этот визит: в душе ему было страшно. Последнее свидание во время ополчения, когда граф в ответ на свое приглашение к обеду выслушал горячий выговор за недоставление людей, было памятно графу Илье Андреичу. Наташа, одевшись в свое лучшее платье, была напротив в самом веселом расположении духа. «Не может быть, чтобы они не полюбили меня, думала она: меня все всегда любили. И я так готова сделать для них всё, что они пожелают, так готова полюбить его – за то, что он отец, а ее за то, что она сестра, что не за что им не полюбить меня!»