Междоусобная война на Руси (1146—1154)

Дата	1 августа 1146 - 13 ноября 1154
Место	Русь
Причина	Несоответствие между завещанием Всеволода Ольговича, действовавшим порядком престолонаследия и позицией киевской знати
Итог	Победа Юрия Долгорукого, отделение от Киева Переяславля и Волыни
Противники
• Волынское княжество • Смоленское княжество • Черниговское княжество • Рязанское княжество • Венгрия • Польша • Богемия • Ростово-Суздальское княжество • Новгород-Северское княжество • Галицкое княжество • половцы • пруссы
Командующие
• Изяслав Мстиславич • Ростислав Мстиславич • Святополк Мстиславич • Владимир Мстиславич • Изяслав Давыдович • Ростислав Ярославич (ум.1153) • Геза II • Болеслав IV Кудрявый • Генрих (князь Сандомирский) • Владислав II (князь Чехии) • Юрий Долгорукий • Игорь Ольгович (1147†) • Святослав Ольгович • Владимир Давыдович (1152†) • Владимир Володаревич (ум.1153) • Ярослав Осмомысл • Владимир Андреевич • Владимир Святославич
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Междоусобная война на Руси (1146—1154) — борьба за власть в Киевском и других княжествах, от смерти Всеволода Ольговича, до смерти Изяслава Мстиславича. Основным соперником Изяслава выступал младший брат его отца Юрий Долгорукий, который, хотя и имел преимущественное право наследования перед племянником, смог окончательно утвердиться в Киеве только после его смерти (и смерти Вячеслава Владимировича, своего старшего брата).

Предшествующие события

Более ранняя фаза противоборства относилась к 1130-м годам и имела место по причине соглашения между Мстиславом Великим и Ярополком Владимировичем о передаче переяславского княжения после смерти Мстислава его сыну в нарушение прав младших Мономаховичей. Аналогичное соглашение существовало между Вячеславом Владимировичем и младшими Мономаховичами относительно наследования их уделов (Волыни и Суздаля) их сыновьями.

В 1127 году Мстислав Великий не восстановил на черниговском княжении Ярослава Святославича, изгнанного зятем Мстислава Всеволодом Ольговичем, за что Всеволод отдал Мстиславу Курск.

В 1139 году на киевском княжении умер Ярополк Владимирович, при котором Ольговичи, воспользовавшись конфликтом между младшими Мономаховичами и Мстиславичами и выступив на стороне последних, смогли вернуть себе Курское княжество. Приехавший в Киев следующий по старшинству Мономахович Вячеслав был изгнан Всеволодом Ольговичем Черниговским, при этом Давыдовичи Владимир и Изяслав получили черниговские земли. Младшие Ольговичи, владевшие Новгород-Северским княжеством, попытались овладеть Переяславлем, но безуспешно.

Юрий Долгорукий, чей сын Ростислав княжил в Новгороде, попытался поднять новгородцев в поход на юг против Всеволода, но поддержан не был. Тогда Юрий впервые в истории внутренних войн на Руси захватил Торжок. Новгородцы вновь призвали на княжение Святослава Ольговича, затем Святослава Всеволодовича, но вскоре Всеволод Ольгович, опасаясь возвращения в Новгород Ростислава Юрьевича, согласился на предложение Изяслава Мстиславича и направил в Новгород Святополка Мстиславича (1142).

Княжение Изяслава в Киеве (1146—1149)

В 1146 году Всеволод Ольгович умер, завещав княжение своему брату Игорю, что вызвало недовольство киевлян, и они призвали на княжение Изяслава Мстиславича. В августе 1146 года под Киевом у Надова озера Ольговичи и Давыдовичи были разбиты и бежали в Чернигов, Игорь попал в плен. Вячеслав Владимирович воспринял изгнание Ольговичей из Киева как восстановление своих прав, и отдал волынский престол, освободившийся после отъезда Святослава Всеволодовича, своему племяннику Владимиру Андреевичу. Изяслав в ответ не только завладел Волынью, но и посадил вместо Вячеслава в Туров своего сына Ярослава (старший, Мстислав, был посажен в Переяславле).

Давыдовичи, опасаясь ответных действий Изяслава, заключили с ним союз против Святослава, заявив свои претензии на Новгород-Северское княжество. Тогда Святослав обратился за помощью к Юрию Долгорукому, прося помочь освободить брата и обещая за это признать его старшинство. Юрий Долгорукий обещал помощь, уведомив Святослава, что тот может начинать боевые действия.

Пока Святослав собирал войско, Давыдовичи вторглись в северскую волость и осадили Новгород-Северский. Вскоре к ним присоединился сын великого князя Мстислав Изяславич с переяславцами и берендеями. Вместе они разорили окрестности и попытались взять штурмом город, но были отбиты его защитниками.

Юрий Долгорукий, задержанный нападением на свои владения муромо-рязанского князя Ростислава Ярославича, действовавшего по просьбе Изяслава, послал на помощь Святославу своего сына Ивана с войском (декабрь 1146). Обрадованный Святослав отдал Ивану половину своей волости: Курск и города по Сейму. В то же время стало известно, что к Новгороду-Северскому движется большое войско великого князя.

Святослав отступил к Карачеву (в верховьях Оки), взяв с собой жену, детей и супругу Игоря. За беглецом погнался Изяслав Давыдович с 3 тыс. всадников. 16 января 1147 года Святослав с дружиной и половцами атаковал Изяслава недалеко от Карачева и, разметав его войско по лесу, оторвался от преследования. Не дожидаясь подхода основных сил киевского великого князя, Святослав поджёг Карачев и ушёл «за лес» в «Вятичи».

Святослав получил от Юрия 1000 белозёрских латников, но поход против Давыдовичей был прерван из-за внезапной болезни и смерти Ивана Юрьевича (24 февраля 1147).

Юрий и Святослав провели набеги на земли союзников Изяслава, соответственно на Торжок и на смоленские владения в верховьях Протвы. Вопрос о новгородских данях стал причиной похода Изяслава и его союзников на Суздальщину в 1149 году и был существенным пунктом переговоров между Изяславом и Юрием в ходе дальнейшей войны.

Вскоре после отъезда из Москвы Святослав, как и было ему обещано, получил от Юрия Долгорукого другого сына, Глеба, с сильной дружиной, и посадил его в Курске, изгнав оттуда Мстислава Изяславича. Получил он подмогу и от половцев, которые весной 1147 года опустошили смоленские земли у верховьев Угры. Давыдовичи вернули Святославу Новгород-Северский, удержав Курск. В 1148 году Изяслав Мстиславич, обеспокоенный их примирением, ходил на Чернигов с венграми, против него к Любечу выходили Давыдовичи со Святославом, рязанцами и половцами, Изяслав отступил без битвы.

Затем к Изяславу пришёл старший сын Юрия Ростислав, недовольный тем, что отец вступил в союз с Ольговичами и послал его им в помощь против Изяслава (по версии Лаврентьевской летописи), либо что не дал ему волости (по версии Ипатьевской летописи), и получил её от Изяслава, признав его старшинство. Давыдовичи и Святослав, не получив помощи от Юрия, вынуждены были вступить в союз с Изяславом и согласиться на участие в совместном с ним походе на Суздальщину.

В начале 1149 года Изяслав, оставив в Киеве брата Владимира, организовал поход в суздальские земли смоленских и новгородских войск. Союзники пограбили владения Юрия на Волге и вывели из княжества 7 тысяч пленных. Давыдовичи и Святослав выступили в поход, но участия в конфликте не приняли. Вернувшись в Киев, Изяслав заподозрил Ростислава Юрьевича в заговоре против него и лишил удела. Воспользовавшись этим формальным поводом, Юрий пришёл на юг, соединился со Святославом Ольговичем и половцами и потребовал от Изяслава Переяславль. Изяслав отказался, ему на помощь пришёл Изяслав Давыдович, но битва под Переяславлем была ими проиграна, а киевляне, как и переяславцы, отказались сражаться против Мономаховича Юрия.

Княжение Юрия в Киеве (1149—1151)

Заняв Киев, Юрий вернул Святославу Курск и отдал Туров. Сыновьям дал: Ростиславу — Переяславль, Андрею — Вышгород, Борису — Белгород, Глебу — Канев, Васильку — Суздаль.

Получив помощь от поляков, венгров и чехов, Изяслав послал звать на киевский стол дядю Вячеслава, угрожая в случае отказа идти на его удел — Пересопницу. Но нападение пруссов на Польшу и угроза Венгрии со стороны галицкого князя Владимира Володаревича (Владимирко) заставили союзников Изяслава удалиться. Тем временем его дядья с половцами осадили Луцк. При посредстве Владимира Володаревича был заключен мир, по которому стороны должны вернуть награбленное, но Юрий не исполнил своих обязательств.

В 1150 году Изяслав внезапно развязал новую войну и благодаря содействию черных клобуков и киевлян без особого труда захватил Киев. Юрий Долгорукий бежал за Днепр, а Вячеслав попытался занять киевский престол, но Изяслав заставил дядю выехать в Вышгород.

Между тем Юрий соединился с Ольговичами и Давыдовичами, а с запада на Киев двинулся Владимирко Галицкий. При таких неблагоприятных обстоятельствах Изяслав задумал прикрыться правами Вячеслава на киевский стол и послал звать дядю в Киев. Обиженный Вячеслав сначала отказался, но потом согласился разделить власть с племянником. Однако Изяслав был разбит галичанами и снова бежал на Волынь.

Княжение Изяслава в Киеве (1151—1154)

Зимой 1151 года Изяслав, получив вспомогательный отряд от венгерского короля Гезы II, снова выступил на Киев. Владимирко погнался за ним, но Изяслав искусным маневром обманул его и оторвался от погони. Юрий вынужден был снова покинуть Киев, а Изяслав призвал в Киев Вячеслава. Владимирко рассердился на нерасторопность союзников и прекратил военные действия. С этого момента и до смерти Изяслава дядя и племянник формально правили совместно (1151—1154), хотя все вопросы решались Изяславом. Юрий Долгорукий и после этого не хотел отказаться от своих прав на Киев: весной 1151 г. он переправился через Днепр, но при этом дважды потерпел поражение: под Киевом и на реке Руте. Во второй битве, особенно упорной, Изяслав был ранен, а после боя едва не убит своим воином, не узнавшим князя в лицо. Приведённые сыном Изяслава Мстиславом венгры были разбиты галичанами, но задача отвлечь последних от решающего столкновения Изяслава и Юрием была выполнена. Юрий сохранил на юге только Курск, в Переяславле Изяслав посадил княжить сына Мстислава.

В 1151 году Изяслав утратил влияние в Полоцке, откуда женатого на его сестре Рогволода Борисовича изгнал минский князь Ростислав Глебович, признавший старшинство Святослава Ольговича.

В 1152 году союзные Изяславу венгры разгромили галичан на р.Сане, те запросили мира. В том же году, услыхав о разорении своего Городка, Юрий Долгорукий послал за помощью к рязанским князьям; Ростислав явился на его призыв с полками муромскими и рязанскими. Поход закончился неудачной осадой Чернигова. Изяслав с союзниками осадил Новгород-Северский и заставил Святослава Ольговича заключить мир. В 1152—1153 годах Изяслав дважды отправлял сына Мстислава с войсками против половцев, на берега Орели и Самары: в первый раз половцы были разбиты, во второй избежали столкновения.

В 1153 году Владимирко Галицкий умер. В 1153 году Изяслав нанес поражение молодому галицкому князю Ярославу Владимировичу в сражении у Теребовля, но сам понес большие потери и велел перебить пленных.

В 1153 году Юрий начал новый поход на юг, у Козельска соединился с половцами, но вернулся назад, отправив к половцам сына Глеба, чтобы привлечь большее их количество. Рязань захватил Андрей Боголюбский, но был изгнан Ростиславом с половецкой помощью.

В 1154 году после смерти Святополка Мстиславича Изяслав посадил на Волыни своего брата Владимира.

Последующие события

После смерти Изяслава (ноябрь 1154) киевским князем по приглашению Вячеслава стал Ростислав Мстиславич. Приехавший раньше него под предлогом похорон Изяслава Мстиславича Изяслав Давыдович в Киев пущен не был. Ростислав дал Туров сыну своей сестры и племяннику Святослава Ольговича, Святославу Всеволодовичу, который первым приехал в Киев. Глеб Юрьевич вторгся в Переяславское княжество, и Ростислав с Мстиславом Изяславичем и Святославом Всеволодовичем двинулись на Чернигов, требуя от Изяслава Давыдовича отказаться от претензий на Киев. Тот вывел войска навстречу. Тем временем пришло известие из Киева о смерти Вячеслава (декабрь 1154). Ростислав не решился вступать в бой, чем вызвал негодование и отвод войск Мстиславом Изяславичем.

Получив известие о смерти Вячеслава, Юрий двинулся на юг через Смоленское княжество. Ростислав вынужден был покинуть Киев, вывести смолян навстречу дяде и заключить с ним мир (январь 1155). Изяславу, занявшему Киев, пришлось уступить его Юрию (март 1155). В Вышгороде стал править Андрей Юрьевич, в Турове — Борис Юрьевич, в Переяславле — Глеб Юрьевич, в Поросье — Василько Юрьевич.

Юрий в союзе с Ярославом галицким попытался отнять у Мстислава Изяславича сначала Луцк, а после того как Мстислав изгнал из Владимира своего дядю Владимира Мстиславича — Владимир. Обе попытки оказались неудачными, и Мстислав остался волынским князем, хотя и вынужден был под давлением Юрия уступить Дорогобуж и Пересопницу Владимиру Андреевичу (таким образом Юрий частично исполнил клятву, данную отцу Владимира Андрею Владимировичу). Ущемление прав Мстиславичей вызвало отход Ростислава Мстиславича смоленского от союза с Юрием и складывание черниговско-волынско-смоленского союза.

Оценка

Юрий в противоположность Изяславу не может быть назван борцом за продолжение Мономаховой традиции. Изяслав сохраняет и в трудном положении своём более широкий политический кругозор. Добиваясь Киева, он пытается встать во главе всех князей русских, иметь всю братью свою и весь род свой в правду, чтобы они ездили по нём со всеми своими полками, а борьба с Юрием для него неизбежна, так как независимая и враждебная суздальская сила грозит влиянию его в Новгороде и служит опорой враждебным элементам Черниговщины…Совокупность известий о деятельности Юрия Владимировича ведёт к заключению, что у него не связывалось с обладанием киевским столом каких-либо широких положительных задач.

— Пресняков А. Е. [bookucheba.com/drevney-rusi-istoriya/padenie-kievskogo-stareyshinstva-5044.html Княжое право в Древней Руси. Лекции по русской истории. Киевская Русь] — М.: Наука, 1993. ISBN 5-02-009526-5.

Борьба за Киев продолжается еще долго после того, как он по существу дела потерял значение действительного центра всей Русской земли, и в этой борьбе гибнут попытки старших Мономаховичей стать местной киевской династией, гибнут, несмотря на поддержку, встреченную ими в населении. Сама Мономахова линия Рюрикова рода, широко раскинувшаяся от Волыни до Суздальщины, раскалывается на враждебные стороны в борьбе за Киев. Не хотят отказаться от него черниговские Ольговичи, ревниво следят за ним, препятствуя его усилению, особенно соединению с Волынью, и галицкие князья. В этом смысл всей борьбы за Киев после кончины Всеволода Ольговича (1146). Не вдаваясь в анализ её перипетий, отмечу только существенные её моменты. Такими можно считать: 1) стремление Мономахова потомства разграничить в свою пользу правобережное Поднепровье от Ольговичей черниговских; 2) отказ старших Мономаховичей от мечты основать в Киеве центр своего семейного владения и перенос его на Волынь; 3) отказ — после попытки Юрия Долгорукого — суздальских Мономаховичей от связи старейшинства с Киевом и переход их к политике, сходной с галицкой, политике ослабления Киевщины, которая перестает быть опорным пунктом для общерусского влияния князей, ведших более широкую политику, и 4) превращение Киева из центра в форпост Южной Руси, пока его окончательно не сломило татарское нашествие.

— Пресняков А. Е. [bookucheba.com/drevney-rusi-istoriya/lektsiya-knyajoe-vladenie-vtoroy-polovine-xii-5077.html Княжое право в Древней Руси. Лекции по русской истории. Киевская Русь] — М.: Наука, 1993. ISBN 5-02-009526-5.

См. также

• Междоусобная война на Руси (1158—1161)

Ссылки

• [krotov.info/acts/12/pvl/ipat0.htm Ипатьевская летопись]
• [krotov.info/acts/12/pvl/novg02.htm Новгородская первая летопись старшего извода]
• Карамзин Н. М. «История государства Российского» [www.magister.msk.ru/library/history/karamzin/kar02_12.htm ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ИЗЯСЛАВ МСТИСЛАВИЧ. Г. 1146-1154]
• Соловьёв С. М. «История России с древнейших времен» [www.magister.msk.ru/library/history/solov/solv02p4.htm СОБЫТИЯ ПРИ ПРАВНУКАХ ЯРОСЛАВА I, БОРЬБА ДЯДЕЙ С ПЛЕМЯННИКАМИ В РОДЕ МОНОМАХА И БОРЬБА СВЯТОСЛАВИЧЕЙ С МОНОМАХОВИЧАМИ ДО СМЕРТИ ЮРИЯ ВЛАДИМИРОВИЧА ДОЛГОРУКОГО (1125 - 1157)]

Отрывок, характеризующий Междоусобная война на Руси (1146—1154)

Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.