Национальные символы Пакистана

Пакистан имеет несколько национальных символов, включая официальные государственные символы — Лахорскую резолюцию, флаг, герб и гимн. Государственные символы были утверждены на различных этапах истории Пакистана, существуют по правилам и нормам, которые регулируют их определение и использование.

Первым национальным символом Пакистана стала принятая 23 марта 1940 года Всеиндийской мусульманской лигой Лахорская резолюция, в которой было сделано официальное заявление о выделении из состава Британской Индии отдельной страны для мусульман. Государственный флаг был утверждён незадолго до провозглашения независимости 14 августа 1947 года, гимн и герб — в 1954 году.

В число национальных символов Пакистан также входят национальные герои, памятники, включая мемориальную башню Минар-э-Пакистан, построенную в 1968 году на месте, где была принята Лахорская резолюция, представители флоры и фауны, символизирующие страну.

Лахорская резолюция и Минар-э-Пакистан

Лахорская резолюция (урду قرارداد لاھور), также известная как Пакистанская резолюция, была формальным политическим заявлением, принятым Всеиндийской мусульманской лигой во время трёхдневного общего собрания 22—24 марта 1940 года в парке Минто (сейчас Икбал-парк) в Лахоре. Резолюция призывает к большей мусульманской автономии в рамках Британской Индии и в основном интерпретируется как требование отдельного мусульманского государства. Идея самостоятельного государства для индийских мусульман была впервые предложена Муххамадом Икбалом в 1930 году, а под именем Пакистан — Чаудхури Рахматом Али в его Пакистанской декларации «Сейчас или никогда; Должны ли мы жить или погибнуть навсегда?» (англ. «Now or Never; Are We to Live or Perish Forever?») в 1933 году. Первоначально Мухаммад Али Джинна и другие лидеры Мусульманской лиги высказывались в пользу индо-мусульманского единства, но изменчивый политический климат и религиозная вражда 1930-х годов сделали идею отделения более привлекательной. В своём выступлении Джинна подверг критике Индийский национальный конгресс и националистически настроенных мусульман, высказавшись в поддержку теории двух наций и отдельного мусульманского государства.

Сикандар Хаят Хан (англ. Sikandar Hayat Khan), глава правительства Пенджаба, разработал исходный текст резолюции, но дезавуировал окончательный вариант, ставший результатом многочисленных переработок текста комитетом Мусульманской лиги. Из-за усиления межобщинного насилия в резолюции однозначно отвергалась концепция «Единой Индии» и рекомендовалось создание независимого мусульманского государства. Резолюция была вынесена на общее собрание А. К. Фазлул Хуком (англ. A.K. Fazlul Huq), главой правительства Бенгалии, и была поддержана несколькими лидерами. Итоговый текст Лахорской резолюции был принят 24 марта 1940 года. В 1941 году она стала частью конституции Мусульманской лиги. К 1946 году она сформировала основу для борьбы Мусульманской лиги за отдельное мусульманское государство. Резолюция содержала следующий текст:

Ни один конституционный план не будет осуществимым или приемлемым для мусульман, если смежные географические единицы не будут разграничены на регионы, которые должны быть сформированы с такими территориальными корректировками, какие могут потребоваться. Те области, в которых мусульмане находятся численно в большинстве, как в северо-западных и восточных зонах Индии, должны быть сгруппированы так, чтобы сформировать независимые государства, в которых учредительные единицы должны быть автономными и суверенными. … Соответствующие эффективные и принудительные гарантии должны быть предоставлены в конституции меньшинствам в регионах для защиты их религиозных, культурных, экономических, политических, административных и других прав с их консультацией. Таким образом должны быть приняты меры для безопасности мусульман там, где они в меньшинстве.

День принятия Лахорской резолюции отмечается в Пакистане каждый год как День Республики. В этот же день в 1956 году Пакистан стал первой Исламской республикой в мире.

На месте, где Мусульманская лига приняла Лахорскую резолюцию, был построен монумент Минар-э-Пакистан (урду مینار پاکستان, букв. — башня Пакистана). Он представляет собой 60-метровый бетонный минарет в Икбал-парке в Лахоре. Башня, построенная из железобетона, с каменными и мраморными полами и стенами, была спроектирована архитектором Муххамадом Вали Уллах Ханом. Высота пьедестала составляет четыре метра, основания в форме цветка — 13 метров, башни над цветком — около 50 метров.

Флаг

Национальный флаг Пакистана был разработан Саидом Амир-уддином Кедваи (англ. Syed Amir-uddin Kedwaii) на основе флага Мусульманской лиги. Он был утверждён Учредительным собранием 11 августа 1947 года, за три дня до провозглашения независимости. О флаге содержится упоминание в пакистанском гимне: Parcham-e-Sitāra-o-Hilāl, что на урду буквально означает «Флаг полумесяца и звезды».

На флаге расположено тёмно-зелёное поле, представляющее мусульманское большинство в Пакистане, символизирующее ислам и исламский мир, и вертикальная белая полоса, символизирующая религиозные меньшинства и их права. В центре полотнища расположен белый полумесяц, представляющий прогресс, и белая пятиконечная звезда, символизирующая свет и знания.

Флаг поднимается на нескольких важных дней в году, включая День Республики и День Независимости. Флаги также устанавливаются на резиденциях и автотранспортных средствах многих государственных чиновников, включая президента и премьер-министра.

Гимн

Гимн Пакистана, или Кауми Тарана (урду قومی ترانہ, Qaumī Tarāna — «Национальный Гимн»), исполняется во время каждого события, сопровождающегося поднятием флага, например, на День Республики (23 марта) и День Независимости (14 августа).

К моменту провозглашения независимости Учредительное собрание ещё не приняло национальный гимн Пакистана, поэтому поднятие флага во время церемонии независимости сопровождалось песней «Pakistan Zindabad, Azadi Paendabad». 9 августа 1947 года, за пять дней до декларации независимости, Мухаммад Али Джинна попросил индуистского писателя из Лахора Джагана Натх Азада (англ. Jagan Nath Azad) написать гимн Пакистана. Предположительно, Джинна обратился к индуисту, поскольку хотел видеть свою страну более светской. Азад написал гимн, который был быстро одобрен Джинной и исполнен на пакистанском радио в Карачи, который на тот момент был столицей. Работа Азада была гимном Пакистана около полутора лет.

В 1948 году был создан Комитет по государственному гимну. Подобрать подходящую музыку и слова для гимна оказалось непросто. Предстоявший государственный визит в Пакистан шаха Ирана в 1950 году привёл к поспешному утверждению трёх строф музыкальной композиции Ахмеда Гуламали Чагла (англ. Ahmed Ghulamali Chagla). Первоначально она была исполнена без слов для премьер-министра Лиакат Али Хана 10 августа 1950 года и была одобрена для исполнения во время визита шаха. Тем не менее, гимн не был официально утверждён до августа 1954 года. В конце концов, комитет утвердил текст гимна, написанный Абу-аль-Асаром Хафизом Джулундри (англ. Abu Al-Asar Hafeez Jullundhri). Новый гимн со словами и музыкой был впервые исполнен на радио Пакистана 13 августа 1954 года. Об официальном утверждении гимна было объявлено Министерством информации и радиовещания 16 августа 1954 года.

Эмблема

Государственная эмблема была утверждена в 1954 году. Она символизирует идеологическую основу Пакистана, базис его экономики, его культурное наследие и его руководящие принципы. Эмблема состоит из четырёх компонентов. Полумесяц и звезда расположены над щитом, который находится в обрамлении венка, внизу эмблемы находится свиток с девизом. Полумесяц и зеленый цвет эмблемы — традиционные символы ислама. На поделённом на четыре части щите в центре эмблемы изображены хлопок, пшеница, чай и джут, являющиеся основой сельского хозяйства Пакистана. Цветочный венок, окружающий щит, является образцом традиционной живописи Моголов и символизирует культурное наследие.

На свитке в основании национальной эмблемы написан девиз Мухаммада Али Джинны на языке урду: ایمان ، اتحاد ، نظم (Iman, Ittehad, Nazm), что переводится как «Вера, Единство, Дисциплина» и рассматривается в качестве руководящих принципов для Пакистана.

Другие символы

Символ	Примечание
Мухаммад Али Джинна	Великий Лидер
Фатима Джинна	Мать нации
Мухаммад Икбал	Национальный поэт
Урду	Национальный язык
Ислам	Национальная религия
Мархур	Национальное животное
Азиатский кеклик	Национальная птица
Кедр гималайский	Национальное дерево
Жасмин	Национальный цветок
Манго	Национальный фрукт
Бамия	Национальный овощ
Чогори	Национальная гора
Хоккей на траве	Национальный вид спорта
Мечеть Фейсал	Главная мечеть
Минар-э-Пакистан (Башня Пакистана)	Национальный памятник
Баб-э-Пакистан (Ворота в Пакистан)	Национальный памятник
Пакистанский монумент	Национальный мемориал

Ссылки

• [www.pakistan.gov.pk/national_symbols.html National Symbols of Pakistan] (англ.). Government of Pakistan. Проверено 17 февраля 2015.
• [nationalheritage.gov.pk/nationalsymbols.html National Symbols of Pakistan] (англ.). Ministry of Information, Broadcasting & National Heritage, Government of Pakistan. Проверено 17 февраля 2015.

Отрывок, характеризующий Национальные символы Пакистана

В третьем часу еще никто не заснул, как явился вахмистр с приказом выступать к местечку Островне.
Все с тем же говором и хохотом офицеры поспешно стали собираться; опять поставили самовар на грязной воде. Но Ростов, не дождавшись чаю, пошел к эскадрону. Уже светало; дождик перестал, тучи расходились. Было сыро и холодно, особенно в непросохшем платье. Выходя из корчмы, Ростов и Ильин оба в сумерках рассвета заглянули в глянцевитую от дождя кожаную докторскую кибиточку, из под фартука которой торчали ноги доктора и в середине которой виднелся на подушке чепчик докторши и слышалось сонное дыхание.
– Право, она очень мила! – сказал Ростов Ильину, выходившему с ним.
– Прелесть какая женщина! – с шестнадцатилетней серьезностью отвечал Ильин.
Через полчаса выстроенный эскадрон стоял на дороге. Послышалась команда: «Садись! – солдаты перекрестились и стали садиться. Ростов, выехав вперед, скомандовал: «Марш! – и, вытянувшись в четыре человека, гусары, звуча шлепаньем копыт по мокрой дороге, бренчаньем сабель и тихим говором, тронулись по большой, обсаженной березами дороге, вслед за шедшей впереди пехотой и батареей.
Разорванные сине лиловые тучи, краснея на восходе, быстро гнались ветром. Становилось все светлее и светлее. Ясно виднелась та курчавая травка, которая заседает всегда по проселочным дорогам, еще мокрая от вчерашнего дождя; висячие ветви берез, тоже мокрые, качались от ветра и роняли вбок от себя светлые капли. Яснее и яснее обозначались лица солдат. Ростов ехал с Ильиным, не отстававшим от него, стороной дороги, между двойным рядом берез.
Ростов в кампании позволял себе вольность ездить не на фронтовой лошади, а на казацкой. И знаток и охотник, он недавно достал себе лихую донскую, крупную и добрую игреневую лошадь, на которой никто не обскакивал его. Ехать на этой лошади было для Ростова наслаждение. Он думал о лошади, об утре, о докторше и ни разу не подумал о предстоящей опасности.
Прежде Ростов, идя в дело, боялся; теперь он не испытывал ни малейшего чувства страха. Не оттого он не боялся, что он привык к огню (к опасности нельзя привыкнуть), но оттого, что он выучился управлять своей душой перед опасностью. Он привык, идя в дело, думать обо всем, исключая того, что, казалось, было бы интереснее всего другого, – о предстоящей опасности. Сколько он ни старался, ни упрекал себя в трусости первое время своей службы, он не мог этого достигнуть; но с годами теперь это сделалось само собою. Он ехал теперь рядом с Ильиным между березами, изредка отрывая листья с веток, которые попадались под руку, иногда дотрогиваясь ногой до паха лошади, иногда отдавая, не поворачиваясь, докуренную трубку ехавшему сзади гусару, с таким спокойным и беззаботным видом, как будто он ехал кататься. Ему жалко было смотреть на взволнованное лицо Ильина, много и беспокойно говорившего; он по опыту знал то мучительное состояние ожидания страха и смерти, в котором находился корнет, и знал, что ничто, кроме времени, не поможет ему.
Только что солнце показалось на чистой полосе из под тучи, как ветер стих, как будто он не смел портить этого прелестного после грозы летнего утра; капли еще падали, но уже отвесно, – и все затихло. Солнце вышло совсем, показалось на горизонте и исчезло в узкой и длинной туче, стоявшей над ним. Через несколько минут солнце еще светлее показалось на верхнем крае тучи, разрывая ее края. Все засветилось и заблестело. И вместе с этим светом, как будто отвечая ему, раздались впереди выстрелы орудий.
Не успел еще Ростов обдумать и определить, как далеки эти выстрелы, как от Витебска прискакал адъютант графа Остермана Толстого с приказанием идти на рысях по дороге.
Эскадрон объехал пехоту и батарею, также торопившуюся идти скорее, спустился под гору и, пройдя через какую то пустую, без жителей, деревню, опять поднялся на гору. Лошади стали взмыливаться, люди раскраснелись.
– Стой, равняйся! – послышалась впереди команда дивизионера.
– Левое плечо вперед, шагом марш! – скомандовали впереди.
И гусары по линии войск прошли на левый фланг позиции и стали позади наших улан, стоявших в первой линии. Справа стояла наша пехота густой колонной – это были резервы; повыше ее на горе видны были на чистом чистом воздухе, в утреннем, косом и ярком, освещении, на самом горизонте, наши пушки. Впереди за лощиной видны были неприятельские колонны и пушки. В лощине слышна была наша цепь, уже вступившая в дело и весело перещелкивающаяся с неприятелем.
Ростову, как от звуков самой веселой музыки, стало весело на душе от этих звуков, давно уже не слышанных. Трап та та тап! – хлопали то вдруг, то быстро один за другим несколько выстрелов. Опять замолкло все, и опять как будто трескались хлопушки, по которым ходил кто то.
Гусары простояли около часу на одном месте. Началась и канонада. Граф Остерман с свитой проехал сзади эскадрона, остановившись, поговорил с командиром полка и отъехал к пушкам на гору.
Вслед за отъездом Остермана у улан послышалась команда:
– В колонну, к атаке стройся! – Пехота впереди их вздвоила взводы, чтобы пропустить кавалерию. Уланы тронулись, колеблясь флюгерами пик, и на рысях пошли под гору на французскую кавалерию, показавшуюся под горой влево.
Как только уланы сошли под гору, гусарам ведено было подвинуться в гору, в прикрытие к батарее. В то время как гусары становились на место улан, из цепи пролетели, визжа и свистя, далекие, непопадавшие пули.
Давно не слышанный этот звук еще радостнее и возбудительное подействовал на Ростова, чем прежние звуки стрельбы. Он, выпрямившись, разглядывал поле сражения, открывавшееся с горы, и всей душой участвовал в движении улан. Уланы близко налетели на французских драгун, что то спуталось там в дыму, и через пять минут уланы понеслись назад не к тому месту, где они стояли, но левее. Между оранжевыми уланами на рыжих лошадях и позади их, большой кучей, видны были синие французские драгуны на серых лошадях.


Ростов своим зорким охотничьим глазом один из первых увидал этих синих французских драгун, преследующих наших улан. Ближе, ближе подвигались расстроенными толпами уланы, и французские драгуны, преследующие их. Уже можно было видеть, как эти, казавшиеся под горой маленькими, люди сталкивались, нагоняли друг друга и махали руками или саблями.
Ростов, как на травлю, смотрел на то, что делалось перед ним. Он чутьем чувствовал, что ежели ударить теперь с гусарами на французских драгун, они не устоят; но ежели ударить, то надо было сейчас, сию минуту, иначе будет уже поздно. Он оглянулся вокруг себя. Ротмистр, стоя подле него, точно так же не спускал глаз с кавалерии внизу.
– Андрей Севастьяныч, – сказал Ростов, – ведь мы их сомнем…
– Лихая бы штука, – сказал ротмистр, – а в самом деле…
Ростов, не дослушав его, толкнул лошадь, выскакал вперед эскадрона, и не успел он еще скомандовать движение, как весь эскадрон, испытывавший то же, что и он, тронулся за ним. Ростов сам не знал, как и почему он это сделал. Все это он сделал, как он делал на охоте, не думая, не соображая. Он видел, что драгуны близко, что они скачут, расстроены; он знал, что они не выдержат, он знал, что была только одна минута, которая не воротится, ежели он упустит ее. Пули так возбудительно визжали и свистели вокруг него, лошадь так горячо просилась вперед, что он не мог выдержать. Он тронул лошадь, скомандовал и в то же мгновение, услыхав за собой звук топота своего развернутого эскадрона, на полных рысях, стал спускаться к драгунам под гору. Едва они сошли под гору, как невольно их аллюр рыси перешел в галоп, становившийся все быстрее и быстрее по мере того, как они приближались к своим уланам и скакавшим за ними французским драгунам. Драгуны были близко. Передние, увидав гусар, стали поворачивать назад, задние приостанавливаться. С чувством, с которым он несся наперерез волку, Ростов, выпустив во весь мах своего донца, скакал наперерез расстроенным рядам французских драгун. Один улан остановился, один пеший припал к земле, чтобы его не раздавили, одна лошадь без седока замешалась с гусарами. Почти все французские драгуны скакали назад. Ростов, выбрав себе одного из них на серой лошади, пустился за ним. По дороге он налетел на куст; добрая лошадь перенесла его через него, и, едва справясь на седле, Николай увидал, что он через несколько мгновений догонит того неприятеля, которого он выбрал своей целью. Француз этот, вероятно, офицер – по его мундиру, согнувшись, скакал на своей серой лошади, саблей подгоняя ее. Через мгновенье лошадь Ростова ударила грудью в зад лошади офицера, чуть не сбила ее с ног, и в то же мгновенье Ростов, сам не зная зачем, поднял саблю и ударил ею по французу.
В то же мгновение, как он сделал это, все оживление Ростова вдруг исчезло. Офицер упал не столько от удара саблей, который только слегка разрезал ему руку выше локтя, сколько от толчка лошади и от страха. Ростов, сдержав лошадь, отыскивал глазами своего врага, чтобы увидать, кого он победил. Драгунский французский офицер одной ногой прыгал на земле, другой зацепился в стремени. Он, испуганно щурясь, как будто ожидая всякую секунду нового удара, сморщившись, с выражением ужаса взглянул снизу вверх на Ростова. Лицо его, бледное и забрызганное грязью, белокурое, молодое, с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами, было самое не для поля сражения, не вражеское лицо, а самое простое комнатное лицо. Еще прежде, чем Ростов решил, что он с ним будет делать, офицер закричал: «Je me rends!» [Сдаюсь!] Он, торопясь, хотел и не мог выпутать из стремени ногу и, не спуская испуганных голубых глаз, смотрел на Ростова. Подскочившие гусары выпростали ему ногу и посадили его на седло. Гусары с разных сторон возились с драгунами: один был ранен, но, с лицом в крови, не давал своей лошади; другой, обняв гусара, сидел на крупе его лошади; третий взлеаал, поддерживаемый гусаром, на его лошадь. Впереди бежала, стреляя, французская пехота. Гусары торопливо поскакали назад с своими пленными. Ростов скакал назад с другими, испытывая какое то неприятное чувство, сжимавшее ему сердце. Что то неясное, запутанное, чего он никак не мог объяснить себе, открылось ему взятием в плен этого офицера и тем ударом, который он нанес ему.
Граф Остерман Толстой встретил возвращавшихся гусар, подозвал Ростова, благодарил его и сказал, что он представит государю о его молодецком поступке и будет просить для него Георгиевский крест. Когда Ростова потребовали к графу Остерману, он, вспомнив о том, что атака его была начата без приказанья, был вполне убежден, что начальник требует его для того, чтобы наказать его за самовольный поступок. Поэтому лестные слова Остермана и обещание награды должны бы были тем радостнее поразить Ростова; но все то же неприятное, неясное чувство нравственно тошнило ему. «Да что бишь меня мучает? – спросил он себя, отъезжая от генерала. – Ильин? Нет, он цел. Осрамился я чем нибудь? Нет. Все не то! – Что то другое мучило его, как раскаяние. – Да, да, этот французский офицер с дырочкой. И я хорошо помню, как рука моя остановилась, когда я поднял ее».
Ростов увидал отвозимых пленных и поскакал за ними, чтобы посмотреть своего француза с дырочкой на подбородке. Он в своем странном мундире сидел на заводной гусарской лошади и беспокойно оглядывался вокруг себя. Рана его на руке была почти не рана. Он притворно улыбнулся Ростову и помахал ему рукой, в виде приветствия. Ростову все так же было неловко и чего то совестно.
Весь этот и следующий день друзья и товарищи Ростова замечали, что он не скучен, не сердит, но молчалив, задумчив и сосредоточен. Он неохотно пил, старался оставаться один и о чем то все думал.
Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, – и никак не мог понять чего то. «Так и они еще больше нашего боятся! – думал он. – Так только то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своей дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!»
Но пока Николай перерабатывал в себе эти вопросы и все таки не дал себе ясного отчета в том, что так смутило его, колесо счастья по службе, как это часто бывает, повернулось в его пользу. Его выдвинули вперед после Островненского дела, дали ему батальон гусаров и, когда нужно было употребить храброго офицера, давали ему поручения.


Получив известие о болезни Наташи, графиня, еще не совсем здоровая и слабая, с Петей и со всем домом приехала в Москву, и все семейство Ростовых перебралось от Марьи Дмитриевны в свой дом и совсем поселилось в Москве.
Болезнь Наташи была так серьезна, что, к счастию ее и к счастию родных, мысль о всем том, что было причиной ее болезни, ее поступок и разрыв с женихом перешли на второй план. Она была так больна, что нельзя было думать о том, насколько она была виновата во всем случившемся, тогда как она не ела, не спала, заметно худела, кашляла и была, как давали чувствовать доктора, в опасности. Надо было думать только о том, чтобы помочь ей. Доктора ездили к Наташе и отдельно и консилиумами, говорили много по французски, по немецки и по латыни, осуждали один другого, прописывали самые разнообразные лекарства от всех им известных болезней; но ни одному из них не приходила в голову та простая мысль, что им не может быть известна та болезнь, которой страдала Наташа, как не может быть известна ни одна болезнь, которой одержим живой человек: ибо каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанных в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений в страданиях этих органов. Эта простая мысль не могла приходить докторам (так же, как не может прийти колдуну мысль, что он не может колдовать) потому, что их дело жизни состояло в том, чтобы лечить, потому, что за то они получали деньги, и потому, что на это дело они потратили лучшие годы своей жизни. Но главное – мысль эта не могла прийти докторам потому, что они видели, что они несомненно полезны, и были действительно полезны для всех домашних Ростовых. Они были полезны не потому, что заставляли проглатывать больную большей частью вредные вещества (вред этот был мало чувствителен, потому что вредные вещества давались в малом количестве), но они полезны, необходимы, неизбежны были (причина – почему всегда есть и будут мнимые излечители, ворожеи, гомеопаты и аллопаты) потому, что они удовлетворяли нравственной потребности больной и людей, любящих больную. Они удовлетворяли той вечной человеческой потребности надежды на облегчение, потребности сочувствия и деятельности, которые испытывает человек во время страдания. Они удовлетворяли той вечной, человеческой – заметной в ребенке в самой первобытной форме – потребности потереть то место, которое ушиблено. Ребенок убьется и тотчас же бежит в руки матери, няньки для того, чтобы ему поцеловали и потерли больное место, и ему делается легче, когда больное место потрут или поцелуют. Ребенок не верит, чтобы у сильнейших и мудрейших его не было средств помочь его боли. И надежда на облегчение и выражение сочувствия в то время, как мать трет его шишку, утешают его. Доктора для Наташи были полезны тем, что они целовали и терли бобо, уверяя, что сейчас пройдет, ежели кучер съездит в арбатскую аптеку и возьмет на рубль семь гривен порошков и пилюль в хорошенькой коробочке и ежели порошки эти непременно через два часа, никак не больше и не меньше, будет в отварной воде принимать больная.
Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?