Армянский театр

Культура Армении
Литература
Архитектура
Музыка
Театр
Танец
Одежда
Ковроделие
Миниатюра
Изобразительное искусство
Мифология
Книгопечатание
Образование
Кино
Календарь
Система счисления
Право
Кулинария

Театр Армении — наряду с греческим и римским, один из древнейших театров мира европейского типа.

Древний армянский театр

См. также: Великая Армения

В 1 тыс. до н. э., в эпоху рабовладельческого общества, из культа предков, связанного с воспеванием подвигов героев, с погребальными церемониями, обрядами, посвященными умирающему и воскресающему богу Гисанэ-Ара Прекрасному, возник армянский трагедийный театр «дзайнарку-гусанов» и «вохбергаков». С культом Гисанэ-Ара, с празднованием возвращения весны и вакханалиями в честь богини плодородия «Анахит» также связан древнеармянский комедийный театр, актёрами которого были «катакергаки» и «катака-гусаны». Армянский профессиональный театр возник при армянских эллинистических монархиях из языческой мистериальной трагедии и народной комедии.

По свидетельству греческого историка Плутарха в 69 до н. э. царь Тигран II Великий (95—55 до н. э.) построил в южной столице Великой Армении Тигранакерте здание по типу эллинистических амфитеатров Сирии, где давались представления. Известно также, что сын Тиграна царь Артавазд II (56—34 до н. э.), автор трагедий, создал в северной столице Армении Арташате (который римляне называли «Карфагеном Армении») театр эллинистического типа. Согласно сведениям исторических источников, здесь выступала труппа во главе с трагиком Язоном, и в частности в 53 до н. э. была разыграна трагедия Еврипида «Вакханки». Начиная с I века до н. э. многочисленные исторические факты подтверждают непрерывность существования многообразного по жанрам и видам армянского профессионального театра. Например в Армавире — столице древней Армении, обнаружены надписи на греческом языке с отрывками из трагедий греческих авторов или, возможно, армянского царя Артавазда II.

В древнеармянском театре получила развитие пантомима. Со II века известна армянская «вардзак» (актриса-пантомимистка) Назеник. Во II—III веках «дзайнарку-гусаны» и «вохбергу-гусаны» — армянские актёры трагедии исполняли греческие и армянские пьесы, а в середине IV века представления давались при дворе царя Аршака II.

IV—XV века

Начиная с 301 года, после принятия христианства в качестве государственной религи, а также укрепления феодального строя, отмечалась противодействие церкви к театральному искусству. Известны, например, проповеди и речи католикоса Иоанна Мандакуни (V век) направленные против театрального искусства:

...Вы стремитесь попасть в западню его горестную, входя в грязнящие театральные представления, чтобы слышать голос грязи — гнуснейшее орудие обмана ушей, оскверняемых безбожными злокозненными беснованиями гусанов...

Несмотря на это давались представления античной драматургии (произведения Менандра, Еврипида), а также сочинения армянских комедиографов, трагиков и мимографов. По типу античных амфитеатров существовали специальные театральные здания с отдельными местами для женщин о чём сообщает Иоанн Мандакуни. Именно популярность театральных представлений побудила духовенство вводить театрализованные элементы в церковные обряды. Так, например, из литургической драмы возник христианский мистериальный театр считающегося характерным порождением культуры эпохи феодализма. Анализ трудов армянских ученых-философов VI—VII веков показывает, что театр занимал видное место в армянской общественной жизни времени. Уже в эпоху позднего средневековья известна распространенность театральных представлений в Васпураканском княжестве, в Анийском царстве и в армянском государстве в Киликии. Существует предположение, что на острове Ахтамар также выступали труппы актёров-гусанов и актрис-вардзак. На горельефах стен Ахтамарского храма первой четвери X века изображены маски армянского театра эпохи в двух его разновидностях — бытовой комедии (сходной с драматургией Менандра) а также сатирическом площадном театре «гусанов-мимосов» и «цахрацу». В XII веке образуется армянский театр в королевстве Киликии, который постепенно становится одним из центров армянской культуры. Театральные и цирковые представления становятся важной частью городской жизни в Киликии, о чём рассказывает в своих произведениях местный поэт Григор Марашеци. К этому же времени относятся первые сохранившееся произведение армянской драматургии: драматическая поэма Ованнеса Ерзнкаци Плуз и мистериальная драма «Адамова книга» Аракела Сюнеци.

XV—XVIII века

В конце XIV века, после падения Киликийского царства, армянский народ потеряла свою независимость. Сохранились данные о продолжающимся негативном отношении церкви к театру. В частности Маттеос Джугаеци (ок.1350—1411) призывал «не ходить к гусанам, они говорят о делах Хайка и воспитывают дух неповиновения». Иноземное иго отразилось и на искусстве. Ксожалению в XV-ом—XVIII-ом веках в Армении наблюдается процесс постепенного отмирания древнего театрального искусства. Новый армянский театр возникает уже XVII—XVIII столетиях. Французский путешественник Жан Шарден сообщает о постановке комедии в трех действиях, который исполняли армянские гусаны, и который он видел в 1664 году в городской площади Еревана. Новый армянский театр развивается среди армян-эмигрантов. Известны армянские школьные театры (церковные и светские) существовавшие с 1668 года в ряде городах, где существовали армянские колонии (Львов, Венеция, Вена, Константинополь, Мадрас, Калькутта, Тбилиси, Москва, Ростов-на-Дону). Эти театры, будучи классическими о направлению, выражали идеи, порожденные национально-освободительным движением. Сохранилась трагедия «Мученичество святой Рипсимэ» (пролог, эпилог и интермедии на польском яз.), который был поставлен в 1668 в армянской школе Львова.

Армянский театр XIX века

Восточная Армения

Присоединение Восточной Армении к России в 1827 сыграло ключевую роль в развитии театра нового времени, в частности театрального искусства среди восточного армянства, деятели которого получили возможность более близко знакомиться с русской культурой. Примечательно, что первая постановка произведения А. С. Грибоедова «Горе от ума», на которой присутствовал автор, была осуществлена в Эривани в декабре 1827. Уже в 1820-е были созданы первые армянские любительские школьные спектакли в Тифлисской армянской семинарии А. Аламдаряна и в Карасубазаре (ныне Белогорск). Важным событием было создание в 1836 году Г. Шермазаняном театра в Тифлисе под названием «Шермазанян дарбас», где в 1842 году была поставлена его комедия «Описание некоторых делишек епископа Карапета» критиковавшего духовенство, купечество и чиновников.

В 1859 году выдащийся армянский писатель и демократ М. Налбандян в рецензии на спектакли армянских студентов Москвы (историческая трагедия С. Ванандеци «Аристакес» и бытовая комедия Н. Аладатяна «Пропали мои пятьдесят червонцев»), изложил свои взгляды о роли и значении театрального искусства, что также сало теоретической основой для дальнейшего развития армянского демократического театра.

В 1850—1860-гг. появились бытовые комедии М. Патканяна, Н. Пугиняна, М. Тер-Григоряна, О. Гургенбекяна и др. драматургов. В 1863 году под руководством Г. Чмшкяна в Тифлисе был создан армянский театр. В 1865 году в Ереване были поставлены первые армянские спектакли, а уже в 1873-ом создан театральный коллектив под руководством драматурга, актёра и режиссёра Э. Тер-Григоряна.

Западная Армения

Уже в 1810 году в Константинополе, считавшегося центром духовной культуры западных армян (живших или происходящих из Западной Армении), были поставлены первые армянские спектакли под руководством М. Бжишкяна. Важное историческое значение имело театр «Арамян татрон» О. Гаспаряна, который существовал в течение 1846—1866-гг., сохраняя также традиции древнеармянсого театра. В то же время в 1850-гг. в Константинополе действовали также армянские любительские труппы. Поэт-драматург М. Пешикташлян в 1856 году основал армянский национальный театр. Не менее важным событием становится выход в 1857 году театрального журнала «Музы Арарата». Творчеством М. Пешикташлян, С. Экимян, П. Дуряна, Т. Терзяна развивалось и западноармянская драматургия.

В 1860-е любительские армянские театральные труппы в Константинополе и в Тифлисе развивались до уровня профессиональных постоянных театров. Важным историческим событием становится основание Акопом Вардовяном театра «Аревелян татрон» («Восточный театр») в 1861 году. В 1869-ом он же организовал в Константинополе «Вардовян татерахумб» (труппа Вардовяна), который действовал до 1877 года — начала русско-турецкой войны. В 1873 году был основан театральный коллектив, который руководил драматург, актёр и режиссёр Э. Тер-Григорян.

Большой вклад в перехое армянского театра от классицистической манерности и напыщенностьи исполнения к реализму образов и игры имели Г. Чмшкян, С. Мандинян, М. Амрикян.

Уже с конца 1870-гг. турецкое правительство подверг гонениям армянские театры в Константинополе. В эти же годы из Константинополя в Закавказье переехали многие крупные армянские актёры, среди них П. Адамян, Сирануйш, Астхик, Рачья Азнив, М. Мнакян и др..

Закавказье

Долгое время Тифлис — столица Грузии был культурным центром Закавказья. С ним во многом связаны и театральные традиции армянского народа.

В Тбилиси, начиная с 1824 года, в армянской Нерсесяновской школе ставились спектакли на армянском языке, а в дальнейшем игрались на разных сценах города. И уже в 1856 году был основан профессиональный армянский театр, с профессиональной актёрской труппой, возглавляемой Геворком Чмшкяном. Под его руководством в театре выросло первое поколение актёров: М. Амрикян, А. Сукиасян, А. Мандинян, С. Матинян, К. Арамян, Г. Мирагян, С. Шагинян, Сатеник и др. В этот период с театром сотрудничали драматурги: Н. Алададян, Н. Пугинян, М. Тер-Григорян и, конечно же, основоположник армянской реалистической драматургии Габриел Сундукян. Тбилиси был не только театральным центром тбилисских армянских актёров, он также способствовал появлению талантливых армянских актёров, проживающих в западной Армении: таких как Петрос Адамян, Сирануйш, Азнив Грачя, Д. Турян и многих других.

В 1870-е годы армянские театры в Константинополе подверглись гонениям со стороны оттоманского правительства. В эти годы из Константинополя в Закавказье переехали многие крупные армянские актёры: П. Адамян, Сирануйш Астхик, Рачья Азнив, М. Мнакян и др.

Выдающаяся роль в развитии театра в 1880-е принадлежит крупнейшему трагику П. Адамяну, выразившему в своем творчестве протест против социального и национального гнета. Адамян создал замечательные реалистические сценические образы в пьесах Сундукяна и в переводном репертуаре насыщенные вдохновенной романтикой.

Дальнейшее развитие театра связано с драматургией А. Пароняна, создавшего яркие сатирические комедии «Дядя Багдасар», «Восточный дантист», «Льстец» и А. Ширванзаде, автора выдающихся реалистических психологических драм «Из-за чести», «Намус», «Злой дух», «На развалинах». Широко вошли в репертуар армянских театров драмы и комедии Э. Тер-Григоряна «Под маской благотворительности», «Жертва угнетения». Романтическими тенденциями проникнуто творчество Мурацана — историческая драма «Рузан».

Реалистические направление в армянском театре утверждали актёры — А. Абелян, Сирануйш, П. Араксян, А. Арутюнян, А. Арменян, А. Вруйр, Г. Аветян, О. Севумян, Г. Петросян, О. Маисурян, Забел, игравшие в Тифлисе, Баку и других городах.

Армянский театр в 1900-е -1920-е

В 1905—1907 годах армянский театр пережил большой творческий подъем. Ещё в 1890-е-1900-е в рабочих районах крупных городов (Баку, Тифлис) организуются армянские любительские спектакли. Затем создаются народные театры, в спектаклях которых принимают участие как любители, так и профессионалы.

В Тифлисе были созданы общедоступные театры - Авчальская аудитория (1901), театр Мурашко (1902), Авлабарский театр П. Араксяна (1903), театр Собрания (1903), армянская драматическая секция Народного дома Зубалова (1909).

В Баку при народных домах рабочих окраин существовали армянские драмкружки.Общедоступные спектакли давались армянскими любительскими труппами в Эриване, Александрополе (Гюмри), Батуми, Шуше, Елизаветполе (Гяндже). Спектакли этих театров и кружков были рассчитаны на широкие слои населения, они ставили классическую и современную драматургию, цены на билеты были общедоступными. Некоторые из этих театров работали до 1-й мировой войны (1914). В деятельности нар. театров принимали участие артисты и режиссёры П. Араксян, А. Харазян, В. Тер-Григорян, М. Гаврош, В. Галстян, Д. Гулазян и др.

В 1910-е появились новые актёры, ставшие мастерами сцены — Асмик, И. Алиханян, П. Адамян, О. Гулазян, Кнарик, М. Манвелян, А. Мамиконян, позже — А. Восканян, В. Папазян О. Зарифян. Новые драматурги — Р. Папазян, Л. Манвелян.

Политическое бесправие, национальный гнет, тормозили развитие национального театра. Отсутствие материальной и организационной поддержки, цензурные притеснения мешали развитию сценического искусства.

Глубочайший кризис пережил театр в годы господства дашнаков (1918—1920).

Армянский советский театр 1920-е -1991 г

• В 1940 г. в Ереване построен новый Армянский академический театр оперы и балета им. А. Спендиарова

Литература

• Георг Гоян [armenianhouse.org/goyan/ancient-armenian/p1-8.html 2000 лет армянского театра. Том первый: Театр древней Армении]. — Москва: Государственное издательство «Искусство», 1952. — Т. 1.
• Георг Гоян [armenianhouse.org/goyan/mediaeval-armenian/p1-3.html 2000 лет армянского театра. Том второй: Театр средневековой Армении]. — Москва: Государственное издательство «Искусство», 1952. — Т. 2.
• Степанян Г., «Петрос Адамян» (Ереван, (1956)
• Меликсетян С., «Путь нашего театра» (Ереван, (1941)
• Арутюнян Б., «Армяно-русские театральные связи» (Ереван, (1956)
• Тигранов Г., «Армянский музыкальный театр» (Ереван, (1956)

Смотри также

• Театры Армении

Отрывок, характеризующий Армянский театр

Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.
Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызывало восклицания, и смутно увидал что то, прислоненное к ограде церкви. Из слов товарищей, видевших лучше его, он узнал, что это что то был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей…
– Marchez, sacre nom… Filez… trente mille diables… [Иди! иди! Черти! Дьяволы!] – послышались ругательства конвойных, и французские солдаты с новым озлоблением разогнали тесаками толпу пленных, смотревшую на мертвого человека.


По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади; но, выйдя к провиантским магазинам, они попали в середину огромного, тесно двигавшегося артиллерийского обоза, перемешанного с частными повозками.
У самого моста все остановились, дожидаясь того, чтобы продвинулись ехавшие впереди. С моста пленным открылись сзади и впереди бесконечные ряды других двигавшихся обозов. Направо, там, где загибалась Калужская дорога мимо Нескучного, пропадая вдали, тянулись бесконечные ряды войск и обозов. Это были вышедшие прежде всех войска корпуса Богарне; назади, по набережной и через Каменный мост, тянулись войска и обозы Нея.
Войска Даву, к которым принадлежали пленные, шли через Крымский брод и уже отчасти вступали в Калужскую улицу. Но обозы так растянулись, что последние обозы Богарне еще не вышли из Москвы в Калужскую улицу, а голова войск Нея уже выходила из Большой Ордынки.
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.
Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.