Эксекий

Эксекий

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Эксе́кий (др.-греч. Ἐξηκίας) — известный древнегреческий гончар и вазописец из Афин, творивший в 550—530 гг. до н. э.

Биография

Эксекий считается одним из наиболее значительных и талантливейших художников чернофигурного стиля вазописи. В отличие от большинства других вазописцев, он начал свой творческий путь гончаром. Его первыми известными работами стали две амфоры. Эксекий творчески использовал опыт предыдущих поколений вазописцев восточной Греции. Его произведения гончарного искусства оказали большое влияние на следующие поколения мастеров. Сохранившееся до настоящего времени творческое наследие великого мастера состоит из 15 ваз с подписью их создателя-гончара Эксекия: Eksekias egraphse m’kapoiesen. Однако ещё большую популярность Эксекий снискал своими вазописными работами. Три вазы (одна — в Мюнхене, одна — в Ватикане и одна в Таренте), созданные руками мастера, носят также его подпись вазописца: Eksekias m’epoiesen. Авторство остальных работ вазописца Эксекия было установлено исключительно на основании результатов стилистического анализа. Вазописные работы Эксекия относят к третьей четверти VI в. до н. э., возможно, даже в период 545—530 гг. до н. э.

Творчество

Эксекий дал решающий толчок развитию чернофигурной вазописи — как в расположении росписей, так и в выборе и исполнении орнаментов. Вместе с гончаром Амасисом он создал первые амфоры, с обеих сторон которых изображены повествовательные рисунки. При всей ограниченности стиля чернофигурной вазописи благодаря своему мастерству Эксекию удалось открыть новые возможности художественного выражения на керамических изделиях. Это стало возможным в первую очередь благодаря использованию новых сюжетов, но ещё больше благодаря новому способу изображения, который вдохнул в чёрные фигуры неведомую для этого стиля новизну и оригинальность. Эксекий — первый вазописец, который изобразил не результат действия, а подготовку к нему. Фигуры в его исполнении получили особую глубину, которой в древнегреческом искусстве до этого не достигал ни один поэт. Так на амфоре «Самоубийство Аякса», хранящейся в настоящее время в Болонье, он изобразил героя Троянской войны при подготовке к поступку, а не после него, как обычно это делали прежде. Эсекию удалось отразить чувства и решительность Аякса Великого. Эксекию было также важно отразить достоинство изображённых людей. Если старые вазописцы изображали людей как кукол, а вазописец Амасис сумел сделать их живыми людьми, то Эксекий сделал людей богами и тем самым предвосхитил появление классического искусства. Некоторые искусствоведы почитают Эксекия как первого художника западноевропейской культуры.

На одной из самых известных чаш Эксекия (получившей также название «Чаши с глазами» за изображение магических глаз на оборотной стороне и благодаря этому возможно являвшейся апотропеем) в Государственном античном собрании Мюнхена изображён бог Дионис, который как настоящий кутила возлежит в ладье. На его божественную принадлежность указывает символ Диониса — растущая вдоль мачты виноградная лоза.

Третьим известным произведением Эксекия является «Аякс и Ахилл за настольной игрой между боями». У этой сцены нет литературного подкрепления: либо такой миф до нас не дошёл, либо она полностью является плодом фантазии художника. Эксекий явно испытывал особый интерес к событиям Троянской войны и в частности к её герою Аяксу. Эксекию также принадлежит первенство в изображении перевернувшейся колесницы.

Работы Эксекия технически безупречны и, видимо, ориентируются на лучшие образцы скульптуры того времени. Все произведения Эксекия отличаются высоким качеством и ценностью (Эксекия даже называют перфекционистом), и поэтому очень сложно отследить развитие его художественного стиля. Ремесленник Эксекий получил признание ещё при жизни, иначе сложно было бы объяснить тот факт, что по заказу некоего состоятельного афинянина он создал серию из как минимум 15 погребальных пинак, фрагменты которых находятся сейчас в Античном собрании в Берлине. По своей концепции эти погребальные таблички Эксекия имеют сходство с современными ему живописными шедеврами, выполненными на дереве. Мастер краснофигурной вазописи Андокид предположительно был учеником Эксекия и писал в новом стиле в технике своего учителя.

Ссылки

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Эксекий
• Эксекий — статья из Большой советской энциклопедии.

Отрывок, характеризующий Эксекий

И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
– Знаете что, мой милый, – сказал Билибин, входя к нему в комнату. – Я подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не ответил.
– Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг – скакать в армию теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de l'heroisme. [мой дорогой, это героизм.]
– Нисколько, – сказал князь Андрей.
– Но вы un philoSophiee, [философ,] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя. Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны… Вам не велено приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в моей коляске.
– Перестаньте шутить, Билибин, – сказал Болконский.
– Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух (он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
– Этого я не могу рассудить, – холодно сказал князь Андрей, а подумал: «еду для того, чтобы спасти армию».
– Mon cher, vous etes un heros, [Мой дорогой, вы – герой,] – сказал Билибин.


В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию, сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть перехваченным французами.
В Брюнне всё придворное население укладывалось, и уже отправлялись тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей, голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и вид беспорядочно бегущей армии подтверждал эти слухи.
«Cette armee russe que l'or de l'Angleterre a transportee, des extremites de l'univers, nous allons lui faire eprouver le meme sort (le sort de l'armee d'Ulm)», [«Эта русская армия, которую английское золото перенесло сюда с конца света, испытает ту же участь (участь ульмской армии)».] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду славы. «А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же, коли нужно! Я сделаю это не хуже других».
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух, слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот, удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего то, сидели одинокие солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем то наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот беспорядок. «Voila le cher [„Вот дорогое] православное воинство“, подумал Болконский, вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж, видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом, бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из под фартука и, махая худыми руками, выскочившими из под коврового платка, кричала: