Ёсинага, Саюри
Поделись знанием:
Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.
Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
| Саюри Ёсинага | |
| яп. 吉永小百合 англ. Sayuri Yoshinaga | |
 В фильме «Призрачный детектив» | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Гражданство: | |
| Профессия: | |
| Карьера: |
1957 — |
| Награды: |
— Медаль Почёта с пурпурной лентой (2006) |
| IMDb: |
0949045 |
Саюри Ёсинага (яп. 吉永小百合 Ёсинага Саюри?) родилась 13 марта 1945 года в Сибуя, Токио, Япония — японская киноактриса и певица. Одна из главных звёзд современного японского кинематографа. Последняя из того поколения выдающихся[1] японских актрис, которые ещё работали в золотые годы японского кино. Её имя засверкало яркой звездой на киноолимпе в 1960-х, когда японский кинематограф захлестнула «Новая волна» — это был наиболее успешный для неё период, хотя она к этому течению молодых кинематографистов, по сути, не имела никакого отношения (разве что роль в ленте Кириро Ураямы «Город, где льют чугун», снятой в 1962 году). Продолжает активно сниматься до сегодняшнего дня, без творческих простоев перейдя из одной эпохи в другую. Обладательница большого количества престижнейших национальных кинопремий, а по части полученных ей премий Японской академии[en] Саюри Ёсинага обошла всех актрис Японии — она четырежды лауреат этой кинонаграды в самой престижной номинации «За лучшую главную женскую роль». Не удивительно, что когда классик японского кинематографа, режиссёр Кон Итикава искал исполнительницу на роль выдающейся японской актрисы XX века Кинуё Танака в биографическом фильме о ней «Актриса кино» (1987), он без колебаний остановил свой выбор на лучшей из японских актрис того времени — Саюре Ёсинаге (незадолго до этого удостоенной премии имени Кинуё Танака за выдающиеся достижения в карьере). В 2006 году Саюри Ёсинага была награждена Медалью Почёта с пурпурной лентой за заслуги в области киноискусства[2].
Содержание
Биография
Ранние годы
Саюри родилась в марте 1945 года, за пять месяцев до окончания Второй мировой войны, её жизнь неразрывно связана с послевоенной историей Японии. Отец Саюри — Ёсиюки Ёсинага родился в префектуре Кагосима и был чиновником Министерства иностранных дел, а мать Кадзуэ, родившаяся на окраине Токио, была учителем игры на фортепиано. Саюри с детства прививалась высокая художественная культура. Первое появление Саюри в средствах массовой информации состоялось в двенадцатилетнем возрасте, когда она приняла участие в радиопостановке «Судзуносукэ Акадо» (1957)[1]. А два года спустя четырнадцатилетняя Саюри дебютировала в кино второплановой ролью в экранизации эссе Минору Ёсиды «Свист по утрам» (1959, режиссёр Тисато Икома).
Карьера в кино
Юная дебютантка заключила контракт с кинокомпанией «Никкацу» и сыграла в ней на протяжении 1960-х годов множество ведущих ролей. Экран сразу принял молодую дебютантку в свои объятия, ибо приглашений сниматься в её первые годы работы перед камерой было очень много. Только лишь за 1960-й и 1961 годы юная актриса снялась более чем в двадцати картинах. Её первым исполнением главной роли стала работа в лирической мелодраме о первой подростковой любви «Девочка в стекле» (реж. Мицуо Вакасуги), который вышел осенью 1960 года и был первым из ряда «чисто любовных фильмов», в которых она снялась вместе с Мицуо Хамадой. И хотя в 1960-е годы в японском кинематографе правила бал «Новая волна японского кино», молодая актриса блистала в незамысловатых комедиях и мелодрамах у таких штатных ремесленников компании «Никкацу», как Кацуми Нисикава, Такэити Сайто, Кэндзиро Моринага и других. Во многих из её ранних фильмов, она сыграла роли серьёзных школьниц или студенток, которые способны со своим искренним характером стать объектом пристального внимания со стороны класса или группы сверстников. Среди фильмов, которые сформировали эту существенную сторону её имиджа можно отметить драму из школьной жизни «Голубые горы» (1963, реж. Кацуми Нисикава), основанную на одноимённом романе 1947 года писателя Ёдзиро Исидзака[en].
Почти одновременно с началом своей кинокарьеры, Саюри начала и карьеру певицы, записав в те годы несколько синглов. И уже в 1962 году её сингл «Не важно когда мечтать», записанный совместно с Юкио Хаси, был удостоен Гран-при Japan Record Award[3]. Пластинка разошлась тиражом 300 000 экземпляров[4].
1960-е годы стали для Саюри Ёсинага периодом наибольшего успеха у японского зрителя, это было время пика её популярности — молодые поклонники по всей стране создали десятки фан-клубов, а её фанатов называли не иначе, как «саюристами» (Sayurisuto). Ёсинага изображала на экране целеустремлённых героинь, что было созвучно мечтам и чаяниям молодого поколения японцев той поры. И хотя руководство «Никкацу» использовало юное дарование на ролях девчонок в подростковых фильмах развлекательного характера, ей всё же повезёт встретиться с одним из представителей «новой волны», начинающим режиссёром Кириро Ураямой. Саюри Ёсинага сыграла в его дебютной работе, фильме «Город, где льют чугун» (1962) роль главной героини, девочки по имени Дзюн, дочери потомственного металлурга и попала, что называется, в десятку. И сам фильм, и игра семнадцатилетней Саюри, были на ура встречены критикой и собратьями-кинематографистами. За исполнение этой роли Саюри Ёсинага была названа лучшей актрисой 1962 года на церемонии награждения кинопремии «Голубая лента» в 1963 году. А спустя два года, в 1965-м, актриса была удостоена ещё одной «Голубой ленты», то был приз зрительских симпатий в номинации «Самая популярная» (Most Popular Award).
В 1965 году Саюри Ёсинага успешно сдала экзамены и поступила учиться в университет Васэда на кафедру истории, а также посещала факультативно лекции по литературе. Привыкшая уже к загруженному графику работы на съёмочных площадках, студентка продолжала во время учёбы сниматься в кино, окончив университет в 1969 году и заняв 2 место по сумме баллов среди выпускников того года[1].
Когда на рубеже 1960-х — 1970-х годов кинокомпания «Никкацу» оказалась на грани банкротства, её ряды покинули многие из штатных звёзд. Саюри Ёсинага была в их числе и с 1970 года снималась в фильмах других кинокомпаний. Хоть и сбавила немного темп работы, делая по одной картине в год, тем не менее, это пошло актрисе только на пользу. Именно в этот период начинается рост её профессионального мастерства и приглашения на съёмки у ведущих мастеров экрана. В эти годы актриса снялась у ветерана Дайскэ Ито в роли Орё в исторической драме «Падение сёгуната» (1970), в фильмах остросоциального направления одного из лидеров «независимых», режиссёра Сацуо Ямамото «Война и люди» (II и III части — 1971, 1973) и «Август без императора» (1978). Ёсинага сыграла в двух частях популярного комедийного киносериала Ёдзи Ямады о Тора-сане «Мужчине живётся трудно» (1972, 1974). В 1975 году спустя тринадцать лет, прошедших после совместной работы над успешным фильмом «Город, где льют чугун», её вновь пригласил режиссёр Кириро Ураяма в свой новый проект «Врата молодости», где актриса воплотила на экране роль Таё, мачехи главного героя Синскэ.
В 1980-е на Саюри Ёсинагу обрушится буквально шквал наград и номинаций. В 1981-м она номинировалась на премию Японской академии за лучшую женскую роль в фильме «Мятеж» режиссёра Сиро Моритани. В 1984-м она была названа лучшей актрисой на церемонии вручения призов Hochi Film Awards за исполеие главных ролей в двух кинолентах «Охан» (режиссёр Кон Итикава) и «Станция „Небеса“» режиссёра Масанобу Дэмэ. За эти же роли на следующий год была отмечена премиями Японской академии, «Кинэма Дзюмпо» и «Майнити».
На Международном кинофестивале в Йокогаме (1985) Саюри Ёсинага получила специальный приз за карьеру в целом, а год спустя на церемонии награждения кинопремии «Майнити» была удостоена престижнейшей награды — премии имени Кинуё Танака за выдающиеся достижения в карьере.
В 1986 и 1988 годах актриса номинировалась на премию Японской академии за главные роли в фильмах «Дневник Юмэтиё» (1985, реж. Кириро Ураяма) и «Актриса кино» (1987, реж. Кон Итикава). В 1988-м выиграет приз Nikkan Sports Film Awards за исполнение лучшей главной женской роли в киноленте «Бунт цветов» (1988, реж. Киндзи Фукасаку). 1989 год принёс актрисе вторую премию Японской академии и звание Лучшей актрисы года за исполнение ролей в двух фильмах «Бунт цветов» и «Журавль» (1988, реж. Кон Итикава). И это только 1980-е, а далее более (смотреть раздел «Награды и номинации»). Достаточно ещё упомянуть, что у актрисы личный рекорд по полученным ей премиям Японской киноакадемии — четыре раза выиграла и плюс двенадцать номинаций. Ёсинага также трижды лауреат премии «Голубая лента», дважды лауреат конкурса «Майнити» и дважды выигрывала Nikkan Sports Film Awards.
В 1970-х — 1980-х годах Саюри Ёсинага много работала на телевидении, снимаясь в сериалах и рекламных роликах (в том числе для таких крупных компаний, как Sharp Aquos, Nissey и Kagome), а также принимала участие в различных ток-шоу.
В 1980-е годы на неё обратит внимание классик японской кинематографии Кон Итикава, у которого она снимется в четырёх картинах и эти роли будут в числе лучших её работ того десятилетия.
С середины 1980-х годов, после исполнения главной роли в драматическом фильме «Дневник Юмэтиё» (1985, реж. Кириро Ураяма, в картине рассказывается об атомной бомбардировке Хиросимы), актриса много работала для антиядерного движения. В течение более чем двадцати лет Саюри Ёсинага бесплатно читала стихи в Мемориальном музее мира в Хиросиме, показывая таким образом свою гражданскую позицию. Ёсинага говорит: «Я хочу, чтобы у японцев и в будущем всегда была аллергия на ядерное оружие». Саюри Ёсинага выпустила диск со стихами об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки под названием «Вторая часть». Она принимает активное участие в движении «Прощай, АЭС», начатом после аварии на АЭС «Фукусима»[5].
Среди наиболее интересных работ актрисы, сделанных ей в 1990-е — 2000-е годы: роль Юмико Минами в киноленте режиссёра Нобухико Обаяси «Зрелые женщины» (1994); Аихати в фильме «Беспечная мелодия Нагасаки» (2000, реж. Юкио Фукамати); Сино Комацубара в «Поселенцах на Севере» (2005, реж. Исао Юкисада); две работы у Ёдзи Ямады в драмах «Кабэи — наша мама» (2008) и в «Младшем брате» (2010); роль учительницы с Хоккайдо Хабё Кавасимы в картине режиссёра Дзюндзи Сакамото «Хор Ангелов» (2012). За все эти работы Саюри Ёсинага либо номинировалась, либо была удостоена национальных кинопремий Японии.
На протяжении многолетней карьеры в кинематографе актриса Саюри Ёсинага снялась более чем в 110 кинофильмах[6], не считая многочисленных работ на телевидении, и имеет поклонников всех возрастов.
Личная жизнь
Саюри вышла замуж за режиссёра телевидения Таро Окаду в 1973 году[7]. Члены семейного клана Ёсинага были категорически против этого брака, так как супруг на 15 лет старше её. У популярнейшей звезды кинематографа Саюри Ёсинага нет детей.
Признание
- В 2006 году Саюри Ёсинага была награждена Медалью Почёта с пурпурной лентой за заслуги в области кинематографа.
- В 2009 году в Японии решили определить десятку самых красивых японских киноактрис. По результатам голосования, проведённым ведущим японским журналом «Бунгэй сюндзю[en]», в голосовании приняли участие как читатели, так и авторы журнала (всего в голосовании приняли участие 1043 человека), в десятку лучших попали: Сэцуко Хара, Саюри Ёсинага, Хидэко Такаминэ, Кинуё Танака, Сима Ивасита, Матико Кё, Исудзу Ямада, Аяко Вакао, Кэйко Киси и Сумико Фудзи[4].
Награды и номинации
| Награда | Год | Категория | Фильм (или сингл) | Результат |
|---|---|---|---|---|
| Кинопремия Японской академии | 1981 | Лучшая женская роль | Мятеж | Номинация |
| 1985 | Лучшая женская роль | Станция «Небеса» Охан |
Победа | |
| 1986 | Лучшая женская роль | Дневник Юмэтиё | Номинация | |
| 1988 | Лучшая женская роль | Актриса кино | Номинация | |
| 1989 | Лучшая женская роль | Журавль Бунт цветов |
Победа | |
| 1993 | Лучшая женская роль | Операционная Тяжкий грех в раю |
Номинация | |
| 1994 | Лучшая женская роль | Женщина мечты | Номинация | |
| 1995 | Лучшая женская роль | Зрелые женщины | Номинация | |
| 1999 | Лучшая женская роль | Период осеннего моросящего дождя | Номинация | |
| 2001 | Лучшая женская роль | Беспечная мелодия Нагасаки | Победа | |
| 2002 | Лучшая женская роль | Тысячелетняя любовь | Номинация | |
| 2006 | Лучшая женская роль | Поселенцы на Севере (Первый год на Севере) | Победа | |
| 2009 | Лучшая женская роль | Кабэи - наша мама Где живёт легенда |
Номинация | |
| 2011 | Лучшая женская роль | Младший брат | Номинация | |
| 2013 | Лучшая женская роль | Хор Ангелов | Номинация | |
| 2015 | Лучшая женская роль | Повесть о загадочном мысе | Номинация | |
| Кинопремия «Голубая лента» | 1963 | Лучшая женская роль | Город, где льют чугун | Победа |
| 1965 | Премия зрительских симпатий «Самой популярной» (Most Popular Award). | Победа | ||
| 2001 | Лучшая женская роль | Беспечная мелодия Нагасаки | Победа | |
| Кинопремия «Майнити» | 1985 | Лучшая женская роль | Станция «Небеса» Охан |
Победа |
| 1986 | Премия имени Кинуё Танака за выдающиеся достижения в карьере | Победа | ||
| 1995 | Лучшая женская роль | Зрелые женщины | Победа | |
| Japan Record Award | 1962 | Гран-при | сингл «Не важно когда мечтать» (в дуэте с Юкио Хаси) |
Победа |
| 1997 | Премия за концепцию | Победа | ||
| Nikkan Sports Film Award | 1988 | Лучшая женская роль | Бунт цветов | Победа |
| 2000 | Лучшая женская роль | Беспечная мелодия Нагасаки | Победа | |
| Кинопремия «Кинэма Дзюмпо» | 1985 | Лучшая женская роль | Станция «Небеса» Охан |
Победа |
| Hochi Film Awards | 1984 | Лучшая женская роль | Станция «Небеса» Охан |
Победа |
| Кинофестиваль в Йокогаме | 1985 | Специальный приз за карьеру | Победа | |
| Asian Film Awards | 2009 | Лучшая женская роль | Кабэи — наша мама | Номинация |
Фильмография
| Фильмография Саюри Ёсинага[6][9] | ||||||
|---|---|---|---|---|---|---|
| Год | Русское название | Оригинальное название | Название на ромадзи | Английское название в международном прокате | Режиссёр | Роль |
| 1950-е годы | ||||||
| 1959 | «Свист по утрам» | 朝を呼ぶ口笛 | Asa Wo Yobu Kuchibue | Limited Pressing | Тисато Икома | Мивако Кария |
| 1960-е годы | ||||||
| 1960 | «Призрачный детектив. Вторжение подземных людей» | まぼろし探偵 地底人襲来 | Maboroshi tantei chitei jin shuurai | Рюутаро Кондо | Сакура Ёсино | |
| «История стрелка 2: Человек-молния» | 拳銃無頼帖 電光石火の男 | Kenju burai-cho: Denkosekka no Otoko | Tales of a Gunman: The Man of Lightning | Хироси Ногути | Норико Дан | |
| «---» | 霧笛が俺を呼んでいる | Muteki ga ore wo yonde iru | Токудзиро Ямадзаки | Юкико | ||
| «История стрелка 3: Человек, который зловеще смеется» | 拳銃無頼帖 不敵に笑う男 | Kenju Burai-cho: Futeki ni warau otoko | Tales of a Gunman: The Man With Sinister Laugh | Хироси Ногути | Норико Дан | |
| «Всё катится в пропасть» | すべてが狂ってる | Subete ga kurutteru | The Precipice / Everything Goes Wrong | Сэйдзюн Судзуки | Норико | |
| «Девочка в стекле» | ガラスの中の少女 | Garasu no naka no shôjo | Girl in the Glass | Мицуо Вакасуги | Ясуё | |
| «Красивое сопротивление» | 美しき抵抗 | Utsukushiki teikou | Кэндзиро Моринага | Кумико Сандзё | ||
| 1961 | «История большого успеха» | 大出世物語 | Daishusse monogatari | Story of Great Success | Ютака Абэ | Такако |
| «Ангел следует за мной» | 天使が俺を追い駈ける | Tenshi ga ore wo oi kakeru | Мотому Ида | Куми | ||
| «---» | 花と娘と白い道 | Hana to musume to shiroi michi | Кэндзиро Моринага | Мияко | ||
| «Морской тигр» | ろくでなし稼業 | Rokudenashi kagyo | Tiger of the Sea | Такэси Сайто | Сумико Хамада | |
| «Дневник полицейского» | 警察日記 | Keisatsu nikki | The Diary of a Police Officer | Мицуо Вакасуги | старшая дочь Ёси | |
| «---» | 早射ち野郎 | Hayauchi yarô | Fast-Draw Guy / Quick Draw Joe | Такаси Номура | Миса Маяма | |
| «Делай как я, пожалуйста» | 有難や節 あゝ有難や有難や | Yuu nan ya fushi | Doing What I Please | Кацуми Нисикава | Ёко Морита | |
| «Свист в темноте» | 闇に流れる口笛 | Yami ni nagareru kuchibue | Whistling in the Darkness | Ёити Усихара | Сакико Какидзаки | |
| «---» | この若さある限り | Kono wakasa aru kagiri | That Young May Be Eternal / So Long as We Have Youth | Корэёси Курахара | Рёко Каванами | |
| «Я не умру» | 俺は死なないぜ | Ore ha shina nai ze | I Refuse to Die | Эйскэ Такидзава | Юмико | |
| «Никогда не признавай поражение» | 闘いつゞける男 | Tatakai tsu keru otoko | Never Admit Defeat | Кацуми Нисикава | Рёко Курама | |
| «Сумасшедшее солнце» | 太陽は狂ってる | Taiyō wa kurutteiru | The Sun Is Mad / Lost in the Sun | Тосио Масуда | Тисато Ходзё | |
| «Он и я» | あいつと私 | Aitsu to watashi | He and I | Ясуси Накахира | Юмико | |
| «Газонокосилка» | 草を刈る娘 | Kusa wo karu musume | The Grass-Cutters / The Grass-Mowers | Кацуми Нисикава | Моёко | |
| «Блюз чёрного шрама» | 黒い傷あとのブルース | Kuroi kizuato no burūsu | The Black Scar | Такаси Номура | ||
| 1962 | «Сезон свиданий» | さよならの季節 | Sayonara no ki bushi | Эйскэ Такидзава | Сатико Тономура | |
| «Держите подбородок вверх» | 上を向いて歩こう | Ue o muite arukô | Keep Your Chin Up / Walk with Your Chin Up | Тосио Масуда | Норико Нагаи | |
| «Город, где льют чугун» («Город купола») | キューポラのある街 | Kyûpora no aru machi | Foundry Town / Cupora,Where the Furnaces Glow | Кириро Ураяма | Дзюн | |
| «Поток жизни» | 激流に生きる男 | Gekiryuu ni ikiru otoko | A Torrent of Life | Такаси Номура | Сакаи | |
| «Красные бутоны и белые цветы» | 赤い蕾と白い花 | Akai tsubomi to shiroi hana | Red Buds and White Flowers | Кацуми Нисикава | Томико Ивабуси | |
| «Человек в ночном тумане» | 霧の夜の男 | Kiri no yoru no otoko | Акинори Мацуо | Мики Фукасава | ||
| «Человек со звёздами в глазах» | 星の瞳をもつ男 | Hoshi no hitomi o motsu otoko | The Man with Stars in His Eyes | Кацуми Нисикава | Саэко Синада | |
| «Будущее невесты» | あすの花嫁 | Asu no hanayome | Такаси Номура | Юрико Сёдзаки | ||
| «Молодые люди» («Свежие листья») | 若い人 | Wakai hito | Young People / Flesh Leaves | Кацуми Нисикава | Кэйко Энами | |
| «Два одиноких человека» | ひとりぼっちの二人だが | Hitoribotchi no futari da ga | Two Lonely People | Тосио Масуда | Юки Тадзима | |
| 1963 | «Голубые горы» | 青い山脈 | Aoi sanmyaku | Blue Mountains / Beyond the Green Hills | Кацуми Нисикава | Синко Тэрадзава |
| «Полон надежд» | いつでも夢を | Itsudemo yume o | Full of Hope | Такаси Номура | Хикару Михара | |
| «---» | 泥だらけの純情 | Dorodarake no junjô | Ко Накахира | Мами Ёкояма | ||
| «Проигравший в дождь» | 雨の中に消えて | Ame no naka ni kiete | Lost in the Rain | Кацуми Нисикава | Аяко Кавадзи | |
| «---» | 俺の背中に陽が当る | Ore no senaka ni hi ga ataru | Ясуси Накахира | Асако | ||
| «Танцовщица из Идзу» | 伊豆の踊子 | Izu no odoriko | The Izu Danser / Love Comes with Youth | Кацуми Нисикава | Каору | |
| «Под крышами нового Токио» | 若い東京の屋根の下 | Wakai tōkyō no yane no shita | Такэити Сайто | Фукико Кувано | ||
| «Красивый календарь» | 美しい暦 | Utsukushii koyomi | Кэндзиро Моринага | Садако Ядзима | ||
| «Мамино свадебное платье» | 波浮の港 | Mother’s Wedding Gown | Такэити Сайто | Акиё | ||
| «Сияющее море» | 光る海 | Hikaru umi | Bright Sea | Ясуси Накахира | Миэко Исида | |
| 1964 | «Здравствуйте, 20 лет» | こんにちは、２０歳 | Kon’nichiwa 20 sai | Кэндзиро Моринага | Канако Исидзава | |
| «Привет, малыш!» | こんにちは赤ちゃん | Kon’nichiwa akachan | Мотому Ида | Кэйко Удагава | ||
| «Огни Асакусы. История танцовщицы» | 浅草の灯 踊子物語 | Asakusa no akashi odoriko monogatari | Такэити Сайто | Рэйко Косуги | ||
| «Шум прибоя» | 潮騒 | Shiosai | The Sound of Waves | Кэндзиро Моринага | Хацуэ Мията | |
| «Ветер, деревья и небо» | 風と樹と空と | Kaze to ki to sora to | The Wind, The Trees And The Sky | Акинори Мацуо | Такико Савада | |
| «Возвращение на родину» | 帰郷 | Kikyô | Homecoming | Кацуми Нисикава | Томоко Мория | |
| «Небесный сад» («Глядя на любовь и смерть») | 愛と死をみつめて | Ai to shi o mitsumete | Gazing at Love and Death | Такэити Сайто | Митико Кодзима | |
| «В вихре жизни» | うず潮 | Uzu shio | Eddy Currents of Life | Такэити Сайто | Фумико Хаяси | |
| «Маленькие женщины» («Четверо юных сестёр») | 若草物語 | Wakakusa monogatari | Four Young Women / Four Young Sisters | Кэндзиро Моринага | Сизука Такамура | |
| 1965 | «Прощальная песня» | 悲しき別れの歌 | Kanashiki wakare no uta | Sad Song of Separation | Кацуми Нисикава | Юрико Номура |
| «Начало жизни» | 続・キューポラのある街 未成年 | Miseinen — Zoku cupola no aru machi | The Start of Life | Такаси Номура | Дзюн Исигуро | |
| «Легкомысленный возраст» | 青春のお通り | Seishun no o toori | The Frivolous Age | Кэндзиро Моринага | Сакурако Намбара | |
| «Песня отца и дочери» («Песня о любви») | 父と娘の歌 | Сhichi to musume no uta | The Song of Love | Такэити Сайто | Хироко Таку | |
| «Четыре любовных истории» | 四つの恋の物語 | Yottsu no koi no monogotari | Four Love Stories / The Four Loves | Кацуми Нисикава | Мияко Мисава | |
| 1966 | «Крылатая романтика» | 大空に乾杯 | Oozora ni kanpai | Winged Romance | Такэити Сайто | Юрико Такимура |
| «Мельница, тюльпаны и любовь» | 風車のある街 | Kazaguruma no aru machi | A Windmill,Tulips and Love | Кэндзиро Моринага | Марико Миура | |
| «Где есть воля» | 私、違っているかしら | Watashi, Chigatteiru kashira | Where There is a Will | Акинори Мацуо | Кацура Сираиси | |
| «Хроника любви и смерти» | 愛と死の記録 | Ai to shi no kiroku | A Record of Love and Death / The Heart of Hiroshima | Корэёси Курахара | Кадзуэ Мацуи | |
| «Лебедь» | 白鳥 | Hakuchô | The Swan | Кацуми Нисикава | Рэйко Кобаяси | |
| 1967 | «Чёрная овца» | 青春の海 | Seishun no umi | The Black Sheep | Согоро Нисимура | Кёко Миякэ |
| «Шоссе любви» | 恋のハイウェイ | Koi no highway | The Highway of Love | Такэити Сайто | Вакаба Кадзи | |
| «Любовь хиппи» | 君が青春のとき | Kimi ga seishun no toki | Hippie Love | Такэити Сайто | Каори | |
| «На исходе заката» («Одинокая жизнь») | 斜陽のおもかげ | Shayô no omokage | The Lonely Life | Мицумаса Сайто | Матико Кита | |
| «Мой любовник» | 君は恋人 | Kimi wa koibito | My Lover | Такэити Сайто | Юри Ёсинага | |
| 1968 | «Любители цветов» | 花の恋人たち | Hana no koibitotachi | The Sweet Interns | Такэити Сайто | Мисао |
| «Ветреная молодёжь» | 青春の風 | Seishun no kaze | The Society | Согоро Нисимура | Мицуко Кусумото | |
| «Кто победил?» | だれの椅子？ | Dare no isu? | The Final Winner? | Кэндзиро Моринага | Кэйко Савамура | |
| «Ах, Башня Лилий» | あゝひめゆりの塔 | Â Himeyuri no Tô / Monument to the Girl’s Corps | Ah, Tower of Lilies | Тосио Масуда | Кадзуко Ёнаминэ | |
| 1969 | «---» | 花ひらく娘たち | Hana hiraku musume tachi | Такэити Сайто | Тамико Какидзаки | |
| «Герои в шторм» | 嵐の勇者たち | Arashi no yushatachi | Heroes in a Storm / The Cleanup | Тосио Масуда | Фуюко | |
| 1970-е годы | ||||||
| 1970 | «Падение Сёгуната» | 幕末 | Bakumatsu | The Restoration of Meiji | Дайскэ Ито | Орё |
| «Путешествие любви» | 風の慕情 | Kaze no bojo | Journey of Love | Нобору Накамура | Юко Хасэ | |
| «Молодёжь в полном сборе» | 青春大全集 | Seishun dai zenshuu | Дзюндзо Мидзукава | Рицко Немото | ||
| 1971 | «Война и люди. Часть 2» | 戦争と人間 第二部 愛と悲しみの山河 | Sensou to ningen dai ni bu | Men and War, Part Two | Сацуо Ямамото | Дзюнко Годаи |
| 1972 | «Мужчине живётся трудно. Фильм 9: Родной дом в Сибамата» | 男はつらいよ 柴又慕情 | Otoko wa tsurai yo: Shibamata bojo | Tora-san’s Dear Old Home (Tora-san 9) | Ёдзи Ямада | Утако |
| 1973 | «Война и люди. Часть 3» | 戦争と人間 第三部 完結篇 | Senso to ningen III | Man and War, Part III | Сацуо Ямамото | Дзюнко Годаи |
| 1974 | «Мужчине живётся трудно. Фильм 13: Осунувшийся от любви Торадзиро» | 男はつらいよ 寅次郎恋やつれ | Otoko wa tsurai yo: Torajiro koiyatsure | Tora-san’s Lovesick (Tora-san 13) | Ёдзи Ямада | Утако |
| 1975 | «Врата молодости» | 青春の門 | Seishun no mon | The Gate of Youth | Кириро Ураяма | Таё, мачеха Синскэ |
| 1977 | «Молодёжь» | 若い人 | Wakai hito | Young People | Ёсисукэ Кавасаки | Юки Аюсава |
| 1978 | «Август без императора»[комм. 1][10] | 皇帝のいない八月 | Kôtei no inai hachigatsu | August without Emperor | Сацуо Ямамото | Киоко |
| 1979 | «Таро, сын дракона» (анимэ)[комм. 2][10] | 龍の子太郎 | Tatsu no ko Tarô | Taro, the Dragon Boy | Кириро Ураяма, Петер Фернандез | Тацуя (голос) |
| «Мой сын убит!» | 衝動殺人 息子よ | Shodo satsujin: Musuko yo | My Son! My Son! | Кэйсукэ Киносита | Ясуко Сибата | |
| 1980-е годы | ||||||
| 1980 | «Мятеж» | 動乱 | Dôran | Сиро Моритани | Каору Мидзогути | |
| 1982 | «Пролив» | 海峡 | Kaikyô | The Longest Tunnel | Сиро Моритани | Таэ Макимура |
| 1983 | «Мелкий снег» | 細雪 | Sasame-yuki | The Makioka Sisters | Кон Итикава | Юкико Макиока |
| 1984 | «Станция "Небеса"» | 天国の駅 | Tengoku no eki: Heaven Station | Station to Heaven | Масанобу Дэмэ | Каё Хаясиба |
| «Охан» | おはん | Ohan | Ohan | Кон Итикава | Охан | |
| 1985 | «Дневник Юмэтиё» | 夢千代日記 | Yumechiyo nikki | Yumechiyo | Кириро Ураяма | Сатико Нагаи / Юметиё |
| 1986 | «Песня Гэнкай Цурэдзурэ» | 玄海つれづれ節 | Genkai tsurezure-bushi | Song of Genkai Tsurezure | Масанобу Дэмэ | Юки Ямаока |
| 1987 | «Актриса кино» | 映画女優 | Eiga joyû | Movie Actress | Кон Итикава | Кинуё Танака |
| 1988 | «Журавль» | つる －鶴－ | Tsuru | Crane | Кон Итикава | Цуру |
| «Бунт цветов» | 華の乱 | Hana no ran | The Rage of Love / A Chaos of Flowers | Киндзи Фукасаку | Акико Ёсано | |
| 1990-е годы | ||||||
| 1992 | «Операционная» | 外科室 | Gekashitsu | The Operating Room | Тамасабуро Бандо | Такафунэ |
| «Тяжкий грех в раю» | 天国の大罪 | Tengoku no Taizai | Heavenly Sin | Тосио Масуда | Рёко Кинухата | |
| 1993 | «Женщина мечты» | 夢の女 | Yume no onna | Yearning | Тамасабуро Бандо | Онами |
| 1994 | «Зрелые женщины» | 女ざかり | Onna-zakari | A Mature Woman / Turning Point | Нобухико Обаяси | Юмико Минами |
| 1996 | «Туманные меридианы» | 霧の子午線 | Kiri no shigosen | Масанобу Дэмэ | Яэ Савада | |
| 1998 | «История Реннио» | 蓮如物語 Ｒｅｎｎｙｏ | Rennyo monogatari | Rennyo | Осаму Касаи | рассказчик (голос) |
| «Период осеннего моросящего дождя» | 時雨の記 | Shigure no ki | Diary of Early Winter Shower | Синъитиро Саваи | Таэ Хорикава | |
| 2000-е годы | ||||||
| 2000 | «Беспечная мелодия Нагасаки» | 長崎ぶらぶら節 | Nagasaki burabura bushi | Юкио Фукамати | Аихати (Мацуо, Сада) | |
| 2001 | «Тысячелетняя любовь» | 千年の恋 ひかる源氏物語 | Sennen no koi — Hikaru Genji monogatari | Genji: A Thousand-Year Love | Тонко Хорикава | Мурасаки Сикибу |
| 2005 | «Поселенцы на Севере» («Первый год на Севере») | 北の零年 | Kita no zeronen | Year One in the North | Исао Юкисада | Сино Комацубара |
| 2008 | «Кабэи - наша мама» | 母べえ | Kâbê | Kabei: Our Mother | Ёдзи Ямада | Каё Ногами |
| «Где живёт легенда» | まぼろしの邪馬台国 | Maboroshi no Yamataikoku | Where the Legend Lives | Юкихико Цуцуми | Кадзуко Миядзаки | |
| 2010-е годы | ||||||
| 2010 | «Младший брат» | おとうと | Otôto | Younger Brother | Ёдзи Ямада | Гинко Такано |
| 2011 | «Будда: Великий выезд» (анимэ) | 手塚治虫のブッダ 赤い砂漠よ！美しく | Tezuka Osamu no budda: Akai sabaku yo! Utsukushiku | Buddha: The Great Departure | Кодзо Морисита | Мая (голос) |
| 2012 | «Хор Ангелов» | 北のカナリアたち | Kita no kanaria-tachi | A Chorus of Angels | Дзюндзи Сакамото | Хабё Кавасима |
| 2014 | «Будда 2: Бесконечное путешествие» (анимэ) | BUDDHA2 手塚治虫のブッダ 終わりなき旅 | Buddha 2: Tezuka Osamu no Budda — Owarinaki tabi | Buddha 2: The Endless Journey | Тосиаки Комура | Мая (голос) |
| «История таинственного мыса» | ふしぎな岬の物語 | Fushigi na misaki no monogatari | Cape Nostalgia | Идзуру Нарусима | Эцуко | |
| 2015 | «Жизнь с моей матерью» | 母と暮せば | Haha to kuraseba | Living with My Mother | Ёдзи Ямада | Нобуко Фукухара |
Напишите отзыв о статье "Ёсинага, Саюри"
Комментарии
- ↑ В советском прокате фильм демонстрировался с марта 1981 года, р/у Госкино СССР № 2215/80 (до 20 июня 1987 года) — опубликовано: "Аннотированный каталог фильмов, выпущенных в 1981 году. В/О «Союзинформкино», Госкино СССР, М.-1982, стр. 112.
- ↑ В советском прокате фильм демонстрировался с мая 1981 года, р/у Госкино СССР № 2312/80 (до 10 сентября 1987 года) — опубликовано: "Аннотированный каталог фильмов, выпущенных в 1981 году. В/О «Союзинформкино», Госкино СССР, М.-1982, стр. 153.
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 [www.mtv.com/artists/sayuri-yoshinaga/biography/ About Sayuri Yoshinaga] on mtv.com (англ.)
- ↑ [www.tv-asahi.co.jp/smt/f/geinou_tokuho/hot/?id=hot_20060428_030& 紫綬褒章の内示に] на сайте TV Asahi (яп.)
- ↑ [web.archive.org/web/20050102010816/www.jacompa.or.jp/rekishi/d1962.htm 第4回日本レコード大賞] on Internet arhive Wayback Machine (англ.)
- ↑ 1 2 [baike.baidu.com/view/1071976.htm 若尾文子（わかお あやこ)] на сайте baidu.com (кит.)
- ↑ [inosmi.ru/fareast/20140809/222226340.html Гэн Окамото. Саюри Ёсинага: «Нет» ядерному оружию в любом случае («Asahi Shimbun», Япония)] на сайте inoСМИ.Ru (рус.)
- ↑ 1 2 [www.jmdb.ne.jp/person/p0073190.htm 吉永小百合] on Japanese Movie Database (JMDb) (яп.)
- ↑ [www.famousbirthdays.com/people/sayuri-yoshinaga.html Sayuri Yoshinaga] on FamousBirthdays.com (англ.)
- ↑ [www.imdb.com/name/nm0949045/awards?ref_=nm_ql_2 Sayuri Yoshinaga] on IMDb-Awards (англ.)
- ↑ [www.imdb.com/name/nm0949045/ Sayuri Yoshinaga] on IMDb (англ.)
- ↑ 1 2 [fenixclub.com/index.php?showtopic=119228 Список зарубежных фильмов в прокате СССР с 1955 по 1991 гг.] на форуме киноклуба «Феникс» (рус.)
Ссылки
- Саюри Ёсинага (англ.) на сайте Internet Movie Database
- Окамото Гэн (Okamoto Gen): [inosmi.ru/fareast/20140809/222226340.html Саюри Ёсинага: «Нет» ядерному оружию в любом случае («Asahi Shimbun», Япония)] на сайте inoСМИ.Ru (рус.)
- Inamasu Tatsuo, Professor at Hōsei University: [www.nippon.com/en/currents/d00064/ Yoshinaga Sayuri: Last of the Silver Screen’s National Heroines] на сайте nippon.com (англ.)
Отрывок, характеризующий Ёсинага, Саюри
Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов терпела их и уничтожила.
«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», – говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть причина движения колоколов.
Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.
Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны.
Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать однородные, бесконечно малые элементы, которые руководят массами. Никто не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих соображений по случаю этих деяний.
Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.
Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.
В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…
В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.
Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы предсказать то, что совершилось.
Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.
Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12 го года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа, показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые сильные результаты.
«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из Москвы», – говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно было ехать, но они все таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы.
Они ехали потому, что для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы, оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г жу Обер Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по французски стихи о своем участии в этом деле, – этот человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что то сделать сам, удивить кого то, что то совершить патриотически геройское и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.
Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург, находилась в затруднительном положении.
В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург, принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений с обоими, не оскорбив ни одного.
То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно, пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение виноватости.
