Айяш, Вильям

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Вильям Айяш
Общая информация
Родился 10 января 1961(1961-01-10) (63 года)
Алжир, Французский Алжир
Гражданство Франция
Рост 176 см
Вес 72 кг
Позиция защитник
Информация о клубе
Клуб завершил карьеру
Карьера
Клубная карьера*
1979—1986 Нант 188 (2)
1986—1987 Пари Сен-Жермен 25 (0)
1987—1988 Марсель 24 (0)
1988—1989 Нант 22 (0)
1989 Бордо 1 (0)
1989—1990 Монпелье 10 (0)
1990—1991 Марсель 0 (0)
1991—1992 Ним Олимпик 33 (1)
1992—1995 Канн 75 (1)
Национальная сборная**
1983—1988 Франция 20 (0)
1984 Франция (олимп.) 6 (0)
Тренерская карьера
1995 Канн ассистент
1995 Канн
1995—1996 Канн ассистент
1996—2000 Атлетик Бильбао ассистент
Международные медали
Олимпийские игры
Золото Лос-Анджелес 1984 футбол
Чемпионаты мира
Бронза Мексика 1986

* Количество игр и голов за профессиональный клуб считается только для различных лиг национальных чемпионатов.

** Количество игр и голов за национальную сборную в официальных матчах.

Вилья́м Айя́ш (фр. William Ayache; 10 января 1961, Алжир, Французский Алжир) — французский футболист, защитник, Олимпийский чемпион—1984, участник чемпионата мира—1986.





Карьера

Клубная

Вильям Айяш начал карьеру профессионального футболиста в клубе «Нант». Защитник выступал за клуб в Дивизионе 1 с 1979 года в течение семи лет и за это время дважды становился чемпионом Франции.

С 1986 по 1992 годы Айяш сменил несколько клубов Дивизиона 1, нигде не задерживаясь дольше, чем на 1 сезон. Сезон 1989/90 футболист начал в «Бордо», а закончил в «Монпелье», став таким образом вице-чемпионом и обладателем кубка страны.

В 1992 году Вильям Айяш перешёл в клуб Дивизиона 2 «Канн», отыграл в этой лиге 1 сезон и вернулся вместе с клубом в Дивизион 1. В «Канне» футболист и завершил карьеру по окончании сезона 1994/95.

В сборной

Вильям Айяш дебютировал в сборной Франции 5 октября 1983 года в товарищеском матче с Испанией[1].

Айяш в составе олимпийской сборной Франции принимал участие в Олимпиаде—84. Полузащитник провёл в рамках турнира 6 матчей и стал олимпийским чемпионом.

В 1986 году защитник в составе национальной сборной поехал на чемпионат мира и, сыграв на турнире 4 матча, стал обладателем бронзовых медалей турнира. В последний раз за сборную Айяш выступал 2 февраля 1988 года в товарищеском матче со швейцарцами [2]. Всего защитник провёл за национальную команду 20 матчей.

Тренерская

Сезон 1995/96 Вильям Айяш начал в «Канне» в качестве ассистента главного тренера команды Сафета Сушича. После ухода Сушича из клуба в сентябре 1995 года Айяш руководил командой на протяжении 3 матчей. За это время «Канн» одержал 1 победу и потерпел 2 поражения. В октябре 1995 года главным тренером клуба стал Ги Лякомб. Айяш доработал сезон помощником своего партнёра по олимпийской сборной—84, а затем перебрался в Испанию, где на протяжении четырёх лет входил в тренерский штаб Луиса Фернандеса в клубе «Атлетик Бильбао».

Статистика

Итого: 20 матчей; 7 побед, 7 ничьих, 6 поражений.

Достижения

Франция
Франция (олимп.)
Нант
Бордо
  • Вице-чемпион Франции (1): 1989/90
Монпелье
  • Обладатель кубка Франции (1): 1989/90

Напишите отзыв о статье "Айяш, Вильям"

Примечания

  1. [www.fff.fr/equipes-de-france/1/france-a/matchs/968/1983-10-05/france-espagne Официальный сайт федерации футбола Франции] (фр.). — Испания — Франция 1:1.
  2. [www.fff.fr/equipes-de-france/1/france-a/matchs/1008/1988-02-02/france-suisse Официальный сайт федерации футбола Франции] (фр.). — Франция — Швейцария 2:1.

Ссылки

  • [www.fff.fr/equipes-de-france/tous-les-joueurs/fiche-joueur/94-william-ayache Профиль на сайте Федерации футбола Франции]
  • [www.footballdatabase.eu/football.joueurs.william.ayache.16765.en.html Профиль на Footballdatabase.eu]
  • [www.pari-et-gagne.com/joueur/william_ayache.html Профиль на сайте Pari-et-gagne.com]
  • [www.national-football-teams.com/player/17381/William_Ayache.html Статистика на сайте NFTeams]


Отрывок, характеризующий Айяш, Вильям

Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.