Греки Приазовья

Греки Приазовья — третья по численности этническая группа Донецкой области и крупнейшая община компактно проживающих греков на территории всего постсоветского пространства. Первые греческие поселения возникли в Приазовье в 1780-х годах. По Кючук-Кайнарджийскому мирному договору 1774 года Крымское ханство становилось независимым от Османской империи. Русско-турецкая война 1768—1774 годов вызвала мощную и самую большую в новой истории волну греческой эмиграции в Россию. Это были солдаты и офицеры добровольческих батальонов, а также многие жители Греческого архипелага. Поселились греки-переселенцы преимущественно в Керчи и Ени-Кале, позже в Балаклаве, Таганроге, Херсоне. В 1775 году специальным указом Екатерины II грекам-переселенцам были даны значительные льготы, в частности они на 30 лет освобождались от всех налогов и рекрутского набора, а также ежегодно греческим общинам предоставлялась денежная помощь.

В языковом отношении приазовские греки делятся на две отличные друг от друга группы: румеи, которые общаются румейским диалектом греческого языка и урумы, язык которых относится к группе тюркских языков. В современном Приазовье греки-румеи и греки-урумы проживают отдельно. Еще в Крыму в среде греков происходили сложные этнические процессы, которые привели к формированию двух различных в языковом отношении субэтнических групп — румеев и урумов. Румеи говорят на диалекте, близком к новогреческому языку, а урумы — на тюркском диалекте.

Исследователи до сих пор не определились полностью по вопросу происхождения каждой из этих групп. Так, например, одни исследователи считают румеев прямыми потомками древнегреческих колонистов, ассимилировавших местные племена скифов, меотов, тавров. Другие ученые уверены в том, что формирование румейской группы осуществлялось за счет различных волн миграции из Малой Азии и Балкан в течение VI—XVII веков. Происхождение урумов чаще связывают с языковой ассимиляцией части греческого населения крымскими татарами, в результате чего греки перешли на тюркские диалекты. Несмотря на языковые различия, сохранились до сих пор обе группы — румеи и урумы — имеют много общих черт материальной и духовной культуры, общее греческое самосознание и православную веру, что позволяет их рассматривать как единый этнос.

Переселение греков из Крыма

Перед российским правительством встал вопрос заселения и освоения новых владений в Приазовье. Несколько веков подряд эти огромные степные пространства часто создавали опасность для Русского государства со стороны крымских татар и ногайцев. Поэтому императрица Екатерина II решила заселить колонистами из Крыма огромные пустынные пространства. До прихода в Приазовье переселенцев из Крымского полуострова местность оставалась малозаселенной, а земли — необрабатываемыми. С окончанием войны в 1774 году переселения греков из Крыма было возведено в ранг государственной политики. Основными мотивами — укреплением южных границ империи и подрывом экономического могущества ханства — способствовало бы скорейшему присоединению Крыма к России. Переселение организовывали Г. А. Потёмкин, П. А. Румянцев, А. В. Суворов, под личным контролем императрицы Екатерины Второй.

28 июля 1778 года под руководством митрополита Готского — Кафайского Игнатия начался вывод из Крымского ханства к России: христиан — всего 31 386 человек, среди них греков — 18 408 человек, армян — 12 598 человек, грузин — 219 человек, валахов — 161 человек. Руководил переселением командующий Крымским корпусом генерал-поручик А. В. Суворов. Расходы по перевозке имущества в дальнейшем российское правительство брало на себя с возвращением в казну затраченных средств через 10 лет, как и поставки переселенцев продовольствием на первый год, скотом, посевным зерном, сельскохозяйственными механизмами, строительным лесом. К 8 сентября 1778 года через Перекоп прошло более 17 500 человек. Согласно докладу Суворова, в середине сентября переселены в Азовскую губернию 31 098 душ, из них 18 394 грека.

На зиму 1778-1779 годов греки Крыма были временно размещены (в том числе и в карантинных целях) в Екатеринославском и Бахмутском уездах — по обоих берегам реки Самары, в районе Самарского Пустынно-Николаевского монастыря: зимовка была очень тяжелой (неустроенность быта, большая скученность населения, нехватка топлива и продуктов, болезни), в связи с чем количество переселенцев сократилась до 30 233 человек по состоянию на 1 января 1779 года. Греки просили у императрицы выдать им земли здесь же — на берегу Днепра между реками Орелью и Самарой, однако им было отказано, поскольку эти земли уже давно были заселены и свободного места не было.

Сначала им предложен для заселения участок в Мариенпольском уезде (район современного города Павлоград, Днепропетровская область), однако греки отказались из-за нехватки леса и пресной воды. 21 мая 1779 года императрица Екатерина II, не дожидаясь окончательного выбора самих греков, дарила грамоту, согласно которой «переселенцам из Крыма дарились привилегии и свободы», в том числе полное освобождение от военной службы, от уплаты налогов на десять лет, создание выборного органа самоуправления, а за митрополитом Игнатием сохранялись его чины и самостоятельность церковного управления. В грамоте будущий город Мариенполь именовался «Марианополь», вероятно ошибочно. На плане, утверждённом лично императрицей Екатериной II, от 20 октября 1779 года название записано как «город Мариу-поль, Выгонная земля города Мариу-поля». 29 сентября 1779 наместником императрицы в южных губерниях князем Г. А. Потёмкиным выдан ордер, по которому крымским грекам отводилась территория Павловского (Мариупольского) уезда Азовской губернии, а город Павловск при этом получал название Мариуполь.

Досоветский период

В 1807 году российское правительство создало Мариупольский греческий округ, бывший, по сути, автономной административной единицей, где жили исключительно греки, в то время, когда сама Греция была лишь окраиной Османской империи. На своей новой родине греки занимались преимущественно скотоводством и земледелием. В 1859 году российское правительство отменило автономию греческого округа и позволило селиться здесь украинским и русским, что было связано с индустриализацией региона, а следовательно необходимостью увеличения численности жителей для работы на заводах и фабриках.

Усиление контактов с украинцами и русскими способствовало диалогу культур, но одновременно подрывало культурную самобытность греков, в связи с переходом на русский язык, который царил в общественной жизни. Тем более, что ещё в Крыму греки потеряли традиции письменности, а их диалекты функционировали только как разговорные. Национальная интеллигенция формировалась, обучаясь в российских и русскоязычных учебных заведениях.

Однако ряд греков Приазовья сумели реализовать себя в рамках российского и украинского культурного пространства. Среди них — выдающийся художник Архип Куинджи, киевский губернатор в 1839—1852 годах, общественный деятель, учёный Иван Фундуклей, первый ректор Харьковского университета Василий Каразин, просветитель, педагог, учёный и общественный деятель, основатель первой в Мариуполе гимназии Феоктист Хартахай, историк, искусствовед, член-корреспондент Российской академии наук Дмитрий Айналов и т. д.

Однако греки Приазовья оставались более многочисленными, чем другие греческие общины на Украине, и проживали компактно в сельской местности, что помогло им противостоять ассимиляционным процессам. Если большинство городского греческого населения Нежина и Одессы до конца XIX века, после ликвидации самоуправленческих институтов рассеялась, или эмигрировала в Грецию, то греки Приазовья сохранили свою самобытность. Вот почему в ХХ веке именно им суждено играть определяющую роль в историческом развитии греческой диаспоры Украины.

Советский период

В 1920-е годы в СССР был взят курс на развитие национальных языков и народов — так называемая политика коренизации. В Приазовье были выделены 3 национальных греческих района: Сартанский, Мангушский и Великоянисольський, которые были формами административно-территориальной автономии. В эту пору получили развитие греческая национальная школа, театр, пресса, литература: приазовские греки издавали газету «Колехтивистис», основоположником национальной румейской поэзии стал Георгий Костоправ; в Мариуполе был открыт греческий театр, а в селах открылись школы с преподаванием на греческом языке.

Однако процесс в значительной мере тормозили отсутствие учителей специалистов по греческому языку, и учебников для преподавания. Что самое трагичное — единственным литературным и разговорным языком всех греков СССР, в том числе и приазовских румеев, была признана димотика — разговорная форма новогреческого языка. Урумам вообще предлагалось считать родным языком крымскотатарский язык. Поэтому обучение в школах велось новогреческим языком, а не родными румейским или урумским. При этом новогреческий был не совсем понятный ни ученикам, ни даже самим учителям, в то время как по-гречески преподавали все предметы школьной программы. Поэтому родители предпочитали отдавать детей в русские школы. Так в 1929 году на национальных языках обучалось только 26,5 % греческих детей. Греческие же поэты основном писали на родных диалектах, но на письме использовали или кириллицу, или приспосабливали классическую греческую азбуку.

Впрочем в 1938 году начался процесс свёртывания политики коренизации. Национальные греческие школы и культурно-просветительские учреждения закрыты, ликвидированы национальные районы и сельсоветы. Многие этнические греков подвергались репрессиям, поскольку рассматривались как потенциальные враги советской власти (см. Греческая операция НКВД, Депортация понтийских греков). Только в 1937—1938 годах в Донецкой области было репрессировано около 22 тысяч греков (6,6% в общей массе репрессированных в СССР за этот период). Репрессирован НКВД был даже греческий посол в СССР.

Однако большинство искренне верило в коммунистическую идеологию. Судьбы их сложились по-разному. Например, Паша Ангелина — первая женщина-трактористка, организовавшая женскую тракторную бригаду, неоднократно избиралась депутатом Верховного Совета СССР, дважды награждена званием Героя социалистического труда. Признание советского руководства получил и Григорий Бахчиванджи — лётчик, прославившийся в годы Великой Отечественной войны, испытатель первого реактивного самолета, который трагически погиб в 1943 году. Инженер-испытатель, разработчик уникального двигателя танка Т-34 Константин Челпан был репрессирован и погиб в сталинских застенках.

Относительная либерализация общественной жизни 1950-х — начале 1960-х, именуемая в современной историографии хрущёвской оттепелью, прекратила волны террора и репрессий, однако возвращение к демократическому решению национального вопроса не произошло. Считалось, что в СССР уже сформировалась новая национальная общность — советский народ. Национальные же различия рассматривались как несущественные и временные. Как следствие произошло значительно сокращение численности приазовских греков и особенно греков, которые считали греческий язык родным. Так, в 1926 году на Украине проживало 104 500 греков, из которых 83 % считало греческий язык родным. В 1989 году из 98 500 украинских греков греческий язык в качестве родного назвали только 18,5 %.

В это время национальную эллинскую культуру на территории Приазовья продолжали творить поэты Антон Шапурма, Леонтий Кирьяков, Григорий Данченко, художники Лель Кузьменко и Валентин Константинов, фольклорист Эдуард Хаджинов, руководитель фольклорного коллектива «Сартанские самоцветы» Мария Гайтан, краевед Степан Темир и т. д.

Независимая Украина

По данным переписи 2001 года на Украине насчитывается 91 500 (на самом деле эта цифра достигает порядка 250-300 тыс.; число 91,5 тыс. объясняется тем, что в советский период многие греки записывали себя и своих детей украинцами или русскими, нередко даже изменяя фамилию на соответствующий русский или украинский эквивалент) этнических греков, подавляющее большинство которых — 77,5 тысяч человек (на самом деле около 220-240 тыс.) — проживают в Донецкой области. Только 6,4 % греков Украины указали, что считают родным языком греческий, остальные назвали родным языком русский.

Закон Украины «О национальных меньшинствах» в статье 1 гарантирует гражданам республики независимо от их национального происхождения равные политические, социальные, экономические и культурные права и свободы, поддерживает развитие национального самосознания и самовыражения. На независимой Украине созданы многочисленные местные греческие общества, в 1995 году объединенные в Федерацию греческих обществ Украины с центром в Мариуполе, которая сегодня объединяет 102 греческих общества из 19 областей Украины. В частности, в Донецкой области ведущими обществами являются Донецкое общество греков имени Федора Стамбулжы и Мариупольское городское общество греков. ФГОУ относится к периферии стран бывшего СССР всемирного Совета греков зарубежья.

С 1998 года широкую социальную программу осуществляет в Приазовье Центр исследования и развития греческой культуры стран Причерноморья «Мавре Таласса». Это, прежде всего, несколько медико-гуманитарных программ, в рамках которых открыты и финансируются должности медсестёр в тех населенных пунктах Приазовья, где отсутствовали какие-либо медицинские работники. С 2000 года в греческие села Приазовья начала выезжать мобильная бригада, оснащенная аппаратом УЗИ, кардиографом и другой современной медтехникой. В сентябре 2001 года на базе городской больницы №2 города Мариуполь был открыт временный медицинский центр, а в сентябре 2003 года сдан в эксплуатацию дом Греческого медицинского центра «Гиппократ», который оказывает квалифицированную консультативную и медикаментозную помощь многонациональному населению Приазовья.

Выдающимися событиями культурной жизни греков Приазовья и всего Донецкого края является проведение эллинского фестиваля — Международный фестиваль греческой культуры «Мега Юрты» им. Д. Патричи — и Фестиваль греческой песни имени Тамары Кацы.

16 апреля 2008 года в Мариуполь как центр эллинизма на Украине с двухдневным визитом прибыл Президент Греческой Республики Каролос Папульяс.

Во время своего визита он принял участие в торжественном открытии культурно-просветительского центра «Меотида», а также Института украинско-греческой дружбы на базе Мариупольского гуманитарного университета. Это единственный в Европе, кроме Греции и Кипра, институт, где греческий язык, культуру и историю Греции и греков Украины изучают как первую дисциплину.

Источники

• [uaforeignaffairs.com/article.html?id=271 А. Дегтеренко. Етнічна індивідуальність у відсотках — проверено 2-12-2010]

См. также

• Греки в России и СССР

Отрывок, характеризующий Греки Приазовья

– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.


Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.