Дойл, Чарльз Олтемонт
| Чарльз Олтемонт Дойл | |
| англ. Charles Altamont Doyle | |
 Чарльз Олтемонт Дойл. Автопортрет (1888) | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: |
10 октября 1893 (61 год) |
| Место смерти: | |
| Гражданство: | |
| Жанр: | |
Чарльз Олтемонт (Алтамонт) Дойл (англ. Charles Altamont Doyle, 25 марта 1832 — 10 октября 1893) — художник викторианской эпохи, отец знаменитого писателя Артура Конан Дойла. Его отец, Джон Дойл, и братья Джеймс, Ричард и Генри также были художниками.
Содержание
Биография
Чарльз Олтемонт Дойл родился в Англии, в семье ирландского художника Джона Дойла. В 1849 году он переехал в Эдинбург, где устроился в Государственную Промышленную Палату. Там он встретился с Мэри Фоли (1837—1920), дочерью Уильяма Фоли (1804—1841). Когда г-н Фоли умер в Клонмеле, Мэри вернулась в родной Килкенни. Вследствие ирландского картофельного голода или же из-за проблем в семье остаться в Ирландии она не смогла, бросила школу и продала своё имущество в Килкенни, после чего переехала в Эдинбург. Там она создала институт воспитания британских и иностранных гувернанток в семьях и школах. Чарльз и Мэри поженились 31 июля 1855. У них на свет появилось несколько детей, включая Артура Конан Дойла, создателя Шерлока Холмса, Джона Фрэнсис Иннеса Hay Дойла и Джейн Аделаиду Роуз Фоли, урожденную Дойл.
Карьера
Работал как художник-акварелист (изображая готические пейзажи и сказочных животных и фей) и книжный иллюстратор (в частности выполнил иллюстрации к произведениям Л. Кэрролла и Д.Дефо), а также архитектор (по его эскизам были созданы витражи в кафедральном соборе в Глазго[1]). Дойл не был столь успешным художником, как он хотел, вследствие чего страдал депрессией и алкоголизмом, а его картины со временем становились всё более мрачными.
Смерть
В 1881 Дойл был определен в дом престарелых Форден-Хаус, который специализировался на лечении алкоголизма. Там его депрессия усилилась, и он начал страдать эпилептическими припадками. После неудачной попытки побега он был отправлен в Королевский Психиатрический Центр (Монтроз, Шотландия), где он продолжал рисовать. Дойл умер в Крайтоновском Королевском институте в Дамфрисе в 1893 году.
Наследие
В 1924 году Артур Конан Дойл организовал выставку своего отца в Лондоне. Посетивший выставку Бернард Шоу заявил, что творчество Дойла заслуживает отдельного зала в национальном музее[2]. В настоящее время работы Чарлза Дойла хранятся в Библиотеке Хантингтона (Сан-Марино, Калифорния)[3].
В литературе
- В 1888 году Артур Конан Дойл опубликовал «Этюд в багровых тонах» с иллюстрациями Чарльза Дойла.
- В рассказе «Хирург с Гастеровских болот» (англ. The Surgeon of Gaster Fell, 1880) Конан Дойл поведал об обстоятельствах заключения Дойла-старшего в психиатрическую лечебницу.
- В рассказе «Его прощальный поклон» Холмс использует имя Олтемонт как псевдоним.
Напишите отзыв о статье "Дойл, Чарльз Олтемонт"
Литература
- Michael Baker, The Doyle Diary, London: Paddington Press, 1978 (книга включает дневник-альбом Дойла за 1889 год)
- Rodney Engen, Michael Heseltine and Lionel Lambourne, Richard Doyle and his Family, London: Victoria and Albert Museum, 1983
- Robert R Wark, Charles Doyle’s Fairyland, San Marino: The Huntington Library, 1980
Примечания
- ↑ Рассел Миллер. Приключения Конан Дойла. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2012
- ↑ [polutona.ru/?show=dvoetochie&id=229 Некод Зингер: Ирландский джентльмен, спрятавшийся позади цветка // журнал «Двоеточие», № 8]
- ↑ [emuseum.huntington.org/view/people/asitem/items$0040null:184/0?t:state:flow=8a06e591-f122-4c70-90b4-80620298634d Чарльз Дойл на сайте Библиотеки Хантингтона]
Ссылки
- [www.ils.unc.edu/dpr/path/charlesdoyle/index.html Сайт, посвящённый Ч. Дойлу] (англ.)
| ||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Дойл, Чарльз Олтемонт
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
