Ефремов, Пётр Александрович

Пётр Александрович Ефремов
Псевдонимы:	Абдулов, Макай; Архивариус; Еф., П.; Еф., П.А.; Ефр., П.; Ефр., П.А.; Еленский, Юрий - Константин; К-сов, Н.; Каменев, Прокл; Константин-Еленский, Юрий; Маслов, И.И.; Маслов, Ив.; Маслов, Иван; Олесин, П.; П.А.Е.; П.Е.; Протопопов, Валентин; Псевдоним; Редактор «Книжного вестника»; Тихорылов, Никита, Тупорылов, Гурий, Острорылов, Варсонофий; Книжник, Георгий (с М. Д. Хмыровым); Фим.; Шт., Вячеслав; Шутинский, Сергей; Э-ов; Эфиров, А.
Дата рождения:	2 ноября (14 ноября) 1830(1830-11-14)
Место рождения:	Москва, Российская империя
Дата смерти:	26 декабря 1907 (8 января 1908)(1908-01-08) (77 лет)
Место смерти:	Санкт-Петербург, Российская империя
Подданство:	Российская империя
Род деятельности:	журналист,библиофил, библиограф, редактор, литературовед, издатель, историк русской литературы, публикатор и комментатор сочинений русских классиков. Директор Санкт-петербургской сберегательной кассы, директор Государственного банка.
Годы творчества:	1857 — 1907
Язык произведений:	русский
Награды:

Пётр Алекса́ндрович Ефре́мов (2 ноября (14 ноября) 1830, Москва — 26 декабря 1907 (8 января 1908), Санкт-Петербург) — библиофил, библиограф, редактор, литературовед, издатель, историк русской литературы, публикатор и комментатор сочинений русских классиков. Директор Санкт-петербургской сберегательной кассы, директор Государственного банка. Действительный статский советник.

Учёба и служебная карьера

Пётр Александрович Ефремов родился в 1830 году в старинной московской дворянской семье. Отцом его был Александр Степанович Ефремов, служивший офицером. Мать (урождённая Воейкова) была из рода Савеловых.

Будущий историк литературы окончил Первую Московскую гимназию и поступил на математический факультет Московского университета. Успешно завершив учёбу в университете в 1854 году, Ефремов оставляет Москву и переезжает в Санкт-Петербург. Здесь он начинает службу в военно-инспекторском департаменте и продолжает её до 1863 года. Благодаря своим служебным обязанностям Ефремов познакомился с участью Ф. М. Достоевского, отбывавшего семипалатинскую ссылку. В 1855 году Ф. М. Достоевский, рассчитывая на улучшение своего солдатского положения, сочинил стихотворение, посвящённое вдовствующей императрице Александре Фёдоровне и отправил его адресату. Оно попало в военно-инспекторский департамент к П. А. Ефремову, затем проследовало к Александре Фёдоровне, в результате чего в 1856 году писатель был произведён в унтер-офицеры.

В 1863 году Ефремов оставляет службу в военно-инспекторском департаменте и по инициативе Е. И. Ламанского, в то время управляющего Государственным банком, он переходит на службу в Санкт-Петербургскую сберегательную кассу Государственного банка.

С 1872 по 1889 годы Пётр Александрович был директором Санкт-Петербургской сберегательной кассы. В 1874 году Ефремов удостаивается чина действительного статского советника. С 1889 года до 1893 года Ефремов уже директор Государственного банка, одновременно сохраняя за собой и заведование сберегательными кассами. В 1893 году он выходит в отставку. Количество сберкасс при нём увеличилось с 76 до 600, а объём вкладов увеличился втрое с 9 миллионов рублей до 27,5 миллиона руб. Он добился того, что сберкассы было разрешено учреждать при всех губернских и уездных казначействах, а также во всех отделениях почтово-телеграфной связи.

Библиографическое призвание

С юношеских лет Пётр Ефремов начинает коллекционирование уникальных изданий по истории и литературе и продолжает его всю свою жизнь. Его коллекция включала собрания сочинений большинства русских классиков в нескольких изданиях, русскую периодику и литературные альманахи XVIII — начала XIX века, русскую драматургию. В результате ему удаётся собрать неповторимую по своей уникальности в России библиотеку объёмом приблизительно 24 тысячи томов. Помимо книг она содержала гравюры, портреты, рисунки, оттиски, эстампы и т. д. Ф. Г. Шилов указывал, что коллекция гравюр, лубков и литографии была продана П. А. Ефремовым антиквару Фельтену за небывалую по тому времени сумму — 75 тысяч рублей.

В 1909 году после смерти П. А. Ефремова его наследники распродали библиотеку. Часть её купила Академия наук для вновь открытого Пушкинского Дома, ныне — Институт русской литературы. Другая часть через петербургский эстампный магазин А. Фельтена разошлась по частным собраниям. Примечательной особенностью библиотеки Ефремова были так называемые Ефремовские конволюты, имевшие под одной обложкой как само комментируемое произведение, так и отзывы на него в печати, письма автора, дополнения и комментарии Петра Александровича — разнообразные и единственные в своём роде материалы для биографий русских писателей, ныне хранящиеся в РГАЛИ. Их появление связано с тем, что Ефремов выписывал журналы обычно в двух экземплярах, второй экземпляр для вырезок.

Первая библиографическая статья Ефремова появилась в «Современнике» в 1857 году, а затем он печатался в журналах «Библиографические записки», «Отечественные записки», «Русский архив», «Русская старина», «Российская библиография», «Исторический вестник», газетах «Голос», «Новое время», «Русские ведомости». В 1864—1865 годах Ефремов редактирует журнал «Книжный вестник».

Перечень его многочисленных трудов в 1892 году поместил журнал «Библиограф» в своём декабрьском номере. Помимо всего сказанного Ефремов публиковал в журнале «Искра» свои сатирические заметки.

П. А. Ефремов — редактор и издатель

П. А. Ефремов пополнил историю русской литературы множеством исключительных по своей важности материалов, благодаря ему появились на свет профессионально подготовленные собрания сочинений русских писателей. Им были переиздан в 1864 году журнал Н. И. Новикова «Живописец», в следующем году журнал «Трутень».

Несмотря на отсутствие специального историко-филологического образования Ефремов смог стать одним из ведущих специалистов в области истории русской литературы XVIII—XIX веков. На книжных развалах и у букинистов Ефремов ищет и находит лишь всё то, что так или иначе связано с наиболее значительными литературными событиями XVIII — начала XIX века. Ему удалось найти, квалифицированно опубликовать и откомментировать множество неизвестных доселе автографов Пушкина, Лермонтова, Рылеева, Радищева, Фонвизина, Жуковского, Батюшкова и многих других.

Он редактирует издание собрания сочинений Д. И. Фонвизина (1866 год), В. И. Майкова (1867 год), А. Д. Кантемира (1867—1868), В. И. Лукина и Б. Ельчанинова (1868 год), А. Н. Радищева (СПб., 1872 год, издание запрещено и уничтожено), К. Ф. Рылеева (1872 год, второе издание 1874 год), М. Ю. Лермонтова (1873, 1880, 1882, 1887, 1889 годы) и отдельно «Юношеские драмы» — 1881 год, В. А. Жуковского (1878, 1885 год), А. С. Пушкина (1880, 1882, 1903—1905 годы) и два отдельных издания «Евгения Онегина» (1874, 1882), А. И. Полежаева (1889 год), «Семь статей» В. Г. Белинского (1889, совместно с В. Е. Якушкиным), «Горе от ума» А. С. Грибоедова.

По своим взглядам Ефремов принадлежал к культурно-исторической школе. Издания сочинений русских писателей, вышедшие под его редакцией, имели библиографический аппарат, редакционные комментарии к тексту, биографические примечания, в целом они имели достаточно хороший научно-публикаторский уровень для того времени. Несмотря на всё это они продавались по волне доступной цене. В общей сложности с 1857 по 1907 год Ефремовым были напечатаны около ста тридцати работ по истории русской литературы, опирающиеся на архивные данные и неизвестные до этого исторической науке.

Помимо издания литературных произведений Ефремов составил и издал словари «Русских гравёров» и «Русских народных картинок». Он работал совместно со многими выдающимися книгоиздателями: И. И. Глазуновым, Н. Г. Мартыновым, Н. В. Гербелем, братьями М. В. и С. В. Сабашниковыми, Я. А. Исаковым, А. С. Сувориным. Им составлен также книготорговый каталог «Систематическая роспись книгам, продающимся в книжном магазине И. И. Глазунова в С.-Петербурге» (1867 год) с добавлениями к нему за 1867—1869 гг. (1869 год) и за 1869—1873 (1874 год). Это издание не утратило своего библиографического значения до сих пор. В 1879 году под его редакцией появился сборник «Материалы для истории русской книготорговли».

Издание двухтомника А. Н. Радищева

Исследователь творчества А. Н. Радищева Г. П. Шторм писал о П. А. Ефремове:

«Его доброе имя неотделимо от истории русской литературы. И приходится лишь удивляться, что во втором издании „Большой советской энциклопедии“ этого имени нет».

В октябре 1865 года библиограф получил письмо от сына А. Н. Радищева — восьмидесятидвухлетнего П. А. Радищева с предложением издать сочинения его отца. К этому времени бо́льшая часть радищевских произведений была напечатана Герценом за границей, и незначительная часть была опубликована в России, но «Путешествие из Петербурга в Москву» с 1790 года находилось под запретом. Это же относилось к оде «Вольность» и другим произведениям писателя. На протяжении пяти царствований никакие попытки опубликовать опальные произведения ни к чему не приводили.

Незадолго перед этим в «Чтениях Общества истории и древностей Российских» О. М. Бодянского были обнародованы данные из следственного дела Радищева. Имя его стало популярно в печати. Казалось бы момент настал, и Ефремов обращается за содействием к чиновнику Комитета по делам печати Ф. Ф. Веселаго в поддержке издать Собрание сочинений Радищева, но получает отказ. Через полгода, в мае 1866 года, умирает сын Радищева, так и не увидевший сочинений своего отца напечатанными. Перед смертью Ефремов возвратил владельцу все подлинники рукописей, сделав себе копии.

Летом 1868 года запрет на издание «Путешествия…» Радищева, казалось, был снят, и Ефремов вновь решается осуществить заветное желание опубликовать Радищева в России, о чём он оповестил читателей в «Санкт-Петербургских ведомостях» в сентябре 1869 года. К работе над изданием Ефремов привлекает А. П. Пятковского. Он просит написать его предисловие к изданию, и, несмотря на то, что предисловие так и не появилось, Пятковский значительно помог Ефремову в подготовке издания Сочинений.

Публиковать произведения Радищева было много сложнее, чем иных писателей, поскольку достоверных источников для публикации было крайне мало. Часть текстов Ефремов печатал впервые, это были те находки, которые ему удалось лично разыскать у букинистов. Кроме того приходилось обращаться к материалам, рассеянным по личным собраниям. Особое затруднение вызвало обнародование «Путешествия из Петербурга в Москву» и оды «Вольность». Редактор был вынужден, стремясь к возможной научной полноте, выполнять требования цензурного устава. Приходилось делать купюры наиболее острых мест. Тем не менее в 1871 году сочинения Радищева уже начали печататься и к весне 1872 года основная работа по подготовке издания была завершена.

Ефремов трижды сверял редакторские корректуры. Научная скрупулёзность Ефремова оборачивалась для типографии значительными издержками, которые окупались безупречным профессионализмом редактируемого издания. Так тексты «Путешествия…» он сопроводил комментариями Екатерины II. П. А. Ефремов, сделав всё от него зависящее, чтобы бо́льшая часть из написанного Радищевым увидела свет, снабдил своё документальное, как он говорил, издание саркастическими замечаниями в адрес библиографов и литературных критиков, замалчивавших или же недостаточно пристально освещавших, по мнению Ефремова, деятельность А. Н. Радищева. Среди них Г. Н. Геннади, М. Н. Лонгинов, Я. К. Грот, П. Н. Полевой, А. Д. Галахов.

В результате Михаил Лонгинов, начальник Главного управления по делам печати, сам библиофил и собиратель произведений Радищева, настаивает на полном запрещении первого собрания сочинений писателя. В июне 1873 года на картонной фабрике Крылова в Петербурге была уничтожена большая часть тиража двухтомника Радищева. Осталось несколько экземпляров без купюр, которые Ефремов заблаговременно сохранил на случай вероятного уничтожения издания. Следующее издание Радищева состоялось ещё при жизни Ефремова в 1906 году.

Собрание сочинений А. С. Пушкина под редакцией П. А. Ефремова

С начала 1860-х годов Ефремов изучал биографию и творчество А. С. Пушкина. Он критически пересмотрел собрания сочинений поэта, вышедшие ранее: собрание сочинений под редакцией Павла Анненкова (1855 год), собрания сочинений под редакцией Г. Н. Геннади 1859 и 1869—1871 гг. Последним посвящена знаменитая эпиграмма С. А. Соболевского:

О жертва бедная двух адовых исчадий,
Тебя убил Дантес и издаёт Геннади.

Геннади редактировал пушкинские тексты для издателя Я. А. Исакова. И поскольку самого издателя не устраивало его издание и, главным образом, редактура Геннади, то он решает поручить вновь предпринимаемое издание сочинений поэта П. А. Ефремову, в это время уже наиболее известному и авторитетному редактору. В марте 1877 года между издателем и редактором был заключён договор, по которому издатель Исаков должен был заплатить П. А. Ефремову за редакторскую работу 2500 рублей.

Однако, как полагает профессор С. В. Белов,

«П. А. Ефремов, указавший на ряд грубых ошибок и пропусков в издании Анненкова и высказавший в резкой форме отрицательное отношение к его редактуре, в своей работе пошёл на поводу у Геннади, то есть тоже вставлял в основной текст варианты и зачеркнутые поэтом строки, усугубив тем самым нелепости геннадиевской редактуры».

По мнению С. В. Белова, сам Ефремов остался неудовлетворён результатами своей работы, поскольку меньше, чем через год, решает нарушить свои договорные обязательства и отказаться от редактирования сочинений Пушкина, мотивируя свой отказ небрежностью работы типографии. Издатель Исаков вынужден был обратиться за посредничеством к председателю Литературного фонда В. П. Гаевскому.

Со своей стороны Исаков поменял типографию, и В. П. Гаевскому удаётся уладить недоразумение с П. А. Ефремовым. В начале 1881 года шеститомное издание сочинений А. С. Пушкина, наконец, было завершено: первое для Ефремова, для Исакова третье и последнее — летом он умирает.

Первоначально издание предполагалось выпустить к Пушкинским торжествам, но организационные неурядицы и кропотливая редакторская работа Ефремова отодвинули его появление. В 1880 году появились только первые тома шеститомника. Новое издание было значительно дополнено и исправлено в сравнении с предыдущими и явилось крупным вкладом в отечественное пушкиноведение.

Однако сразу вслед за выходом в свет нового собрания сочинений с резкой критикой результатов работы редактора на страницах февральского № журнала «Вестник Европы» выступил N.N. (П. В. Анненков). В статье «Новое издание сочинений Пушкина, г. Исакова под редакцией П. Ефремова» он подверг резкой критике полемические приёмы и неисторичное, по мнению Анненкова, отношение Ефремова к ранним собраниям сочинений Пушкина, он указал, что по цензурным условиям 1854 года просто невозможно было дать удовлетворительное издание вольнолюбивого поэта.

Анненков осудил хронологический принцип распределения пушкинского материала и принцип полноты, когда «на одних правах с самыми возвышенными произведениями поэта» были помещены проявления «скандалёзного творчества» Пушкина: «Платонизм», «Сиротке», «К еврейке», «Иной имел мою Аглаю» и т. д., обвинив Ефремова в непонимании поэта. В послесловии к данной статье редакция журнала постаралась встать над спором двух выдающихся пушкинистов, отдав должное заслугам Ефремова.

Разносторонняя деятельность П. А. Ефремова

Ефремов являлся одним из основателей российской литературоведческой библиографии. Он выпустил «Материалы для истории русской литературы» (1867 год), тогда же он переиздал биографический справочник Н. И. Новикова «Опыт исторического словаря о российских писателях». По мнению современной исследовательницы Л. М. Равич Ефремов

«фактически создал новый тип издания: по богатству сведений, помещённых в комментариях, справочном аппарате, прикнижной библиографии, — близкий к академическим изданиям, по цене — доступный широкому кругу читателей».

Всю эту колоссальную работу Ефремов проделал, совмещая её с напряжённой работой в Государственном банке. В своих письмах Ефремов часто жаловался друзьям, что работать приходится сутками, а времени на любимое библиофильство вовсе не остаётся. В награду за титанический труд Санкт-Петербургская Академия наук утвердила его 2 декабря 1900 года своим членом-корреспондентом. Пётр Александрович также состоял членом Пушкинской комиссии Общества любителей российской словесности при Московском университете.

В конце 1907 года, в возрасте 77 лет, Пётр Александрович Ефремов умер. Похоронен в Санкт-Петербурге на Новодевичьем кладбище.

Библиография

Библиография книг и изданий

• Материалы для истории русской литературы. (СПб., [books.google.ru/books?id=0gTXm2DuulwC&printsec=frontcover 1867]);
• Материалы для истории русской книжной торговли. (СПб., 1879);
• Примечания и редакция в собрании сочинений В. И. Майкова (СПб., [books.google.ru/books?id=SyxgAAAAMAAJ&printsec=frontcover 1867]);
• Примечания и редакция в собрании сочинений А. Д. Кантемира (СПб., 1867—1868; [books.google.ru/books?id=ZAE1AQAAMAAJ&printsec=frontcover изд. 1867] и [books.google.ru/books?id=gyk_AQAAMAAJ&printsec=frontcover изд. 1868]);
• Примечания и редакция в издании «Сочинения и переводы В. И. Лукина и Б. Е. Ельчанинова», (СПб., [books.google.ru/books?id=s0kEAAAAYAAJ&printsec=frontcover 1868]);
• Примечания и редакция в собрании сочинений А. Н. Радищева (СПб., 1872 — издание уничтожено цензурой);
• Примечания и редакция в собрании сочинений М. Ю. Лермонтова (третье издание, СПб., 1879; четвёртое издание, СПб., 1880; пятое издание, СПб., 1882; шестое издание, СПб., 1887, и седьмое издание, СПб., 1889);
• Примечания и редакция в собрании сочинений А. И. Полежаева (СПб., 1889);
• Примечания и редакция в собрании сочинений В. А. Жуковского (седьмое издание, СПб., 1878, восьмое издание, СПб., 1885);
• Примечания и редакция в собрании сочинений А. С. Пушкина (третье издание Я. А. Исакова, СПб., 1880—1881; восьмое издание Анского, М., 1882, здесь впервые напечатаны письма Пушкина; юбилейное издание Комарова, СПб., 1887);
• Переиздание с примечаниями журналов Н. И. Новикова «Живописец» (СПб., 1864) и «Трутень» (СПб., 1865);
• Указатель к «Православному обозрению» 1860—1870 (М., 1872);
• «Систематическая роспись книгам, продающимся в книжном магазине И. И. Глазунова в С.-Петербурге» (СПб., [books.google.ru/books?id=bFgEAAAAYAAJ&printsec=frontcover 1867]); добавление за 1867—1869 гг. (СПб., [books.google.ru/books?id=9FkEAAAAYAAJ&printsec=frontcover 1869]); добавление за 1869—1873 (СПб., 1874 год).

Библиография журнальных и газетных статей

• На память будущим библиографам // Отечественные записки. 1862, № 7. С. 124
• По поводу рецензии г. Тихонравова на издание «Материалов для истории русской литературы». // Отечественные записки. 1867, июнь, № 11.
• Михаил Юрьевич Лермонтов. 1814—1841 гг. Стихотворение его «Валерик» по подлинной рукописи автора. // Русская старина, 1874, май.
• Константин Николаевич Батюшков. 1788—1854. Письма к Н. И. Гнедичу. 1810 г. // Русская старина, 1874, июнь.
• К материалам для полного собрания сочинений графа А. К. Толстого. // Исторический вестник, 1885, ноябрь.
• Некролог Д. А. Ровинского. // Русские ведомости, 1895, № 162.
• Сорокалетняя новость. (О стихотворении «Отче наш», приписываемом Пушкину). // Русские ведомости, 1899, № 30.
• О несомненной басне Крылова и мнимом стихотворении Пушкина. // Русские ведомости, 1899, № 47.
• Пропуски в стихотворении Пушкина «Анжело». // Русские ведомости, 1899, № 157.
• [lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=E8vdHJVExBg%3d&tabid=10183 Мнимый Пушкин в стихах, прозе и изображениях] // Новое время. — 1903. — № 9845. — 2 авг. — С. 2; № 9851. — 8 авг. — С. 2—3.

Литература

• N.N. (П. В. Анненков). — Новое издание сочинений Пушкина, г. Исакова под редакцией П. Ефремова. // Вестник Европы, 1881, февраль.
• [vivaldi.nlr.ru/ab000000790/view#page=206 Ефремов Петр Александрович] // Список гражданским чинам четвертого класса. Исправлен по 1-е февраля 1890 года. — СПб.: Типография Правительствующего сената, 1890. — С. 146—147.
• Лисовский Н. М. — П. А. Ефремов, Критико-биографические сведения и список его литературных работ. //В издании: Жуковский В. А. Сочинения в стихах и прозе. — 10-е изд., испр. и доп. под ред. П. А. Ефремова. — СПб.: Изд. книгопродавца И. Глазунова, 1901. — С. 1000—1002.
• Н. Л.[исовский] — Библиографический список литературных трудов П. А. Ефремова // Библиограф. — 1892. — № 3, № 12. — С. 434—440.
• «Памяти П. А. Ефремова». — Сборник статей, издание Русского библиографического общества. — М., 1908;
• Сильчевский Д. П. — П. А. Ефремов, «Минувшие годы», 1908, январь;
• Памяти П. А. Ефремова. — «Русская старина», 1908, март;
• Адарюков В. Я. — П. А. Ефремов, «Казанский библиофил», 1922 (1923 ?). — № 4. — С. 69-78.
• [www.memoirs.ru/rarhtml/Pono_RS82_33_3.htm Пономарев С. И. Литературная деятельность П. А. Ефремова // Русская старина, 1882. — Т. 33. — № 3. — С. 803—814.]
• Венгеров С. А. — Ефремов, Пётр Александрович. // Источники словаря русских писателей, т. II, СПБ., 1910 [Тип. Имп. Акад. наук]. С. 371. — 30 записей;
• Словарь членов Общества любителей российской словесности при Московском университете, М., 1911;
• Мезьер А. В. — Словарный указатель по книговедению, П., 1924, стлб. 41 и 745.
• Шторм Г. П. — Потаенный Радищев, 3 изд., М., 1974.
• Равич Л. М. Петр Александрович Ефремов: (К 150-летию со дня рожд.) // Советская библиография. — 1980. — № 6 (184). — С. 46—55.
• Накорякова К. М. — П. А. Ефремов — редактор сочинений Радищева // Книга: Исслед. и мат-лы. 1972. Сб. 25; Советская библиография. 1980. № 6;
• Накорякова К. М. — Собиратели книг в России. М., 1988.

Ссылки

• Ефремов, Петр Александрович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• [www.ras.ru/win/db/show_per.asp?P=.id-50442.ln-ru Профиль Петра Александровича Ефремова] на официальном сайте РАН

Статья основана на материалах Литературной энциклопедии 1929—1939.

Отрывок, характеризующий Ефремов, Пётр Александрович

– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.