Катастрофа Boeing 727 под Вашингтоном

<tr><th style="">Координаты</th><td class="" style=""> 39°04′36″ с. ш. 77°52′54″ з. д.39.07667° с. ш. 77.88167° з. д. / 39.07667; -77.88167    </td></tr><tr><th colspan="2" style="text-align:center; background:lightblue;">Воздушное судно</th></tr><tr><td colspan="2" class="" style="text-align:center; ">
Boeing 727-231 компании TWA, аналогичный разбившемуся </td></tr><tr><th style="">Модель</th><td class="" style=""> Boeing 727-231 </td></tr><tr><th style="">Авиакомпания</th><td class="" style=""> Trans World Airlines (TWA) </td></tr><tr><th style="">Пункт вылета</th><td class="" style=""> Индианаполис, Индиана </td></tr><tr><th style="">Остановки в пути</th><td class="" style=""> Порт-Колумбус</span>^ru_en, Колумбус, Огайо </td></tr><tr><th style="">Пункт назначения</th><td class="" style=""> Национальный аэропорт</span>^ru_en, Вашингтон </td></tr><tr><th style="">Рейс</th><td class="" style=""> TW514 </td></tr><tr><th style="">Бортовой номер</th><td class="" style=""> N54328 </td></tr><tr><th style="">Дата выпуска</th><td class="" style=""> 13 февраля1970 года </td></tr><tr><th style="">Пассажиры</th><td class="" style=""> 85 </td></tr><tr><th style="">Экипаж</th><td class="" style=""> 7 </td></tr><tr><th style="">Погибшие</th><td class="" style=""> 92 (все) </td></tr> </table>

Эта статья о катастрофе рейса 514 авиакомпании Trans World Airlines; о других авиарейсах с номером 514 см.: Рейс 514.

Катастрофа Boeing 727 под Вашингтоном — крупная авиационная катастрофа, произошедшая в воскресенье 1 декабря 1974 года в районе Вашингтона. Авиалайнер Boeing 727-231 авиакомпании Trans World Airlines (TWA) выполнял пассажирский рейс из Колумбуса (Огайо) в Вашингтонский национальный аэропорт</span>^ru_en, но из-за сложных погодных условий был перенаправлен на соседний аэропорт имени Даллеса. Затем в 25 милях (46 км) от аэропорта авиалайнер врезался в гору, при этом погибли 92 человека.

Комиссия, расследовавшая происшествие, пришла к заключению, что к катастрофе привела существовавшая уже несколько лет проблема недостаточно чётких и ясных руководств для авиадиспетчеров, включая принятую терминологию для радиопереговоров. Так, в данном случае за пять минут до катастрофы, когда до аэропорта оставалось ещё 44 мили (82 км), диспетчер дал разрешение на выполнение захода на посадку. Однако экипаж неправильно понял, чего же от него хочет диспетчер, и решил, что это уже была команда на посадку, а потому преждевременно начал снижаться к аэропорту. Далее в процессе захода экипаж опустился ниже установленной для данного района безопасной высоты, которая была указана на одном из документов, что и привело к столкновению с землёй. До настоящего времени это крупнейшая авиакатастрофа в штате Виргиния.

Самолёт

Рейс 514 TWA
Место катастрофы в 1975 году
Общие сведения
Дата	1 декабря 1974 года
Время	11:09 EST
Характер	Столкновение с горой
Причина	Преждевременное снижение из-за недопонимания между пилотами и диспетчером, ошибка экипажа
Место	близ Берривилла</span>ruen, округ Кларк, 25 миль (40 км) северо-западнее аэропорта имени Даллеса, Вашингтон (Виргиния, США)

Внешние изображения
	[www.airport-data.com/images/aircraft/large/000/499/499269.jpg Борт N54328 за 6 месяцев до катастрофы].

Рейс выполнялся самолётом Boeing 727-231 с регистрационным (бортовым) номером N54328 (заводской — 20306, серийный — 791), который поступил в авиакомпанию Trans World Airlines (TWA) 3 марта 1970 года. Дата постройки лайнера, согласно отчёту NTSB, 3 марта 1970 года, то есть та же, что и день передачи авиакомпании; по другим данным — 13 февраля того же [1970] года. Борт N54328 имел все необходимые сертификаты и обслуживался в соответствии с установленными федеральными правилами и инструкциями компании. Последнее техническое обслуживание по форме «C» проводилось 12 августа 1974 года при наработке 11 197 лётных часов, при этом по авиалайнеру не было никаких замечаний, которые могли бы сыграть свою роль в катастрофе. На момент происшествия общий налёт самолёта составлял 11 997 часов 10 минут, а при вылете из Индианаполиса в его бортжурнале не было никаких записей по неустранённым отказам и нарушениям, которые могли угрожать безопасности полёта. На авиалайнере были установлены три турбовентиляторных двигателя Pratt & Whitney JT8D-9A с силой тяги 14 500 фунтов</span>^ru_en (64,5 кН) каждый. Расчётный вес топлива на борту при вылете в роковой рейс составлял 29 700 фунтов, что было в пределах нормы, а в момент катастрофы его запас составлял около 19 300 фунтов.

Данные по двигателям.

№	Серийный номер	Установлен на самолёт	Наработка
			СНЭ	ПКР
1	P665329B	3 июля 1974 года	12 801 час 36 минут	—
2	P666010B	18 августа 1974 года	768 часов 40 минут	—
3	P665336B	21 сентября 1972 года	13 224 часа 45 минут	5353 часа 38 минут

Экипаж

Командир воздушного судна (капитан) — Ричард И. Брок (англ. Richard I. Brock). 44 года, в авиакомпании TWA с 5 декабря 1955 года. Изначально работал бортинженером, пока 1 марта 1967 года не был квалифицирован на второго пилота Convair 880. На B-727 был квалифицирован 19 июня 1969 года сперва как второй пилот, а с 23 июня 1971 года уже как командир. Также был квалифицирован на второго пилота B-707. Налёт Ричарда Брока составлял 3765 лётных часов в должности пилота (командир или второй пилот) и около 3100 лётных часов в должности бортинженера реактивных самолётов. Непосредственно на B-727 его налёт составлял 1557 часов в должности командира и 1342 часа в должности второго пилота. Налёт с мая 1974 года — 372 часа, все в должности командира B-727. Последняя проверка квалификации проводилась 17 июля 1974 года и в числе прочих включала два неточных захода на посадку (без использования курсо-глиссадной системы). Какие-либо замечания, либо неудовлетворительные оценки в ходе проверок квалификации Ричард Брок не получал. Проверки квалификации в присутствии инспекторов из Федерального управления гражданской авиации проходил 9 марта и 5 апреля 1973 года, при этом первая проверка включала в себя выполнение захода на посадку по радиомаякам VOR/DME. Согласно замечаниям инспекторов, взаимодействие и квалификация экипажа находились на удовлетворительном уровне. В Вашингтонский национальный аэропорт</span>^ru_en в 1974 году за последние 7 месяцев летал четыре раза: в июле, августе и два раза в сентябре. В другой аэропорт Вашингтона — имени Даллеса — не летал, но смотрел фильмы по нему в октябре 1973 и августе 1974 года.

Второй пилот — Ленард В. Крешек (англ. Lenard W. Kresheck). 40 лет, в авиакомпании TWA с 7 марта 1966 года. 20 марта 1966 года получил квалификацию бортинженера, а 5 марта 1968 года — пилота гражданской авиации. Имел квалификацию для полётов на однодвигательных самолётах и многодвигательных семейства B-707/720, а 30 марта 1973 года был квалифицирован и на B-727. Имел общий налёт 6205 лётных часов, в том числе 1160 часов на B-727. С мая 1974 года имел налёт 416 часов, в том числе 104 часа в должности второго пилота на B-707 и 311 часов на B-727 (на 727-м летал только в октябре, ноябре и декабре). Последняя проверка квалификации проводилась 22 марта 1974 года и включала два неточных захода на посадку (без использования курсо-глиссадной системы). Какие-либо замечания, либо неудовлетворительные оценки в ходе проверок квалификации Ленард Крешек не получал. Проверки в присутствии инспекторов из Федерального управления гражданской авиации за период с 1971 года проводились 4 раза, при этом ни в одной из них Крешек не получал отрицательных оценок. За последние 7 месяцев летал в следующие аэропорты Вашингтона: Национальный аэропорт — три раза (все в июне), аэропорт имени Даллеса — один раз (в сентябре), аэропорт Балтимор — два раза (все в мае).

Бортинженер — Томас К. Сафранек (англ. Thomas C. Safranek). 31 год, в авиакомпании TWA с 20 октября 1967 года. 22 февраля 1968 года получил сертификат бортинженера реактивных самолётов, 19 марта 1968 года был квалифицирован на бортинженера Convair 880, 6 августа 1968 года — на B-707, а 6 июня 1974 года — на B-727. К моменту катастрофы сохранил квалификацию бортинженера только на B-707 и B-727. Также 15 февраля 1972 года получил сертификат пилота гражданской авиации и был квалифицирован для полётов на однодвигательных самолётах. Общий налёт 2798 часов, в том числе 128 часов на B-727. Налёт с мая 1974 года составлял 242 часа, из них 113 часов на B-707 и 128 часов на B-727. В ходе различных проверок квалификации не получал никаких неудовлетворительных оценок или замечаний.

За последние сутки до полёта в злополучный рейс 514 весь лётный экипаж имел 4 часа 44 минуты налёта и 12 часов отдыха.

В салоне работали 4 стюардессы:

• Дениз Э. Стэндер (англ. Denise A. Stander). 22 года, в авиакомпании TWA с 9 октября 1974 года.
• Джен Э. Ван Фоззен (англ. Jen A. Van Fossen). 22 года, в авиакомпании TWA с 9 октября 1974 года.
• Элизабет Х. Стаут Мартин (англ. Elizabeth H. (Stout) Martin). 23 года, в авиакомпании TWA с 11 апреля 1973 года.
• Джоан Е. Хэди (англ. Joan E. Heady). 22 года, в авиакомпании TWA с 20 июня 1973 года.

Все стюардессы были квалифицированы на DC-9, B-707, B-727, B-747 и L-1011, а Хэди и Мартин ещё были квалифицированы и на CV-880.

Хронология событий

Предшествующие обстоятельства

Самолёт выполнял регулярный пассажирский рейс TW514 по маршруту Индианаполис — Колумбус — Вашингтон. Задание на полёт было выслано из главного диспетчерского центра TWA в Нью-Йорке и через офис в Индианаполисе передано командиру Ричарду Броку. В данном пакете документов содержалась информация о маршруте следования, который был рассчитан компьютером, и прогнозе погоде в аэропорту назначения; полёт при этом должен был проходить по правилам полётов по приборам. В 08:53 рейс 514 вылетел из Индианаполиса (штат Индиана) и в 09:32 благополучно приземлился в аэропорту Порт-Колумбус</span>^ru_en города Колумбус (штат Огайо). После получения экипажем прогноза погоды и завершения загрузки самолёта, в 10:24, на 11 минут позже расписания, борт N54328 с 85 пассажирами и 7 членами экипажа на борту вылетел из Порт-Колумбуса.

В 10:36 экипаж вышел на связь с Кливлендским центром управления воздушным движением и получил от диспетчера информацию, что Национальный аэропорт закрыт из-за сильного бокового ветра, поэтому прибывающие рейсы либо задерживаются с посадкой, либо направляются в аэропорт Даллеса. Тогда через пару минут командир связался с диспетчером авиакомпании в Нью-Йорке и сообщил об обстановке, на что тот согласился с мнением командира, что рейс 514 должен направиться в Даллес. В 10:42 диспетчер в Кливленде дал разрешение рейсу 514 следовать в аэропорт Даллес на эшелоне 290 (29 тысяч футов или 8,8 км) через радиомаяк Фронт-Рояль</span>^ru_en. В 10:43 экипажу было дано разрешение снижаться до эшелона 230 и сохранять его до прохождения контрольной точки в 40 милях от Фронт-Рояля. Также экипаж обсудил между собой схему подхода по приборам к полосе 12 и изучил навигационные карты аэропорта Даллеса, после чего командир Ричард Брок передал управление второму пилоту Ленарду Крешеку. В 10:48 рейс 514 перешёл под контроль Вашингтонского центра УВД и установил с ним связь. Диспетчер подтвердил, что он в курсе об изменении маршрута рейса 514 на следование в Даллес. Далее речевой самописец зафиксировал разговор в кабине, в ходе которого обсуждались схемы захода на полосу 12 после прохождения Фронт-Рояля либо через радиомаяк Мартинсберг, либо с прямой.

В 10:51 диспетчер из Вашингтонского центра спросил у экипажа, какой у них курс. Те ответили, что 100°, на что получили указание довернуть на курс 090°, чтобы, как объяснил диспетчер, вектор 300° от радиомаяка Армель</span>^ru_en был захвачен в 25 милях северо-западнее радиомаяка, а затем сохранять высоту 8000 футов (2,4 км). Диспетчер пояснил, что вектор 300° используется при заходе на посадку на полосу 12 аэропорта Даллеса, а также установку высотомеров на уровень аэродрома — 29,74. Согласно данным речевого самописца, пилоты настроили навигационный приёмник на радиомаяк Армель и ещё раз обсудили заход на полосу 12. В 10:55 бортинженер Томас Сафранек зачитал контрольную карту перед посадкой, при этом пилоты отвечали по её пунктам. Опорная скорость была определена как 127 узлов, которую выставили задатчиками на указателях скорости, а высотомеры настроили на уровень аэропорта (29,74). В 10:57 экипаж ещё раз обсудил детали на схеме захода, в том числе прохождение Раунд-Хилла, окончательный заход на посадку, визуальное определение вхождения в глиссаду, курсо-глиссадную систему, а также схему аэропорта.

В 10:59 командир доложил диспетчеру о снижении с 11 до 8 тысяч футов (с 3,35 до 2,44 км), после чего спросил, имеются ли в аэропорту и вдоль маршрута полёта опасные погодные явления. Ответ был отрицательным, на что командир ответил, что экипаж также не наблюдает на метеорологическом радиолокаторе ничего опасного. Далее командир включил противообледенительную систему. В 11:01 диспетчер Вашингтонского центра УВД дал разрешение рейсу 514 снижаться и занимать высоту 7000 футов (2,13 км), а также переходить на связь с диспетчером подхода аэропорта Даллеса. Менее чем через полминуты командир вышел на связь с диспетчером подхода и доложил о снижении с 10 до 7 тысяч футов, а заодно прослушал информацию от АТИС о погоде. Диспетчер подхода разрешил прохождение Армель и ожидание захода на посадку на полосу 12, а также предупредил об обновлении информации АТИС. В обновлённой информации было только одно изменение — настройка высотомеров снизилась до 29,70. Однако на речевом регистраторе не удалось обнаружить никаких доказательств, что пилоты изменили настройки своих высотомеров.

Погода в регионе

В Виргинии в это время была сложная погодная обстановка с несколькими фронтами, характеризующаяся низкой облачностью, дождём, редким мокрым снегом и сильным порывистым восточным ветром. Циклон покрывал западные Кентукки, юго-восточную Виргинию и восточную Каролину. Над Национальным аэропортом стояла переменная облачность высотой 700 футов и сплошная облачность высотой 1200 футов, видимость 5 и более миль, небольшой дождь, ветер 070° (восточно-северо-восточный) 25—28 узлов, в порывах до 49 узлов (25 м/с, на 10:54). Над аэропортом Даллеса в свою очередь стояла сплошная облачность высотой 900 футов, видимость от 3 до 7 миль, небольшой дождь, ветер 080° 20 узлов, в порывах до 36 узлов (18,5 м/с, на 10:55). По данным метеостанции в Патаксенте (штат Мэриленд), в районе аэропорта Даллеса десятую часть неба занимали грозовые очаги, двигающиеся на юг (170°) со скоростью 45 узлов и характеризующиеся умеренными ливневыми дождями. Половину неба занимала область умеренных осадков. Верхняя граница облачности достигала 24 000 футов (7,3 км). Также было как минимум три предупреждения об обледенении в облаках от умеренного до сильного. Экипажи самолётов не докладывали о погодной обстановке. Свидетели на земле при этом указывали что к северо-западу от аэропорта в районе происшествия стояла низкая облачность, шёл сильный дождь, ветер в порывах достигал скорости 40 узлов, а видимость составляла всего 50—100 футов (15—30 метров). Как впоследствии было подсчитано, порывы ветра в районе 43 узлов могли приводить к снижению давления на 4 миллибара, при этом высотомеры самолёта завышали показания на 13 футов (4 метра).

Катастрофа

В 11:04 с самолёта доложили о занятии высоты 7000 футов, на что через несколько секунд диспетчер дал разрешение выполнять заход по радиомаякам на полосу 12. Командир экипажа подтвердил получение информации, после чего выпустил шасси и прокомментировал: Восемнадцать сотен [549 метров] — это минимальная. Следом второй пилот сказал, что начинает снижение, а бортинженер сказал, что надо бы включить обогрев, так как, по его мнению, довольно холодно. В 11:05:06 командир рассмотрел схему рельефа, минимальную высоту снижения и захода на посадку, а также заметил, что не указано время прохождения точек на траектории захода. В 11:06:15 второй пилот сказал, что ненавидит, когда высота прыгает, а также обратил внимание на вибрацию приборной панели. Одновременно с ним командир заметил некоторое расхождение в показаниях радиокомпасов, которое однако посчитал несущественным, а на недовольство второго пилота сказал: Летишь ты, не я. Далее командир в последний раз обсудил минимальную высоту и высоту захода, после чего сказал, что надо прерваться. В 11:06:42 второй пилот сказал, что у него скоро разболится голова из-за этих колебаний панели, а в 11:07:27 сказал, что ощущается влияние ветра. Через несколько секунд командир сказал: Вы знаете, в этом тупом листе указано, что тридцать четыре сотни [1036 метров] до Раунд-Хилл — вот наша минимальная высота. А на вопрос бортинженера, где же он такое нашёл, командир ответил: Ну вот, Раунд-Хилл в одиннадцати с половиной [миль] от DME. Второй пилот только успел заметить: Ясно, но…, как его прервал своим рассуждением командир: Если нам дали разрешение, то выходит, что можно выполнять…, на это неопознанный голос ответил: Начальный заход, а ему вторил второй неопознанный голос: Ага. Тогда командир спросил, какая высота начала захода, на что бортинженер сказал: Мы прошли… двадцать восемь [продолжая снижение] до восемнадцати. Затем неизвестный голос ответил: Правильно, а ещё один неизвестный: Только вперёд.

В 11:08:14 бортинженер заметил: Темно здесь, а второй пилот добавил: Да и слишком неровно. Затем в 11:08:25 раздался сигнал предупреждения о приближении к минимальной высоте, на это командир сказал, что минуту назад он наблюдал землю. Второй пилот сказал, что тоже видел землю, а затем дал указание повысить мощность двигателей. Командир при этом обратил внимание на высокую вертикальную скорость снижения, с чем согласился и второй пилот. Затем неизвестный голос сказал: Мы движемся на гору, но бортинженер его поправил: Мы на правильном курсе. Когда второй пилот спросил, в верном ли направлении они снижаются, то сразу два голоса сказали: Да. Тогда второй пилот предположил, что самолёт попал в нисходящий воздушный поток. Но в 11:09:14 раздался сигнал радиовысотомера о низкой высоте, после чего второй пилот воскликнул: Парни, а командир тут же дал команду увеличить мощность двигателей. Затем радиовысотомер выдал повторный сигнал предупреждения, после чего быстро замолчал, а почти сразу в 11:09:22 речевой самописец зафиксировал звук удара. В 11:09:54 диспетчер подхода спросил: TWA514, какая у вас высота. Однако ответа на этот вопрос уже не последовало, как и на все остальные вызовы. Как впоследствии пояснил диспетчер, согласно показаниям радара, самолёт на момент перед вызовом находился на высоте две тысячи футов.

Согласно данным параметрического самописца, рейс 514 следуя курсом 112 ° на высоте 7000 футов (2134 метра) в сплошных облаках за пару с половиной минут до катастрофы довернул на курс 120° (в дальнейшем он колебался не более чем на 2—4°) и начал снижаться с приборной скоростью 220—230 узлов. Лайнер достиг высоты 1750 футов (533 метра), но затем наоборот начал подниматься, так как раздался сигнал о достижении минимальной высоты, на что экипаж отреагировал увеличением мощности двигателей. Набрав за 15 секунд 150 футов (46 метров) высоты, самолёт снова продолжил снижение, и за 20 секунд высота уменьшилась на 200 футов (61 метр). Когда раздался сигнал о опасной близости земли, пилоты сквозь туман увидели прямо по курсу горы и попытались перелететь через них, но не успели набрать высоту. В 25 милях от аэропорта и на высоте 1670 футов (509 метров) летящий по курсу 118° «Боинг» врезался в покрытый лесом западный склон горы Уэтер (англ. Weather). Промчавшись через деревья, авиалайнер потерял левую плоскость крыла и все три двигателя, после чего врезался в землю, разрушился и загорелся. Площадь рассеивания обломков имела размеры 900 на 200 футов. Все 92 человека на борту погибли. Это крупнейшая авиакатастрофа в штате Виргиния, а на тот момент также занимала шестое место в стране.

Среди погибших — бригадный генерал Роско Конклин Картрайт (англ. Roscoe Conklin Cartwright, родился 27 мая 1919 года) — третий генерал-афроамериканец в армии США.

Анализ

Полностью исправный самолёт с квалифицированным экипажем выполнял обычный пассажирский рейс. Вся необходимая информация была получена в Индианаполисе перед вылетом и обновлена во время промежуточной остановки в Колумбусе. Далее полёт протекал в обычном порядке, пока диспетчер не предупредил, что Национальный аэропорт закрыт для приёма, предложив при этом посадку в аэропорту имени Даллеса. После переговоров с диспетчером авиакомпании, экипаж принял решение направляться в Даллес, на что получил указания по изменению курса. В дальнейшем экипаж получил указание ожидать заход по курсо-глиссадной системе на полосу 12, подтвердил получение данной информации и изучил диаграмму по выполнению захода на указанную полосу. Далее экипаж получил указание следовать через Фронт-Рояль прямо на Даллес. В 10:43 командир настроил радиоприёмник на АТИС аэропорта Даллес и прослушал в общей сложности три сообщения о погоде, после чего передал управление второму пилоту. Руководствуясь схемами аэропорта и диаграммами по выполнению захода, экипаж обсудил между собой различные варианты захода на посадку. В 10:51 диспетчер дал указание занимать курс 090°, чтобы захватить вектор 300° от радиомаяка Армель в 25 милях к северо-западу от радиомаяка, снижаться и сохранять высоту 8 тысяч футов. После получения данного указания, пилоты ещё раз обсудили схемы выполнения захода в аэропорту Даллес.

В 10:55 началось чтение контрольной карты, которое завершилось в 10:56. Ещё через минуту экипаж ещё раз обсудил диаграммы захода, при этом было отмечено, что пересечь Раунд-Хилл, что в 6 милях от курсового радиомаяка, довольно затруднительно. Высота входа в глиссаду была определена как 1800 футов. Также пилоты обсудили полосы и их освещение. В 11:01 рейсу 514 было дано разрешение снижаться и занимать высоту 7 тысяч футов, а также переходить на связь с диспетчером подхода. Диспетчер в свою очередь дал указание ожидать захода на посадку на полосу 12, а также указал новую настройку высотомера — 29,70 миллибар. В 11:04 экипаж доложил о занятии высоты 7 тысяч футов, на что через пять секунд получил разрешение выполнять заход на посадку по ILS на полосу 12. Командир предупредил, что минимальная допустимая высота составляет 1800 футов, после чего второй пилот сразу начал снижение. Также была ещё раз рассмотрена диаграмма захода. В 11:06 командир указал на несоответствие в показаниях радиокомпасов пилотов. Как будет установлено в ходе расследования, радиокомпас второго пилота был настроен на радиомаяк Фронт-Рояль. Радиокомпас командира был полностью разрушен, но наиболее вероятно, что он был настроен на радиомаяк Армель. Такое расхождение однако с точки зрения навигации не играло никакой роли, так как авиалайнер следовал по предписанной траектории. В 11:07 командир высказал первые сомнения в выборе минимальной высоты, так как на диаграмме минимальная высота прохождения Раунд-Хилл была указана как 3400 футов. Но после обсуждения, было решено всё же снижаться до выбранной высоты 1800 футов. Через несколько секунд зазвучал сигнал предупреждения о том, что самолёт подходит к заданной минимальной высоте 1800 футов. Командир сказал о наблюдении земли за минуту до этого, то же сообщил и второй пилот. Вероятно, они видели землю через мимолётные разрывы в облаках и не успели определить визуально относительную высоту над окружающей местностью. Второй пилот упомянул о мощности двигателей, на что командир указал на высокую скорость снижения, а также предупредил, что через минуту они должны увидеть землю. В 11:08:57 вновь раздался сигнал предупреждения о малой высоте, но пилоты посчитали его, как достижение заданной минимальной высоты. В авиакомпании TWA было разрешено снижаться ниже высоты, установленной для входа в глиссаду. Данные по абсолютной высоте показывал барометрический высотомер, а данные по относительной высоте — радиовысотомер. Была высказана вслух мысль о нисходящем потоке воздуха, когда кратковременно раздался сигнал радиокомпаса об опасной высоте. В 11:09:20 командир дал команду увеличить мощность двигателей, но через пару секунд авиалайнер врезался в гору.

Комиссия установила, что первое предупреждение радиовысотомера прозвучало за 7 секунд до удара на высоте 500 футов над землёй, а второе буквально за секунду и на высоте уже 100 футов. В стандартной процедуре захода, составленной в авиакомпании, радиовысотомер настраивается на выдачу предупреждения при высоте 100 футов над поверхностью. Экипаж должен был успеть понять, что самолёт оказался в опасной близости от земли, но не успел своевременно отреагировать.

Во время большей части полёта самолёт находился на предписанных высотах или близко к ним, из чего следует, что высотомеры были исправны. В момент удара высотомеры показывали значение 1675 футов при настройке 29,70 — последней переданной экипажу. «Боинг» опустился ниже установленной безопасной высоты 1800 футов, что могло произойти по двум причинам. Во-первых при полёте на малой высоте мог возникнуть экранный эффект, который привёл к нарушениям в работе трубок Пито, в результате чего высотомеры начали завышать показания. Во-вторых сильные боковые ветры на пересечённой местности могли понижать давление, что также приводило к искажению показаний высотомеров. Но экипаж однако следил за высотой, раз когда раздался сигнал о достижении безопасной высоты, то командир сказал о повышении мощности двигателей, а второй пилот высказал версию о нисходящем воздушном потоке. Таким образом, комиссия пришла к мнению, что приборы не завышали столь существенно показания, а пилоты, исходя из их замечаний, знали о снижении самолёта под безопасную высоту. Второй пилот высказывал версию о нисходящем воздушном потоке. Бортовые самописцы зафиксировали, что самолёт попал в турбулентность, но она была умеренной и недостаточно сильной, чтобы второй пилот не мог поддерживать выбранную высоту. Такими образом, комиссия пришла к мнению, что снижение под безопасную высоту произошло из-за сочетания техники пилотирования второго пилота и турбулентности. На основании этих данных был сделан вывод, что экипаж намеренно или случайно снизился под безопасную высоту. Но тогда возникают сразу два вопроса: почему пилоты намерено начали снижаться под высоту 1800 футов в районе, где высоты местности почти достигали этих значений; а также почему разрешение на выполнение захода не включало в себя ограничение минимальной высоты на данной траектории? Между тем, командир экипаж был убеждён, что в условиях захода на посадку по радиомаякам под радиолокационным контролем диспетчер при даче разрешения на снижение не будет указывать минимальную безопасную высоту в том случае, если для выполнения продолжения снижения не будет никаких препятствий.

Чтобы понять, откуда у него возникло такое мнение, стоит немного углубиться в историю авиасообщения в стране. Дело в том, что до 1950-х годов радиолокационный контроль за полётами над значительной частью США отсутствовал, а экипажи летали по правилам визуальных полётов. В таких условиях пилоты фактически были предоставлены сами себе и в одиночку следили за местонахождением самолёта. Также они периодически сообщали диспетчеру данные о своём местоположении и дальнейших намерениях. При выполнении захода число сообщений от экипажа возрастало, так как на землю постоянно сообщалось о местонахождении авиалайнера, его высоте, а также дальнейших намерений пилотов. Но к 1960-м годам вся территория страны оказалась покрыта радиолокаторами, что позволяло осуществлять радиолокационный контроль на протяжении всего полёта. Теперь диспетчер мог наблюдать удаление самолёта и азимут, исходя из чего определял его географическое местоположение. Благодаря этому диспетчер мог среди прочих давать команды самолётам когда возникала опасность столкновения в воздухе. Однако высоту самолёта такой радиолокатор показывать ещё не мог, а потому пилотам периодически приходилось докладывать о ней на землю. С накапливанием опыта использования радаров, был введён специальный язык для радиообменов между экипажами и диспетчерами, а также разработаны новые процедуры по радиолокационному контролю за воздушным сообщением в районе аэропортов. Диспетчеры теперь стали играть огромную роль в маневрировании самолётов, давая указания пилотам об изменениях курса и высоты. Одновременно с этим воздушный трафик стал более плотным, а самолёты быстрее, что повысило ответственность диспетчера в обеспечении сохранения воздушного движения к взлётно-посадочным полосам. Тогда воздушное пространство в зоне подхода было разделено на блоки с указанием минимальной векторной высоты. С проявлением радиолокаторов третьего поколения, авиадиспетчер теперь получал на радиолокаторе ещё больше информации о самолёте: высота, расстояние и азимут до него, а также путевая скорость. Размеры терминалов диспетчерских центров теперь возросли настолько, что Федеральное управление гражданской авиации США приняло решение, чтобы рейсы отводились в сторону от установленных траекторий заходов по приборам, чтобы разгрузить воздушный поток. Также очевидно, что это привело к тому, что для пилотов стало обычным делом снижаться ниже безопасных высот, указанных на картах местности близ аэропортов и схемах захода по приборам. К тому же пилоты стали более зависимы от авиадиспетчеров и контролировали полёт только по абсолютной высоте, курсу и скорости полёта. «Обратной стороной медали» стало то, что экипажи теперь начинали всё хуже знать местность, над которой пролетали, а зачастую даже плохо понимали своё положение над окружающей местностью. Также возникали ситуации непонимания между пилотами и диспетчерами, вызванные нарушениями терминологии, нерешёнными разногласиями и незамеченными изменениями в терминах и процедурах.

Вызывает недоумение, почему диспетчер дал разрешение выполнять заход тогда, когда самолёт был ещё на большом расстоянии от аэропорта. В свою защиту диспетчеры на судебных слушаниях заявили, что не подозревали о том, что такое преждевременное разрешение может дезориентировать пилотов. При этом всего за 6 недель до катастрофы рейса 514 уже был случай, когда заходящий на полосу 12 самолёт ещё до прохождения Раунд-Хилл снизился под высоту 1800 футов. Однако, к сожалению, после того инцидента своевременных выводов по предупреждению подобного сделано не было. Фактически, экипажи неправильно понимали разрешение на выполнение захода, а с учётом того, что не была названа безопасная высота, это могло создать впечатление, что на траектории снижения к высоте вхождения в глиссаду нет никаких препятствий. Исходя из записей речевого самописца, экипаж рейса 514 пришёл как раз к такому мнению.

Командир экипажа не знал, где они точно находятся относительно местности, но высока вероятность того, что после получения разрешения он настроил свой радиокомпас на частоту радиомаяка Армель, до которого в тот момент было ещё 44 морских мили (81,5 км) по азимуту 300°. Кроме того, хотя командир и изучил схемы и диаграммы по выполнению захода, он должен был понимать, что высота 1800 футов для входа в глиссаду не является минимальной безопасной в горном районе с высотами до 2000 футов, так как в этом случае не выдерживается минимальная высота в 1000 футов над препятствиями. Он видел на схеме, что на участке Фронт-Рояль — Раунд-Хилл минимальная высота указана как 3400 футов, но тем не менее принял решение снижаться до 1800 футов до прохождения Раунд-Хилл. Имеющиеся у экипажа карты и схемы захода должны были предупредить экипаж, что непрерывное снижение не является безопасным. Однако на указанной ими информации имелся существенный недостаток — на поперечной схеме захода отсутствовала промежуточная точка Раунд-Хилл и связанная с ней минимальная высота. При этом данная точка была указана на плане схемы захода, где также присутствовали связанные с ней данные, но скорей всего экипаж сосредоточил внимание именно на схеме профиля траектории захода, а потому продолжал снижение, разрешение на которое было перед этим получено.

Вторым вопросом о причинах катастрофы было отсутствие ограничения высоты при выдаче разрешения на снижение. На это свидетели из Федерации управления гражданской авиации, в том числе и диспетчер, заявили, что рейс 514 не наблюдался на мониторе радиолокатора захода, а потому диспетчер не был обязан выполнять все пункты положения о руководстве полётами. Свидетели также заявили, что рейс 514 не наблюдался на радиолокаторе захода из-за того, что не занял вектор захода на посадку. При этом свидетели не считали, что пеленг 300° от Вашингтонского центра, проходящий через Раунд-Хилл, был захвачен рейсом 514 как вектор захода на посадку. В то же время рейс 514 находился под радиолокационным контролем и наблюдался как минимум на одном исправном радиолокаторе, а следуя прямо на Раунд-Хилл он придерживался установленного захода на посадку, а потому диспетчер должен был выполнять все пункты положения. Кроме того, экипаж бы предупреждён, что вектор от Раунд-Хилл на «радиус 300°» используется при выполнении захода на полосу 12. При этом самолёт был направлен на «радиус 300°», когда до аэропорта оставалось ещё 80 миль. Это, однако, не отвечало на вопрос, почему система управления воздушным движением не имела возможности предотвратить, а значит обнаружить и исправить отклонение самолёта от курса, который отличался от намеченного диспетчером. Система требует от диспетчеров давать пилотам чёткую конкретную информацию об их местонахождении на траектории захода на посадку и высоту, ниже которой нельзя опускаться до выдачи следующего разрешения. У пилотов не должно быть выбора действий после получения разрешения. Диспетчер должен был назвать пилотам минимальную высоту полёта до входа в сектор захода, либо не давать разрешения на выполнение захода, пока самолёт не войдёт в этот сектор. Отсутствие взаимопонимания между пилотами и диспетчерами привели к несоблюдению необходимой высоты над окружающей местностью, чему способствовало нарушение фразеологии радиообмена с обеих сторон.

Данные с бортовых самописцев свидетельствуют, что свою лепту в катастрофе внесла и погода, но это не было решающим фактором. Обледенение в облаках, которому авиалайнер подвергся при снижении, устранялось включением противообледенительной системы. Турбулентность усложняла пилотирование, но не была настолько сильной, а о её влиянии на данных высотах уже было сказано выше. Неизвестно, получал ли экипаж данные от системы SIGMETS о погоде над Вашингтоном, но даже отсутствие этих данных не сильно повлияло на работу экипажа. Записи речевого самописца свидетельствуют, что во время снижения лайнер столкнулся со значительной турбулентностью, но пилоты при этом могли прочесть показания приборов достаточно хорошо, чтобы понять, что они опустились под высоту 1800 футов. На основании этого комиссия сделала вывод, что воздействие турбулентности не являлось критическим фактором, хотя при этом не смогла ответить, почему снижение не прекратилось на высоте 1800 футов. В общем катастрофа произошла из-за ряда факторов, включая недопонимание между пилотом и диспетчером по условиям, подразумеваемых авиадиспетчерами к рейсам, следующих в приборных погодных условиях. Получив разрешение на выполнение захода, командир решил, что им разрешено снижение вплоть до высоты входа в глиссаду, только потому, что не была названа безопасная высота, хотя эта информация отсутствовала лишь из-за того, что диспетчер просто не увидел самолёт на радиолокаторе захода. При этом за полчаса до происшествия пилот другого самолёта при получении разрешения на выполнение захода также не услышал данных о безопасной высоте, но когда спросил про неё, диспетчер дал ему эту информацию. Это пример правильной реакции пилота на неопределённость высоты, на которой должен следовать его самолёт.

Причины

Выводы комиссии

1. Полёт проходил без отклонений, пока аэропорт прибытия не был изменён с Национального на Даллес.
2. Перед выполнением захода на полосу 12, экипаж несколько раз изучил схему по его выполнению.
3. Диспетчер в Вашингтонском центре управления воздушным движением дал рейсу 514 вектор на перехват пеленга 300° от радиомаяка Армель в точке на удалении в 80 морских миль от радиомаяка. Эта часть пеленга не входила в существующую схему захода.
4. Экипаж перехватил данный пеленг и придерживался его при выполнении захода, когда контроль за полётом был передан Даллес-подход.
5. Диспетчер подхода дал разрешение на выполнение захода по ILS на полосу 12 в тот момент, когда авиалайнер находился в 44 морских милях от аэропорта, при этом не было указано никаких ограничений по высоте.
6. Командир решил, что им разрешено снижаться сразу до высоты 1800 футов, после чего второй пилот тут же начал спуск.
7. При снижении самолёт столкнулся с обледенением и турбулентностью, но эти факторы, вероятно, не могли помешать экипажу прекратить снижение после высоты 1800 футов.
8. Второй пилот допустил снижение под намеченную высоту 1800 футов, после чего не стал корректировать положение самолёта для занятия и сохранения данной высоты.
9. Высотомер второго пилота имел правильные настройки.
10. Есть вероятность, что сильный ветер над пересечённой местностью мог привести к нарушению в работе высотомеров и те завышали реальную высоту. Однако экипаж, исходя из его последних комментариев, знал о снижении ниже 1800 футов.
11. Сигнализация о достижении безопасной высоты и звуковые предупреждения радиовысотомера звучали, когда авиалайнер находился на высоте 1800 футов над уровнем аэродрома, а также в 500 и 100 футах над землёй. Последние два сигнала прозвучали соответственно за 7 и 1 секунду до удара.
12. После этих сигналов экипаж не успел предотвратить катастрофу.
13. Диспетчер дал разрешение на заход без уточнения безопасной высоты потому, что рейс 514 не наблюдался на радиолокаторе подхода, а также потому, что диспетчер планировал провести самолёт на заход так, как это было указано в схемах захода.
14. В изданном Федеральным управлением гражданской авиации (FAA) Руководстве персоналу управления воздушным движением не было чётко определено, что является понятием «Радиолокатор подхода», а что нет. Рейс 514 при этом был квалифицирован как не наблюдающийся на радиолокаторе подхода.
15. Имеющиеся у диспетчера радиолокационные средства позволяли вести контроль за подходом и корректировать высоту, когда самолёт заходил на посадку по нестандартному маршруту.
16. Система УВД имела недостаток по части чёткого определения действий диспетчера при руководстве за полётами в таких условиях.
17. Экипаж думал, что диспетчер не станет давать разрешение на заход, пока они не будут в стороне от всех препятствий.
18. На профильной схеме захода на посадку не было указана точка прохождения Раунд-Хилл и минимальные абсолютные высоты. Однако эта информация была приведена на плане схемы захода.
19. Командир заметил минимальную высоту в 3400 футов на участке от Фронт-Рояля до Раунд-Хилла, но решил продолжать снижение до 1800 футов, так как самолёт находился в стороне от данного района.
20. Командир рейса 514 после получения разрешения на заход не стал спрашивать диспетчера, какие действия им надо выполнять. Другой экипаж после получения подобного разрешения всё же спросил, на что получил дополнительные указания и инструкции, которые вывели их на радиолокатор подхода.
21. И военные, и гражданские чиновники авиации уже несколько лет указывали на проблему относительно существующих руководств для диспетчеров и терминологии для их общения с пилотами, в результате чего последние могут неправильно понять полученную информацию. Недопонимание пилотов и диспетчеров грозило тем, что экипаж мог начать преждевременное снижение.
22. FAA не решило давнюю проблему системы УВД во взаимодействии пилот—диспетчер по части выдачи разрешения на выполнение неточного захода. К тому же FAA не предоставляло сотрудникам системы УВД достаточно информации об оборудовании, используемом в конкретных случаях.
23. Диспетчерская служба не использовала все возможности новых радиолокаторов (ARTS III) по сохранению безопасной высоты над местностью для заходящих на посадку самолётов, не оборудованных системой для точной посадки в приборных погодных условиях.
24. Лётный экипаж не был знаком с местностью к западу и северо-западу от аэропорта Даллес. Однако на плане схемы захода на посадку была указана высота местности к западу от пересечения Раунд-Хилл.

Национальный совет по безопасности на транспорте (NTSB) пришёл к заключению, что катастрофа произошла из-за решения экипажа о снижении под высоту 1800 футов прежде, чем самолёт достиг зоны захода, в которой эта высота была установлена как минимальная безопасная. К решению экипажа о снижению привели ошибки и неточности в существующих руководствах управления воздушным движением, в результате чего пилоты и диспетчер не поняли обязанностей друг друга по действиям в районе аэропорта при приборных (сложных) погодных условиях. При этом изучение схем захода показало, что на плане было указано, что минимальная высота 1800 футов не является безопасной.

Факторами, которые способствовали катастрофе, стали:

1. FAA не приняло своевременных мер по предотвращению путаницы и неправильных толкований установленных для авиадиспетчеров терминов, хотя эта проблема существовала уже не один год.
2. Рейс 514 получил разрешение на выполнение захода, когда находился в 44 милях от аэропорта, при этом не была конкретно указана минимальная высота.
3. На профильной схеме захода на посадку на полосу 12 не были указаны все ограничения по высоте.

Последствия

В мае 1975 года Федеральное управление авиации совместно с НАСА и Советом авиационной безопасности внедрили программы, которые регулировали взаимодействие пилотов и авиадиспетчеров при выполнении полётов на нестандартных маршрутах, а само понятие «разрешение на подход» было наконец чётко оговорено. Кроме того, были доработаны системы по предупреждению опасного сближения с землёй, которые теперь сигнализировали об опасности при большем запасе высоты.

На месте катастрофы впоследствии был установлен небольшой гранитный мемориал.

Культурные аспекты

Катастрофа рейса 514 присутствует в книге Фрэнсиса Ли Бэйли и Джона Гринья «Разрешение на подход: В защиту полётов» (англ. Cleared for the Approach: In Defense of Flying). — 1977. — ISBN 0-13-136663-7. Также катастрофа упоминается во второй главе автобиографической книги американского певца Марка Оливера Эверетта</span>^ru_en «Что должны знать внуки»^ru_en. — 2008. — ISBN 978-0-316-02787-8.</span>

Литература

• [libraryonline.erau.edu/online-full-text/ntsb/aircraft-accident-reports/AAR75-16.pdf Trans World Airlines, Inc. Boeing 727- 231, N54328, Berryville, Virginia, December 1, 1974.] (англ.). National Transportation Safety Board (26 November 1975). Проверено 1 ноября 2014.
• [mid.gov.kz/images/stories/contents/132_en.pdf Trans World Airlines, Boeing 727-231, N-54328, accident at Berryville, U.S.A., on 1 December 1974] (англ.) // AIRCRAFT ACCIDENT DIGEST No. 21 : ICAO Circular 132-AN/93. — Montreal: International Civil Aviation Organization, 1978. — P. 195—213.

Ссылки

• [www.youtube.com/watch?v=HBOCrx-FVLE The Crash of TWA Flight 514] (англ.). YouTube (25 October 2012). Проверено 16 декабря 2014.— реконструкция катастрофы

Отрывок, характеризующий Катастрофа Boeing 727 под Вашингтоном

Пьер перебил его. – Верите вы в будущую жизнь? – спросил он.
– В будущую жизнь? – повторил князь Андрей, но Пьер не дал ему времени ответить и принял это повторение за отрицание, тем более, что он знал прежние атеистические убеждения князя Андрея.
– Вы говорите, что не можете видеть царства добра и правды на земле. И я не видал его и его нельзя видеть, ежели смотреть на нашу жизнь как на конец всего. На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле), нет правды – всё ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется Божество, – высшая сила, как хотите, – что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим. Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше. Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был. Я чувствую, что кроме меня надо мной живут духи и что в этом мире есть правда.
– Да, это учение Гердера, – сказал князь Андрей, – но не то, душа моя, убедит меня, а жизнь и смерть, вот что убеждает. Убеждает то, что видишь дорогое тебе существо, которое связано с тобой, перед которым ты был виноват и надеялся оправдаться (князь Андрей дрогнул голосом и отвернулся) и вдруг это существо страдает, мучается и перестает быть… Зачем? Не может быть, чтоб не было ответа! И я верю, что он есть…. Вот что убеждает, вот что убедило меня, – сказал князь Андрей.
– Ну да, ну да, – говорил Пьер, – разве не то же самое и я говорю!
– Нет. Я говорю только, что убеждают в необходимости будущей жизни не доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и вдруг человек этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься перед этой пропастью и заглядываешь туда. И, я заглянул…
– Ну так что ж! вы знаете, что есть там и что есть кто то? Там есть – будущая жизнь. Кто то есть – Бог.
Князь Андрей не отвечал. Коляска и лошади уже давно были выведены на другой берег и уже заложены, и уж солнце скрылось до половины, и вечерний мороз покрывал звездами лужи у перевоза, а Пьер и Андрей, к удивлению лакеев, кучеров и перевозчиков, еще стояли на пароме и говорили.
– Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить, – говорил Пьер, – что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там во всем (он указал на небо). Князь Андрей стоял, облокотившись на перила парома и, слушая Пьера, не спуская глаз, смотрел на красный отблеск солнца по синеющему разливу. Пьер замолк. Было совершенно тихо. Паром давно пристал, и только волны теченья с слабым звуком ударялись о дно парома. Князю Андрею казалось, что это полосканье волн к словам Пьера приговаривало: «правда, верь этому».
Князь Андрей вздохнул, и лучистым, детским, нежным взглядом взглянул в раскрасневшееся восторженное, но всё робкое перед первенствующим другом, лицо Пьера.
– Да, коли бы это так было! – сказал он. – Однако пойдем садиться, – прибавил князь Андрей, и выходя с парома, он поглядел на небо, на которое указал ему Пьер, и в первый раз, после Аустерлица, он увидал то высокое, вечное небо, которое он видел лежа на Аустерлицком поле, и что то давно заснувшее, что то лучшее что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе. Чувство это исчезло, как скоро князь Андрей вступил опять в привычные условия жизни, но он знал, что это чувство, которое он не умел развить, жило в нем. Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь.


Уже смерклось, когда князь Андрей и Пьер подъехали к главному подъезду лысогорского дома. В то время как они подъезжали, князь Андрей с улыбкой обратил внимание Пьера на суматоху, происшедшую у заднего крыльца. Согнутая старушка с котомкой на спине, и невысокий мужчина в черном одеянии и с длинными волосами, увидав въезжавшую коляску, бросились бежать назад в ворота. Две женщины выбежали за ними, и все четверо, оглядываясь на коляску, испуганно вбежали на заднее крыльцо.
– Это Машины божьи люди, – сказал князь Андрей. – Они приняли нас за отца. А это единственно, в чем она не повинуется ему: он велит гонять этих странников, а она принимает их.
– Да что такое божьи люди? – спросил Пьер.
Князь Андрей не успел отвечать ему. Слуги вышли навстречу, и он расспрашивал о том, где был старый князь и скоро ли ждут его.
Старый князь был еще в городе, и его ждали каждую минуту.
Князь Андрей провел Пьера на свою половину, всегда в полной исправности ожидавшую его в доме его отца, и сам пошел в детскую.
– Пойдем к сестре, – сказал князь Андрей, возвратившись к Пьеру; – я еще не видал ее, она теперь прячется и сидит с своими божьими людьми. Поделом ей, она сконфузится, а ты увидишь божьих людей. C'est curieux, ma parole. [Это любопытно, честное слово.]
– Qu'est ce que c'est que [Что такое] божьи люди? – спросил Пьер
– А вот увидишь.
Княжна Марья действительно сконфузилась и покраснела пятнами, когда вошли к ней. В ее уютной комнате с лампадами перед киотами, на диване, за самоваром сидел рядом с ней молодой мальчик с длинным носом и длинными волосами, и в монашеской рясе.
На кресле, подле, сидела сморщенная, худая старушка с кротким выражением детского лица.
– Andre, pourquoi ne pas m'avoir prevenu? [Андрей, почему не предупредили меня?] – сказала она с кротким упреком, становясь перед своими странниками, как наседка перед цыплятами.
– Charmee de vous voir. Je suis tres contente de vous voir, [Очень рада вас видеть. Я так довольна, что вижу вас,] – сказала она Пьеру, в то время, как он целовал ее руку. Она знала его ребенком, и теперь дружба его с Андреем, его несчастие с женой, а главное, его доброе, простое лицо расположили ее к нему. Она смотрела на него своими прекрасными, лучистыми глазами и, казалось, говорила: «я вас очень люблю, но пожалуйста не смейтесь над моими ». Обменявшись первыми фразами приветствия, они сели.
– А, и Иванушка тут, – сказал князь Андрей, указывая улыбкой на молодого странника.
– Andre! – умоляюще сказала княжна Марья.
– Il faut que vous sachiez que c'est une femme, [Знай, что это женщина,] – сказал Андрей Пьеру.
– Andre, au nom de Dieu! [Андрей, ради Бога!] – повторила княжна Марья.
Видно было, что насмешливое отношение князя Андрея к странникам и бесполезное заступничество за них княжны Марьи были привычные, установившиеся между ними отношения.
– Mais, ma bonne amie, – сказал князь Андрей, – vous devriez au contraire m'etre reconaissante de ce que j'explique a Pierre votre intimite avec ce jeune homme… [Но, мой друг, ты должна бы быть мне благодарна, что я объясняю Пьеру твою близость к этому молодому человеку.]
– Vraiment? [Правда?] – сказал Пьер любопытно и серьезно (за что особенно ему благодарна была княжна Марья) вглядываясь через очки в лицо Иванушки, который, поняв, что речь шла о нем, хитрыми глазами оглядывал всех.
Княжна Марья совершенно напрасно смутилась за своих. Они нисколько не робели. Старушка, опустив глаза, но искоса поглядывая на вошедших, опрокинув чашку вверх дном на блюдечко и положив подле обкусанный кусочек сахара, спокойно и неподвижно сидела на своем кресле, ожидая, чтобы ей предложили еще чаю. Иванушка, попивая из блюдечка, исподлобья лукавыми, женскими глазами смотрел на молодых людей.
– Где, в Киеве была? – спросил старуху князь Андрей.
– Была, отец, – отвечала словоохотливо старуха, – на самое Рожество удостоилась у угодников сообщиться святых, небесных тайн. А теперь из Колязина, отец, благодать великая открылась…
– Что ж, Иванушка с тобой?
– Я сам по себе иду, кормилец, – стараясь говорить басом, сказал Иванушка. – Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись…
Пелагеюшка перебила своего товарища; ей видно хотелось рассказать то, что она видела.
– В Колязине, отец, великая благодать открылась.
– Что ж, мощи новые? – спросил князь Андрей.
– Полно, Андрей, – сказала княжна Марья. – Не рассказывай, Пелагеюшка.
– Ни… что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его люблю. Он добрый, Богом взысканный, он мне, благодетель, рублей дал, я помню. Как была я в Киеве и говорит мне Кирюша юродивый – истинно Божий человек, зиму и лето босой ходит. Что ходишь, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там икона чудотворная, матушка пресвятая Богородица открылась. Я с тех слов простилась с угодниками и пошла…
Все молчали, одна странница говорила мерным голосом, втягивая в себя воздух.
– Пришла, отец мой, мне народ и говорит: благодать великая открылась, у матушки пресвятой Богородицы миро из щечки каплет…
– Ну хорошо, хорошо, после расскажешь, – краснея сказала княжна Марья.
– Позвольте у нее спросить, – сказал Пьер. – Ты сама видела? – спросил он.
– Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике то, как свет небесный, а из щечки у матушки так и каплет, так и каплет…
– Да ведь это обман, – наивно сказал Пьер, внимательно слушавший странницу.
– Ах, отец, что говоришь! – с ужасом сказала Пелагеюшка, за защитой обращаясь к княжне Марье.
– Это обманывают народ, – повторил он.
– Господи Иисусе Христе! – крестясь сказала странница. – Ох, не говори, отец. Так то один анарал не верил, сказал: «монахи обманывают», да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что приходит к нему матушка Печерская и говорит: «уверуй мне, я тебя исцелю». Вот и стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю, сама видела. Привезли его слепого прямо к ней, подошел, упал, говорит: «исцели! отдам тебе, говорит, в чем царь жаловал». Сама видела, отец, звезда в ней так и вделана. Что ж, – прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, – поучительно обратилась она к Пьеру.
– Как же звезда то в образе очутилась? – спросил Пьер.
– В генералы и матушку произвели? – сказал князь Aндрей улыбаясь.
Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.
– Отец, отец, грех тебе, у тебя сын! – заговорила она, из бледности вдруг переходя в яркую краску.
– Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. – Она перекрестилась. – Господи, прости его. Матушка, что ж это?… – обратилась она к княжне Марье. Она встала и чуть не плача стала собирать свою сумочку. Ей, видно, было и страшно, и стыдно, что она пользовалась благодеяниями в доме, где могли говорить это, и жалко, что надо было теперь лишиться благодеяний этого дома.
– Ну что вам за охота? – сказала княжна Марья. – Зачем вы пришли ко мне?…
– Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, – сказал Пьер. – Princesse, ma parole, je n'ai pas voulu l'offenser, [Княжна, я право, не хотел обидеть ее,] я так только. Ты не думай, я пошутил, – говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину. – Ведь это я, а он так, пошутил только.
Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была такая искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.


Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики, двое суток провела в пещерах с угодниками. «Помолюсь одному, почитаю, пойду к другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать такая, что и на свет Божий выходить не хочется».
Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела Пьера в гостиную.
– Вы очень добры, – сказала она ему.
– Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и высоко ценю эти чувства!
Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно улыбнулась. – Ведь я вас давно знаю и люблю как брата, – сказала она. – Как вы нашли Андрея? – спросила она поспешно, не давая ему времени сказать что нибудь в ответ на ее ласковые слова. – Он очень беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но прошлой весной рана открылась, и доктор сказал, что он должен ехать лечиться. И нравственно я очень боюсь за него. Он не такой характер как мы, женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое горе. Он внутри себя носит его. Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так подействовал на него: он редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его поехать за границу! Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит его. Другие не замечают, а я вижу.
В 10 м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав бубенчики подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли на крыльцо.
– Это кто? – спросил старый князь, вылезая из кареты и угадав Пьера.
– AI очень рад! целуй, – сказал он, узнав, кто был незнакомый молодой человек.
Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре с Пьером.
Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.
– Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, – проговорил он, но всё таки ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей, видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.
– Предводитель, Ростов граф, половины людей не доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, – я ему такой обед задал… А вот просмотри эту… Ну, брат, – обратился князь Николай Андреич к сыну, хлопая по плечу Пьера, – молодец твой приятель, я его полюбил! Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет да разжигает меня старика. Ну идите, идите, – сказал он, – может быть приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, – прокричал он Пьеру из двери.
Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей, несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом. Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему на руки. Михаил Иваныч, m lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на него, когда он разговаривал с старым князем.
Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему приезжать к себе.
Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко бывает, все говорили про него одно хорошее.


Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со всем полком.
Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели, выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, – Ростов испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и дом неизменно милый и дорогой, как и дом родительский.
Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда; не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить; не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе, никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один – наш Павлоградский полк, и другой – всё остальное. И до этого остального не было никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто хороший, кто дурной человек, и главное, – товарищ. Маркитант верит в долг, жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.
Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни, Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру, а в полку столь возможным.
Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10 ти тысяч в год, теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для уплаты долга.

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и сражений при Пултуске, при Прейсиш Эйлау, сосредоточивалась около Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.
Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш Эйлау и во второй половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду Платова.
Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не трогаясь с места.
Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало – жалостливые солдаты часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.
Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли почему то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.
Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук, ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю соломенными крышами с домов, были безобразно худы и покрыты еще зимнею, клоками сбившеюся шерстью.
Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры, парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или сказки об Алеше пройдохе, и о поповом батраке Миколке.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по двое, по трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми – в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее дело войны шло плохо.
Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их, со времени их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про домашних Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему офицеру, Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе участвовала в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже подвергать Ростова опасностям, берег его и после дела особенно радостно встречал его целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство старика поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты, голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик оправлялся, содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал смеяться Ростову, говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех познакомить товарищей с спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял шутку за оскорбление и, вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей, что Денисов с трудом мог удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и Денисов, сам не знавший отношений Ростова к польке, стал упрекать его за вспыльчивость, Ростов сказал ему:
– Как же ты хочешь… Она мне, как сестра, и я не могу тебе описать, как это обидно мне было… потому что… ну, оттого…
Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по комнате, не глядя на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.
– Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г'остовская, – проговорил он, и Ростов заметил слезы на глазах Денисова.


В апреле месяце войска оживились известием о приезде государя к армии. Ростову не удалось попасть на смотр который делал государь в Бартенштейне: павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.
Они стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина ширины, два – глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы делались ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в которой у счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противуположной ступеням стороне, лежала на кольях, доска – это был стол. С обеих сторон вдоль канавы была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны. Крыша устраивалась так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть, ежели подвинуться ближе к столу. У Денисова, жившего роскошно, потому что солдаты его эскадрона любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой доске было разбитое, но склеенное стекло. Когда было очень холодно, то к ступеням (в приемную, как называл Денисов эту часть балагана), приносили на железном загнутом листе жар из солдатских костров, и делалось так тепло, что офицеры, которых много всегда бывало у Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.
В апреле месяце Ростов был дежурным. В 8 м часу утра, вернувшись домой, после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил измокшее от дождя белье, помолился Богу, напился чаю, согрелся, убрал в порядок вещи в своем уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной рубашке, лег на спину, заложив руки под голову. Он приятно размышлял о том, что на днях должен выйти ему следующий чин за последнюю рекогносцировку, и ожидал куда то вышедшего Денисова. Ростову хотелось поговорить с ним.
За шалашом послышался перекатывающийся крик Денисова, очевидно разгорячившегося. Ростов подвинулся к окну посмотреть, с кем он имел дело, и увидал вахмистра Топчеенко.
– Я тебе пг'иказывал не пускать их жг'ать этот ког'ень, машкин какой то! – кричал Денисов. – Ведь я сам видел, Лазаг'чук с поля тащил.
– Я приказывал, ваше высокоблагородие, не слушают, – отвечал вахмистр.
Ростов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал: «пускай его теперь возится, хлопочет, я свое дело отделал и лежу – отлично!» Из за стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще говорил Лаврушка, этот бойкий плутоватый лакей Денисова. Лаврушка что то рассказывал о каких то подводах, сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.
За балаганом послышался опять удаляющийся крик Денисова и слова: «Седлай! Второй взвод!»
«Куда это собрались?» подумал Ростов.
Через пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными ногами на кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел нагайку и саблю и стал выходить из землянки. На вопрос Ростова, куда? он сердито и неопределенно отвечал, что есть дело.
– Суди меня там Бог и великий государь! – сказал Денисов, выходя; и Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи ноги нескольких лошадей. Ростов не позаботился даже узнать, куда поехал Денисов. Угревшись в своем угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана. Денисов еще не возвращался. Вечер разгулялся; около соседней землянки два офицера с юнкером играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную землю. Ростов присоединился к ним. В середине игры офицеры увидали подъезжавшие к ним повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними. Повозки, конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.
– Ну вот Денисов всё тужил, – сказал Ростов, – вот и провиант прибыл.
– И то! – сказали офицеры. – То то радешеньки солдаты! – Немного позади гусар ехал Денисов, сопутствуемый двумя пехотными офицерами, с которыми он о чем то разговаривал. Ростов пошел к нему навстречу.
– Я вас предупреждаю, ротмистр, – говорил один из офицеров, худой, маленький ростом и видимо озлобленный.
– Ведь сказал, что не отдам, – отвечал Денисов.
– Вы будете отвечать, ротмистр, это буйство, – у своих транспорты отбивать! Наши два дня не ели.
– А мои две недели не ели, – отвечал Денисов.
– Это разбой, ответите, милостивый государь! – возвышая голос, повторил пехотный офицер.
– Да вы что ко мне пристали? А? – крикнул Денисов, вдруг разгорячась, – отвечать буду я, а не вы, а вы тут не жужжите, пока целы. Марш! – крикнул он на офицеров.
– Хорошо же! – не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, – разбойничать, так я вам…
– К чог'ту марш скорым шагом, пока цел. – И Денисов повернул лошадь к офицеру.
– Хорошо, хорошо, – проговорил офицер с угрозой, и, повернув лошадь, поехал прочь рысью, трясясь на седле.
– Собака на забог'е, живая собака на забог'е, – сказал Денисов ему вслед – высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным, и, подъехав к Ростову, расхохотался.
– Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! – сказал он. – Что ж, не с голоду же издыхать людям?
Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с другими эскадронами.
На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько то провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».
Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы…
Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить воды и послал за лекарем.
– Меня за г'азбой судить – ох! Дай еще воды – пускай судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг'ю скажу. Льду дайте, – приговаривал он.
Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь. Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.
– Приезжаю, – рассказывал Денисов. – «Ну, где у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой! – «Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу – за столом… Кто же?! Нет, ты подумай!…Кто же нас голодом морит, – закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, – Телянин!! «Как, ты нас с голоду моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось… «А… распротакой сякой и… начал катать. Зато натешился, могу сказать, – кричал Денисов, радостно и злобно из под черных усов оскаливая свои белые зубы. – Я бы убил его, кабы не отняли.
– Да что ж ты кричишь, успокойся, – говорил Ростов: – вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот, что назначена военно судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.


В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.


Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.