Набег на германский конвой в Норчепингской бухте

Противники
Балтийский флот Кайзеровские ВМС
Командующие
контр-адмирал П. Л. Трухачев лейтенант резерва Пликерт нем. Blickert
Силы сторон
крейсера «Рюрик», «Олег», «Богатырь»; 3 эсминца типа «Новик»; 8 эсминцев типа «Украйна» три эскортных судна (переоборудованные траулеры); корабль-ловушка; десять рудовозов
Потери
нет корабль-ловушка «Германн» 29 членов экипажа погибли, 9 попали в плен

Внешние изображения
	[www.navy.su/daybyday/may/18/images/18.jpg Карта с путями движения русского и немецкого отрядов и местом боя]

Набег на германский конвой в Норчепингской бухте — морская операция (в терминах того времени — «крейсерская операция»), проведённая отрядом особого назначения из числа кораблей Императорского Балтийского флота, на транспортных коммуникациях Германской империи в Балтийском море в июне 1916 года в ходе Первой мировой войны.

В результате просчётов при планировании и проведении операции поставленные цели не были достигнуты. В советской историографии значение операции и успехи русского флота были сильно преувеличены.

Исторический фон

Нейтральная Швеция и военно-экономическое значение германо-шведской торговли

Затянувшаяся война, принявшая для Германии характер войны на два фронта, усилила уязвимость германской экономики от импортируемого стратегического сырья, необходимого для работы германской военной промышленности. Морская блокада Германии, предпринятая Великобританией с самых первых дней войны, существенно сузила как географию импортных поставок, так и их объёмы.

В связи с этим возрастало военно-экономическое значение германской торговли с нейтральной Швецией, прежде всего импорт шведской железной руды в Германию, который был возможен исключительно по морским путям в Балтийском море. Историк Д. Ю. Козлов писал, что без преувеличения можно считать, что поддержание бесперебойного функционирования коммуникаций на Балтике переросло для Германии в проблему стратегического масштаба. Торговые пути, протяженностью до 700 миль, соединяющие балтийское побережье Германии со шведскими портами, и проходившие в зоне досягаемости русских морских сил (расстояние от главной базы Ревель до шведского побережья в районе Ландсорта — около 190 миль), могли и должны были стать мишенью для Балтийского флота Российской империи с целью затруднения или полного пресечения морских перевозок.

К началу Великой войны за счет собственных запасов Германия удовлетворяла лишь около 60 % потребностей своей промышленности в железной руде (причём месторождение в Лотарингии давало руду с низким содержанием железа), остальная часть поставлялась из Испании, Франции, России и Швеции. С началом войны Швеция, которая и до этого была крупнейшим поставщиком руды в Германию, осталась единственной страной, из которой было возможно продолжать поставки руды не только в Германию, но и в союзную немцам Австро-Венгрию. При этом Германия являлась крупнейшим покупателем шведской руды. Так, в 1913 году из 6440 тыс. т добытой в Швеции руды в Германию было экспортировано 77 % — 4977 тыс. т. В добывающую промышленность Швеции были вложены значительные германские капиталы. Именно шведская железная руда использовалась для производства стали для нужд военной промышленности, в том числе в военном кораблестроении. Эрих Людендорф писал, что без поставок руды из Швеции немцы не смогли бы развернуть «подводную войну» в опасных для Англии масштабах. А германский историк Гроос писал, что «Германия была в силах поддерживать свою боеспособность только до тех пор, пока были обеспечены пути подвоза шведской руды через Балтийское море».

По данным российской военно-морской разведки в конце 1915 — начале 1916 года германо-шведскую торговлю обслуживало свыше 250 торговых судов под германскими, шведскими и норвежскими флагами.

Агентурные сведения, полученные Морским главным штабом, свидетельствовали о заключении между Швецией и Германией специального соглашения, согласно которому шведский военно-морской флот обеспечивал охранение германских торговых судов в пределах шведских территориальных вод (три мили), что было весьма на руку германскому командованию, так как германская балтийская группировка испытывала ощутимый недостаток в эскортных силах. Кроме того разведка Балтфлота докладывала, что шведы передавали в германский адмирал-штаб ценные сведения, касавшиеся присутствия российских и английских кораблей у своего побережья.

В то же время как Россия, так и Великобритания старались во что бы то ни стало избежать недоразумений с нейтральной Швецией — через её территорию проходил транзит грузов Антанты. Опасаясь прерывания этого грузопотока в случае дипломатических или военных осложнений, Российское правительство готово было даже мириться с тем, что из Швеции в Германию шёл ре-экспорт российских товаров, закупаемых специально для таких целей шведскими коммерсантами.

Ситуация на Балтийском театре военных действий к началу лета 1916 года

В кампанию 1916 года Германия перенесла центр тяжести своих военных усилий с Восточного на Западный фронт. В связи с этим боевые действия на Балтийском море приняли позиционный характер.

Балтийский флот

Первоочередными задачами Балтийского флота Российской империи на 1916 год, как и ранее, были задачи сугубо оборонительные, активные операции для «нанесения возможного вреда противнику» не должны были идти в ущерб основным задачам. Хотя российское верховное командование осознавало стратегическую важность для Германии железнорудных поставок из Швеции, никаких планов по нарушению этих поставок составлено не было. Российским подводным лодкам, как и прежде, ставились задачи уничтожения военных кораблей неприятеля, хотя балтийская кампания 1915 года показала их высокую эффективность в борьбе с торговым судоходством между шведскими и немецкими портами. Несмотря на то, что флот продолжил пополняться кораблями, что создавало благоприятные условия для организации широкомасштабных действий на германских морских коммуникациях, в «Плане активных операций» на кампанию 1916 года, самостоятельно составленном командованием Балтийского флота, задача нарушения морских перевозок Германии была отнесена к числу второстепенных и сформулирована общими фразами, без определения как цели и способов таких действий, так и выделяемых для решения этой задачи сил и средств. При этом сами действия на морских путях Германии рассматривались командованием Балтийского флота лишь с точки зрения возможности «выманить» в открытое море германские военные корабли, что бы подставить их под удар сил Балтийского флота, а не с точки зрения нарушение германской морской торговли. При этом командование флота старалось лишний раз не провоцировать нейтральную Швецию действиями, которые могли бы быть расценены ею как недружественные — командирам кораблей предписывалось строго соблюдать её нейтралитет.

Германские силы Балтийского моря

Германскому флоту на навигацию 1916 года также ставились оборонительные задачи — «1) предотвратить энергичное выступление русских военно-морских сил, 2) оградить нашу торговлю от больших потерь, 3) не допустить прорыва английских подводных лодок в Балтийское море». После Ютландского сражения, прошедшего 31 мая — 1 июня 1916 года, немцы уже не могли усиливать свою балтийскую группировку кораблями Флота открытого моря, не помышляя более об активных действиях своего флота на Балтике.

С апреля 1916 года Германия ввела в действие систему морских конвоев при перевозке грузов вдоль побережья Швеции. Конвои из портов Швеции в Германию должны были оправляться три раза в неделю. Судам предписывалось при всякой возможности следовать внутри территориальных вод Швеции. Пунктами формирования конвоев были определены Либава, Свинемюнде, район плавучего маяка Гиедзер и южный выход из пролива Кальмарзунд. Торговым судам рекомендовалось закрашивать все знаки национальной принадлежности. Ещё со второй половины 1915 года на них начали устанавливать артиллерийские орудия. Командование германских сил Балтийского моря сформировало «флотилию охраны торгового судоходства», состоявшую из одиннадцати эскортных корабельных групп. Каждая группа состояла из трёх вооруженных траулеров. Вооружение этих кораблей было эффективным в бою с подводной лодкой, но никак не против русских надводных кораблей. Кроме эскортных групп к началу лета 1916 года были оснащены и задействованы в охране морских коммуникаций суда-ловушки «Германн» («Н»), «Крон-принц Вильгельм» («К»), «Александра» («А») и «Примула» («Р»), вооружённые 105-мм орудиями и нёсшие службу за пределами шведских территориальных вод.

Постановка задачи. Создание отряда особого назначения

В первых числах июня 1916 года посольство Великобритании в Стокгольме сообщило своим русским коллегам о планируемой отправке из Швеции в Германию крупной партии — 84 тыс. тонн — железной руды. Перевозки, по данным англичан, планировались на 23 мая [5 июня], 28 мая [10 июня] и 31 мая [13 июня] из Стокгольма и Оклезунда на германских транспортах.

Русская разведка располагала сведениями, что такие конвои выходили, как правило, в светлое время суток и между 7 и 8 часами вечера находились в районе мыса Ландсорт, выходя на короткое время из территориальных вод Швеции.

На основании этой информации штабом командующего флотом Балтийского моря был разработан «План операции № 12», утверждённый командующим Балтфлотом адмиралом В. А. Каниным 26 мая [8 июня] 1916 года. Сформированному для решения поставленной задачи «отряду особого назначения» предписывалось «произвести обследование района Ландсорт — Готланд — северная оконечность острова Эланд с целью уничтожения обычно находящихся в этом районе дозорных и сторожевых судов и конвоиров и захвата или уничтожения неприятельских коммерческих судов, караван которых, в частности, с большим грузом железной руды должен выйти от Ландсорта к югу в 19-20 часов 28 мая».

Командование отрядом особого назначения было поручено начальнику 1-й бригады крейсеров контр-адмиралу П. Л. Трухачёву. В состав отряда были включены крейсера «Рюрик» (флаг Трухачёва), «Олег» и «Богатырь»; четыре новейших «нефтяных» эсминца — флагманский эсминец начальника минной дивизии «Новик» и три эсминца 1-го дивизиона «Гром», «Победитель», «Орфей»; восемь «угольных» эсминцев 6-го дивизиона эскадренных миноносцев «Стерегущий», «Страшный», «Украйна», «Войсковой», «Забайкалец», «Туркменец-Ставропольский», «Казанец» и «Донской казак». Начальник минной дивизии контр-адмирал А. В. Колчак получил предписание адмирала Канина о «вступлении в подчинение начальнику Отряда особого назначения на время выполнения операции № 12». Колчак оставил за собой командование корабельной ударной группой из «нефтяных» эсминцев.

Для прикрытия «отряда особого назначения» и, попутно, для уничтожения транспортов и военных кораблей неприятеля в юго-восточной части Балтийского моря разворачивались английские подводные лодки «Е19» и «Е9» и российские «Тигр», «Вепрь» и «Волк». С этой же задачей в Або-Аландский район были выдвинуты крейсера «Баян» и «Адмирал Макаров».

По «плану операции № 12» поиск и уничтожение обнаруженных кораблей противника должно было быть проведено в районе, расположенном между островом Готланд и побережьем материковой Швеции. Отряду особого назначения следовало, разделившись на две части, выйти к южной и северной границам означенного района и прочесать его, следуя навстречу друг другу. Крейсера и миноносцы 6-го дивизиона должны были выйти из Утё и, войдя в пролив между Готландом и шведским берегом, следовать в южном направлении вплоть до параллели северной оконечности острова Эланд. В свою очередь группа нефтяных миноносцев под командованием А. В. Колчака должна была выйти от Дагерорта в пролив между островами Готска-Сандэ и Готланд, а затем повернуть к Эланду и оттуда следовать на север до встречи с основными силами П. Л. Трухачёва. После соединения двух групп поисковые действия прекращались и все корабли возвращались в места базирования.

В море

28 — 30 мая [10 — 12 июня] 1916 года

Крейсера и 6-й дивизион эскадренных миноносцев снялись с якоря в Утё в 8:00 28 мая [10 июня] 1916 год. Скоро отряд вошёл в полосу густого тумана и был вынужден остановить движение и встать на якорь. В 15:00 с разрешения командующего флотом отряд направился на рейд пункта маневренного базирования Балтийского флота Люм, расположенный на опушке финляндских шхер в районе Або.

У контр-адмирала А. В. Колчака дело также не заладилось: в 14.00 на эсминце «Новик» он в сопровождении эсминцев «Победитель» и «Орфей» (эсминец «Гром» не успел выйти из дока) вышел из Ревеля, но дошёл лишь до Дагерорта, где узнал о проблемах с погодой в отряде Трухачёва. Колчак, получивший от Трухачёва приказание «действовать о усмотрению», принял решение идти в Рогокюль. Эсминец «Орфей» также выбыл из состава отряда, так как в процессе перехода выяснилось, что корабль не может набрать назначенную скорость в 24 узла.

Таким образом, к вечеру первого дня похода к назначенным местам развёртывания выдвинулись только подводные лодки. Однако германская воздушная разведка обнаружила факт их присутствия в центральной части моря в первые же сутки. Английскую лодку «Е19» четырежды атаковали германские аэропланы. Их же атакам подверглась и русская подлодка «Волк». В ходе «Операции № 12» ни русским, ни английским подводным лодкам не удалось потопить или повредить неприятельские корабли, хотя несколько торпедных атак как по транспортам, так и по кораблям эскорта они предприняли — но ни одна из выпущенных торпед целей не поразила.

Корабли отряда особого назначения пробыли на якоре на рейде Люма до 31 мая [13 июня] 1916 года.

31 мая — 2 июня [13 — 15 июня] 1916 года

В 13:30 31 мая [13 июня] 1916 года корабли отряда особого назначения снялись с якоря и все вместе (за прошедшие на якоре дни начальник отряда контр-адмирал Трухачёв изменил первоначальный план развёртывания кораблей у шведского побережья) отправились в район поиска неприятеля. Отряд особого назначения сопровождали миноносцы седьмого дивизиона, которые были отпущены на базу около 18:00, когда группировка русских кораблей приблизилась к шведскому берегу.

Между тем, около 21:00 германский конвой, состоящий из десяти «ценных рудовозов» под эскортом судна-ловушки «Германн» и трёх вооруженных траулеров из состава 5-й группы 1-й «флотилии охраны судоходства» под командованием лейтенанта резерва Пликерта (флаг на траулере «Вильям Юргенс») вышел в южном направлении, растянувшись в кильватерной колонне вдоль шведского берега.

Опустившаяся ночь была тихой и ясной. В 22:00 группа нефтяных эсминцев «Новик», «Победитель» и «Гром» под командованием А. В. Колчака отделилась от основного отряда и, увеличив ход до 25 узлов, легла на курс 248°, ведущий в Норчепингскую бухту. Начальник отряда Трухачёв проинструктировал Колчака, что в случае обнаружения неопознанных кораблей, русским эсминцам необходимо будет попытаться отсечь их от шведского берега, чтобы не дать первым возможности скрыться под защитой шведских территориальных вод, а если будет определено, что корабли вражеские — «в первую очередь атаковать концевой вооружённый пароход». В 22:15 остальные корабли отряда подвернули влево на курс 215°.

В 23:15 и германские, и русские корабли отряда Колчака визуально обнаружили на горизонте дымы друг друга, но оба отряда «оставались в неведении, противник перед ними или нейтральные корабли». Русские эсминцы, имея трёхкратное преимущество в скорости, быстро нагоняли группу этих кораблей. В 23:30 германский конвой вышел за пределы шведских территориальных вод юго-восточнее плавучего маяка Хевринге. В 23:33 Колчак приказал сделать предупредительный выстрел впереди по курсу концевого судна, хотя его корабли всё ещё оставались в кормовых курсовых углах германского конвоя. Таким преждевременным действием Колчак раскрыл себя и лишил русских внезапности. После прозвучавшего второго предупредительного выстрела командир конвоя Пликерт в 23:38 отдал команду транспортам уходить к шведскому берегу и выставил для их прикрытия дымовую завесу. Три же переоборудованных траулера, на вооружении которых было только по одной 88-мм пушке, развернулись навстречу русским кораблям и вступили с ними в бой. В этот момент Колчак принял ещё одно сомнительное с точки зрения тактической целесообразности решение, хотя и шедшее в полном соответствии с полученными заранее от Трухачёва инструкциями — вместо того, чтобы направиться в догонку рудовозам, уклонившись от боя с тихоходными кораблями охранения, чья скорость не превышала девяти узлов, он решил вступить с ними в бой, преследуя целью «атаковать концевой вооружённый пароход», — который на самом деле был судном-ловушкой «Германн».

После того, как русские корабли дали несколько залпов и пустили две торпеды по «группе небольших судов, открывших по нам огонь», нападавшие прекратили огонь и были рассеяны, хотя русские снаряды и торпеды не причинили им вреда, а все три русских эсминца переключили всё своё внимание на судно «Германн», изображавшее, как и подобает судну-ловушке, отставший от конвоя транспорт. «Германн», постройки 1901 года, был углевозом, грузовместимостью 2030 брт, который был переоборудован в судно-ловушку только двумя месяцами ранее — в апреле 1916 года. В этом качестве это был его первый выход в море. Хотя на его вооружении было четыре 105-мм орудия, он не смог оказать никакого сопротивления, из-за слабой подготовки наспех составленного экипажа.

В первые же моменты боя артиллерийским огнём был разбит мостик «Германна» и уничтожены средства управления рулем, выведены из строя три орудия, перебит главный паропровод. Средняя часть судна загорелась. Экипаж, отсечённый в носовой части судна, во главе с командиром судна К. Хофманом покинул судно на спасательной шлюпке. Те же, кто был на корме, остались без командиров — «первый офицер» обер-лейтенант резерва Хайнрих был убит — и неорганизованно покидали судно, которое охватил пожар. Многие немецкие моряки плавали в воде в обломках. «Германн» же, загруженный как и подобает кораблю такого класса непотопляемым материалом — в данном случае пустыми бочками — всё никак не тонул. Тогда Колчак приказал добить судно торпедами. Только русские моряки не учли, что специальное устройство взводило ударник в боевое положение только после прохождения торпедой полутора кабельтовых и били по «Германну» практически в упор. Так были выпущены четыре торпеды, ни одна из которых не взорвалась, попав в цель. Колчак даже решил, что на их корабле «мины не в порядке». Только после этого эсминец «Гром» отошёл кабельтовых на восемь и пятой торпедой подорвал «Германн». Около часа ночи 1 [14] июня пароход затонул.

В море вокруг «Новика» находилось несколько десятков немецких моряков, которые, по свидетельству русского офицера, «плавали вокруг нас на различных обломках, разбитых шлюпках и просто в воде, неистово взывая о помощи». «Новик» поднял на борт девять членов экипажа «Германна» — только после этого русские окончательно удостоверились, военное или торговое судно было ими атаковано и потоплено. Из 86 человек экипажа германского вооруженного парохода погибло двадцать девять, девять были спасены русскими, остальные были подобраны немецкими и шведскими судами, подошедшими к месту боя позже. Русские миноносцы не стали тратить время на подъём немецких моряков из воды, а поспешили на соединение с силами прикрытия. То, что Колчак отказал немецким морякам с «Германна» в помощи, сам он объяснял тем, что «в это время… показались силуэты каких-то судов, и около нас стали падать снаряды». Контр-адмирал В. К. Пилкин в своих воспоминаниях писал об этом эпизоде так: «Из песни слова не выкинешь, и Колчак не поднял, после потопления неприятеля, плававших и цеплявшихся за его миноносец немцев. „Crime de guerre?“ Правда, была опасность от подводных лодок и надо было скорей уходить».

Тем временем крейсера и миноносцы отряда Трухачёва, находясь в 15-ти милях мористее развернувшихся событий, наблюдали на горизонте вспышки от выстрелов и слышали раскаты орудийных залпов, но оставались в неведении относительно происходящего в Норчепингской бухте. Так и не предприняв никаких действий, не предусмотренных в заранее составленном плане, в 01:45 они, строго по плану операции, развернулись и легли на обратный курс. Примерно в 03:00 отряд обнаружил четыре парохода, остановил и досмотрел их, но они оказались шведскими торговыми судами. Примерно в 04:00 нефтяные миноносцы Колчака нагнали отряд Трухачёва и далее оба отряда следовали вместе. На конечном участке перехода корабли следовали за противоминными тралами, так как существовала опасность от мин, выставленных германской подводной лодкой. На обратном пути русские корабли трижды совершали противолодочные маневры, уклоняясь от «обнаруженных» германских подлодок. Впрочем, согласно данным, опубликованным немецкими исследователями, в тот момент в Балтийском море находилась единственная германская подводная лодка «UB30», но и та была в районе острова Даго. 2 [15] июня 1916 года отряд особого назначения был официально расформирован. К вечеру того же дня корабли ушли в свои базы, а ещё ранее — 1 [14] июня — в места базирования вернулись и подводные лодки, участвующие в операции № 12.

Последующие события

Приняв во внимание полученный опыт и результаты «Операции № 12» командование Балтийского флота задумало «предпринять новый поиск в Норчепингском районе крейсерами и миноносцами, имея целью нападение на конвой». Новый набег, в котором принял участие почти полностью обновлённый состав кораблей Балтфлота (из состава отряда особого назначения «Операции № 12» в новом набеге участвовали только эсминцы «Победитель» и «Гром»), состоялся спустя две недели после первого, однако его результаты были ещё более скромными, чем результаты операции 31 мая [13 июня] 1916 года.

Последствия и оценки операции

Российскому флоту не удалось прервать или существенно затруднить грузовые перевозки между Германией и Швецией. При встрече с превосходящими силами русского флота германский флот, располагавший лишь импровизированными силами и средствами, решительно вступил в бой, перехватил тактическую инициативу и сумел успешно решить свою главную задачу — обеспечение безопасности транспортных судов с грузом стратегического сырья. С 23 июня 1916 года, то есть спустя всего десять дней после набега, германское командование увеличило число еженедельных конвоев из Свинемюнде к Ландсорту с трёх до шести.

Командование Балтийского флота с самого начала реально оценивало скромные результаты операции. В сводке сведений Морского штаба главковерха от 2 [15] июня 1916 года писалось: «Пароходы были обстреляны миноносцами, но успели уйти в шведские воды». Командующий флотом доложил в Ставку 5 [18] июня: «Успеха развить не представилось возможным, так как пароходы, пользуясь временем боя с конвоем и темнотой, успели уйти в нейтральные воды». Как считало командование флотом, в результате операции «противник только усилил бдительность на торговых путях». Сам Колчак также верно оценивал результат операции и потери неприятеля — в январе 1920 года на допросе чрезвычайной следственной комиссии он показал, рассказывая об этом деле: «Я… ночью напал на караван, рассеял его и потопил конвоирующий его корабль». Однако уже 27 июля [10 августа] 1916 года командующий Балтийским флотом писал в Ставку Верховного главнокомандующего о результатах этой операции: «После удачного поиска в Норчепингском районе крейсеров и миноносцев 1-го июня, закончившегося потоплением неприятельского вспомогательного крейсера „Херман“, двух вооружённых дозорных судов и, по-видимому, некоторого числа пароходов…» Данные о потопленных «пароходах» были взяты из шведских газет.

В работах советских военно-морских историков данная операция оценивалась, несмотря на отдельные критические замечания, в целом удовлетворительно. Ещё в 1940—1950-е годы её изучение было включено в учебники по истории военно-морского искусства. Каноническим стало описание набега в сборнике «Флот в Первой мировой войне», выпущенном в 1964 году. В сборнике писалось: «в ходе непродолжительного боя был потоплен вспомогательный крейсер „Герман“, два эскортных корабля (вооружённых траулера) и от двух до пяти транспортов… Остальные транспорты успели укрыться в территориальных водах Швеции». Более взвешено подошёл к описанию боя советский историк Н. Б. Павлович, который в своём капитальном труде «Развитие тактики военно-морского флота» ограничился констатацией «положительных результатов» этой операции, достигнутых вопреки серьёзным просчетам в боевом управлении.

Постсоветские историки и исследователи в целом критически оценивают результаты «Операции № 12», связывая их причины как с неверной расстановкой тактических приоритетов в инструкции начальника отряда особого назначения вице-адмирала П. Л. Трухачёва, так и с шаблонными и безынициативными действиями начальника ударного отряда «нефтяных» миноносцев А. В. Колчака. Германский морской историк Эрнст фон Гагерн (нем. Ernst von Gagern) приписывал успех германского эскорта и его командира лейтенанта Пликерта по сохранению транспортов исключительно «недостатку боевого опыта у командира русского корабельного отряда». С ним соглашаются российские историки Д. Ю. Козлов, Е. Ф. Подсобляев, В. Ю. Грибовский. Севастополький исследователь Г. Н. Рыженок писал, что искать причину неуспеха русской набеговой операции нужно в том, что Колчак не пожелал «делить лавры победителя» с П. Л. Трухачёвым (именно Трухачёва сменил Колчак в должности начальника минной дивизии), а писатель А. Г. Больных вообще называл действия и Трухачёва, и Колчака при проведении данной операции «безобразными».

И советские, и российские историки сходились в том, что командир ударной группы нефтяных миноносцев А. В. Колчак принял неверное управленческое решение, начав атаку вооружённых судов неприятеля, а не преследование рудовозов, нарушив тем самым приказ командования и сорвав выполнение основной цели операции — «внезапным торпедно-артиллерийским ударом уничтожить основную цель — неприятельские транспорты с грузом ценного стратегического сырья».

С этими выводами не согласен исследователь М. А. Партала, который писал, что как советские, так и постсоветские исследователи с одной стороны игнорируют реальные документы оперативного планирования Балтийского флота, а с другой экстраполируют весь накопленный к середине XX века опыт ведения войны на море на события лета 1916 года, что и приводит их к неверным оценкам и выводам. По мнению этого исследователя, анализ этих документов на кампанию 1916 года, как и на морские кампании двух предшествующих лет Первой мировой войны, свидетельствует о том, что командование Балтийского флота своей основной целью ставило уничтожение военной силы противника на море. Таким образом набеговая операция июня 1916 года также описывается Партала как вспомогательная операция «прежде всего диверсионного или демонстративного характера», которая в случае её успеха должна была бы заставить противника вывести в море более крупные силы, чтобы подставить их под удар русских кораблей и подводных лодок. В таком случае действия Колчака, хотя и были лишены творческой инициативы, но полностью подчинены выполнению главной задачи Балтийского флота — уничтожение военной силы неприятеля, при этом Колчак чётко следовал полученным от штаба флота инструкциям.

Исторические мифы

В советской научно-исторической литературе был широко распространён миф, что в результате набега был потоплен «германский вспомогательный крейсер», два эскортных корабля и от двух до пяти рудовозов. Многие постсоветские исследователи не утруждали себя перепроверкой этих сведений и тиражировали эту дезинформацию в собственных работах, увидевших свет и в XXI веке.

Впервые в советской научной литературе информация об этом появилась в коллективном труде «Флот в первой мировой войне», вышедшем в 1964 году. В том же году в Федеративной Республике Германия был опубликован том официальной истории Кайзерлихмарине в Первой мировой войне — «нем. Der Krieg zur See 1914–1918», посвящённый боевым действиям на Балтике. В нём прямо писалось, что «умелые и осмотрительные действия кораблей охранения увенчались полным успехом, и все рудовозы достигли портов назначения». Однако эти данные не принимались во внимание в советской исторической науке и сведения о потоплении «эскортных кораблей и рудовозов» кочевали в СССР из одной работы в другую на протяжении всей второй половины XX века

Историк Д. Ю. Козлов писал, что многие исследователи и в XXI веке не утруждали себя перепроверкой сведений, изложенных в советских пособиях полувековой давности, и продолжали тиражировать в своих работах те же ошибочные сведения о результатах этой операции.

Литература

• Козлов Д. Ю. Цель — шведская руда: действия надводных сил флота Балтийского моря на неприятельских коммуникациях в кампанию 1916 года. — М.: Цейхгауз, 2008. — 48 с. — (Сражения Великой войны). — ISBN 978-5-9771-0085-4.
• Козлов Д. Ю. 2.4 Действия разнородных сил Балтийского флота на неприятельских сообщениях в кампании 1916 г // Нарушение морских коммуникаций по опыту действий Российского флота в Первой мировой войне (1914–1917). — М.: Русский фонд содействия образованию и науке, 2012. — С. 193—236. — 536 с.
• Партала М. А. [www.aroundspb.ru/uploads/history/sbornik_north_europe/sbornik_north_europe_2014.pdf Крейсерские операции русского флота в Западной Балтике в мае–июне 1916 года. К вопросу об оценках] // Санкт-Петербургский центр по исследованию истории и культуры Скандинавских стран и Финляндии. Кафедра истории Нового и Новейшего времени Института истории Санкт-Петербургского государственного университета Санкт-Петербург и страны Северной Европы: Материалы пятнадцатой ежегодной научной конференции (16—17 апреля 2013 г.) : сборник. — СПб.: Русская христианская гуманитарная академия, 2014. — С. 124—141. — ISBN 978-5-88812-628-8.
• Айрапетов О. Р. Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914—1917). 1916 год. Сверхнапряжение. — М.: Кучково поле, 2015. — Т. 3.
• Виноградов С. Е., Федечкин А. Д. Глава 4. В строю // «Рюрик» — флагман Балтийского флота. — М.: Эксмо, 2010. — 160 с. — (Война на море). — ISBN 978-5-699-44352-9.

Ссылки

• Козлов Д. Ю., Подсобляев Е. Ф., Грибовский В. Ю. «Должен признать… что к делу развития морской силы Колчак имел громадное влияние»: К вопросу об эффективности управления силами флота вице-адмиралом А. В. Колчаком // Военно-исторический журнал : журнал. — 2006. — № 2. — С. 28—36.
• Чернышев А. А. [books.google.ru/books?id=kW3PAAAAQBAJ&printsec=frontcover&hl=ru#v=onepage&q&f=false Русские суперэсминцы. Легендарные «Новики»]. — 2-е. — М.: Яуза, 2011. — С. 87-88. — 176 с. — ISBN 978-5-699-53144-8.

Отрывок, характеризующий Набег на германский конвой в Норчепингской бухте

De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.