Жордания, Ной Николаевич

Ной Николаевич Жордания груз. ნოე ნიკოლოზის ძე ჟორდანია <tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Председатель Правительства Грузинской Демократической Республики
24 июня 1918 года — 11 января 1953 года в изгнании с 25 февраля 1921 года
Предшественник:	Ной Виссарионович Рамишвили
Преемник:	Евгений Петрович Гегечкори
Вероисповедание:	Православие, грузинская церковь
Рождение:	21 (9) марта 1869(1869-03-09) Ланчхути, Кутаисская губерния
Смерть:	11 января 1953(1953-01-11) (83 года) Париж, Франция
Дети:	сын: Реджеб
Партия:	РСДРП
Образование:	Варшавский ветеринарный институт

Ной Никола́евич Жорда́ния (груз. ნოე ჟორდანია; псевдонимы Костров, Джордж; 9 (21) марта 1869, Ланчхути, Грузия — 11 января 1953, Париж) — российский и грузинский политический деятель, председатель Правительства Грузинской Демократической Республики (1918—1921).

Биография

Родился 9(21) марта 1869 года в Ланчхути в Западной Грузии. После окончания семинарии в Тифлисе поступил в Варшавский ветеринарный институт, где познакомился с марксизмом. Вернувшись в Грузию он стал одним из лидеров социал-демократической группы «Месаме Даси» («Третья группа»), возглавлял её оппортунистическое крыло, тяготевшее к экономизму. В 1894 привлекался к суду за участие в «Лиге свободы Грузии». C 1898 член РСДРП. Избранный делегатом II съезда РСДРП стал меньшевиком. В 1906 избран от Тифлиса в 1-ю Государственную Думу, лидер социал-демократической фракции. V съезд РСДРП (1907) избрал Жордания в ЦК, членом которого он был до 1912 года. За подписание Выборгского воззвания Жордания в декабре 1907 года был осуждён на 3 месяца тюрьмы. Во время Первой мировой войны был сторонником войны вместе с Г. В. Плехановым.

После Февральской революции

После Февральской революции — председатель Тифлисского Совета. К Октябрьской революции Жордания отнесся отрицательно, стал склоняться к национализму, но также и к федерации государств Закавказья. 20 ноября (3 декабря) 1917, выступая на I Национальном съезде Грузии потребовал полного суверенитета Грузии. 26 ноября (9 декабря) возглавил Президиум Национального Совета Грузии. 26 мая 1918 после распада Закавказской Демократической Федеративной Республики и роспуска Закавказского Сейма Жордания фактически возглавил Временный парламент Грузинской Демократической Республики. В условиях вторжения турецких войск решил опереться на Германию. В Грузию вводятся немецкие войска. 24 июля 1918 возглавил правительство Грузии. После поражения Германии и вступления в Грузию английских войск завоевал доверие и у лидеров Антанты своим неприятием большевизма. Заключил в июне 1919 соглашение с А. И. Деникиным о совместной борьбе против большевиков. После поражения деникинцев в гражданской войне был одним из инициаторов заключения договора Грузии с РСФСР (подписан 7 мая 1920), по которому между ними устанавливались дипломатические отношения. В переговорах Ж. с английским представителем высказался за признание Советской России со стороны Антанты, имея в виду, что состоявшееся признание независимости Грузии РСФСР откроет путь к полному международному признанию Грузии. После ввода Красной Армии в Грузию в 1921 в эмиграции. Участвовал в деятельности грузинского правительства в изгнании.

Племянница Жордания, Нина Теймуразовна Гегечкори, была замужем за Л. П. Берия.

Внучка Николь — супруга А. М. Квиташвили, министра здравоохранения Грузии и Украины.

Труды

• Большевизм, Берлин, 1922;
• Наши разногласия, Париж, 1928;
• Итоги, Париж, 1928;
• Моя жизнь. Stanford, Hoover Institution Press, 1968; (Пер. с грузинского Инны Жордания)

Литература

• Государственная дума Российской империи, 1906—1917 : Энциклопедия. Москва : Российская политическая энциклопедия, 2008. С. 192—193. ISBN 978-5-8243-1031-3.

Отрывок, характеризующий Жордания, Ной Николаевич

В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.
Пьер, обутый в башмаки, сшитые для него Каратаевым из цибика, который принес француз для подшивки себе подошв, подпоясанный веревкою, подошел к больному и присел перед ним на корточки.
– Что ж, Соколов, они ведь не совсем уходят! У них тут гошпиталь. Может, тебе еще лучше нашего будет, – сказал Пьер.
– О господи! О смерть моя! О господи! – громче застонал солдат.
– Да я сейчас еще спрошу их, – сказал Пьер и, поднявшись, пошел к двери балагана. В то время как Пьер подходил к двери, снаружи подходил с двумя солдатами тот капрал, который вчера угощал Пьера трубкой. И капрал и солдаты были в походной форме, в ранцах и киверах с застегнутыми чешуями, изменявшими их знакомые лица.
Капрал шел к двери с тем, чтобы, по приказанию начальства, затворить ее. Перед выпуском надо было пересчитать пленных.
– Caporal, que fera t on du malade?.. [Капрал, что с больным делать?..] – начал Пьер; но в ту минуту, как он говорил это, он усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек: так непохож был на себя капрал в эту минуту. Кроме того, в ту минуту, как Пьер говорил это, с двух сторон вдруг послышался треск барабанов. Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь. В балагане стало полутемно; с двух сторон резко трещали барабаны, заглушая стоны больного.
«Вот оно!.. Опять оно!» – сказал себе Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее, было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть. Пьер не подошел больше к больному и не оглянулся на него. Он, молча, нахмурившись, стоял у двери балагана.
Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело тоже «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов.
– Filez, filez, [Проходите, проходите.] – приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного.
– Il pourra marcher, que diable! – сказал капитан. – Filez, filez, [Он пойдет, черт возьми! Проходите, проходите] – продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера.
– Mais non, il est a l'agonie… [Да нет же, он умирает…] – начал было Пьер.
– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.
– Ай, ай, ай, что наделали! – слышались, однако, то с той, то с другой стороны голоса пленных, оглядывающих пожарища. – И Замоскворечье то, и Зубово, и в Кремле то, смотрите, половины нет… Да я вам говорил, что все Замоскворечье, вон так и есть.
– Ну, знаете, что сгорело, ну о чем же толковать! – говорил майор.
Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения.
– Ишь мерзавцы! То то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем то.